***
— Жить будет. Не скрывая облегчения, Ральф выдыхает. Джерри смотрит на него с весёлым блеском в глазах, всё не выпустив из рук неприятную (из-за ранних морщин) голову охранника. Как будто сразу знал, что волнение не имеет твёрдой почвы. — Ты вырубил взрослого мужика. — Да? — И почти вырубился, думая, что он умер. — Не надо так больше, — ёжится Ральф, выпуская в воздух мутную струйку пара. Они расположились у распахнутой двери, очень близко к ночной прохладе, потому как он настоял, чтобы Джерри посмотрел охранника… И впрямь, эти пару минут он пребывал в такой тревоге, что, пытаясь поставить в угол швабру, уронил её ни больше ни меньше раза три. — У нас был пистолет. — Но он же такой… Дрожа, Ральф разглядывает непропорционально большие ладони охранника. Красные, покрытые тёмными волосками с тыльной стороны, они напоминают звериную лапу, распахнутую в боевой готовности и только выжидающую, когда Джерри повернётся к врагу спиной. — Такой медведь. — О, ясно, — хмыкает Джерри, поднимаясь на ноги. — Мишка вряд ли хоть что-то наутро вспомнит, а если вспомнит, то это будет такая путаница, что не поможет никому. Он потерял след. Как и вся эта больница — нас для неё больше нет. Забавно, как Джерри говорит это, стоя под больничными сводами, обеими ногами на больничном полу, в шаге от больничного работника, а Ральф безукоснительно уверен, что он прав. На фоне огромного здания с сотней санитаров Джерри, может, и мелок, но мелок как юркая рыбёшка — или, что хуже, бактерия — его не изловишь ни руками, ни сетями, даже если будешь смотреть в упор на то, как бесстрашно он дразнит преследователей, и сам лунный луч, сгусток белого света на прямой спине, как будто проходит мимо, тоже неспособный к поимке. Джерри освещён им, потому что позволил, потому что ему приятно. Ральф смотрит на него по той же причине. Ему дозволено наблюдать, как крепко пистолет зажат в опущенном свободно кулаке, повис, словно зрелая гроздь винограда, наблюдать и не бояться, зная, что энергия этого оружия несколько иная, нежели разрушительная бомба в руке Руперта: «Он не выстрелит — ты ему не нужен», — возможно ли, что речь шла не про РА9, который незримо шёл с ними весь путь от палаты до выхода, а про сам пистолет, его волю и то, что сегодня он сыт и не желает убийства? Так или иначе, Ральф вдыхает в ночной прохладе безопасность и невольно придвигается к двери ближе. Джерри замечает и одобрительно усмехается: — Давай. — Можно? — Тебе же хочется, чего ты ждёшь? Получив разрешение, Ральф буквально выныривает наружу — и забывает, как дышать. Но это не ощущение бессилия, когда лёгкие сжимаются от боли, это, напротив, такая наполненность, будто никогда раньше он не умел дышать и вот сейчас вдохнул впервые. В груди становится холодно и по-ребячески нетерпеливо, энергия клокочет, бьётся в клетке рёбер, хочет выбраться и загреметь на всю улицу: смехом, пляской, бегом, чем угодно, ведь это уже не крыша и не распахнутое окно — больница отныне за спиной, а впереди только свобода и луна, проливающая лучи на мёрзлую землю. Ральф понимает, что даже с прогулками, со всеми дозволениями, ему этого очень не хватало. Лёгкие наполняются и опустошаются — это прилив и отлив, — больница уходит из него, вымывается, как грязь с низов водостока, и вместо неё — новые запахи. Это просто несерьёзно, насколько Ральф доверяет нюху. Он в основе нового впечатления, потому что глаза — они обманывают, а слух — улавливает не всё. И только нос, чуть не разрываясь, различает изобилие неизвестного, непохожего на лимонные порошки или лекарства. Джерри хихикает на то, как возбуждённо он сопит и вертит головой в разные стороны, невольно шаркая по порогу ногой. — Ох, милейшее создание, — в его голосе звучит любовь, какая бывает единственно ночью, под светом луны, и затем Ральф чувствует лёгкое прикосновение губ к щеке. — Только не бегай кругами. Это пока опасно. — Пока? — Потом будет много мест, где ты сможешь это сделать. Набегаешься вдоволь… если не уснёшь. — Ральф не уснёт, — с жаром отвечает Ральф, не понимая, как такое вообще возможно — уснуть, когда кипит сам воздух. Но Джерри только тянется взъерошить его волосы, ласково зарываясь в них пальцами, и не оспаривает сказанного. Он продолжает улыбаться. В его улыбке что-то между нежностью и хитрой насмешкой, словно он знает больше, чем Ральф, и держит это в секрете лишь оттого, что не сможет увидеть в темноте прилившую к щекам кровь, ясное, пылкое смущение, а его глаза… О, глаза уже точно хитрые. Ральф игриво уходит от руки, прекрасно понимая, что устроил этим ещё больший беспорядок, и Джерри благосклонно хмыкает, прислоняясь к дверному косяку. Какое-то время он лениво вглядывается в ночь и тихие переливы лунного света — они не могут не завораживать, — пока не вздрагивает и не подтягивает к себе дрожащую, будто обожённую руку. Хмурый, он с опаской вглядывается в прежнее место — и всё за секунду. — Что… — хочет спросить Ральф, напряжённо высматривая то, что могло напугать Джерри, но тот грубо, без мешканья вздёргивает свободную руку и прижимает ладонь к его полураскрытому рту. Сердце взлетает к барабанным перепонкам. «Тук-тук-тук», — только и слышит Ральф, совсем прекращая дышать. Это старая привычка. Весь рот немеет лишь от чьего-то приказа. Так было в первую ночь, когда Джерри пришёл в его палату. Ральф кричал, и ему пришлось зажать рот силой, чтобы это закончилось. Сейчас иначе — сейчас слабее, — но страшно по-прежнему. Джерри не смотрит на него, взгляд леденеет на ком-то, кого видит только он, и Ральф не знает, что ему делать: бояться зверя или резкой перемены. Он закрывает глаза. Тук-тук частое-частое, тревожное и неостановимое; он делает глубокий вдох, пытается сосчитать удары и сбивается сразу же. Его нос помнит запах Джерри, запах его кожи прямо под носом. Если бы он хотел убить его, он зажал бы и ноздри. Если бы хотел навредить, схватил бы руки. Он не держит его, он хочет тишины. Прилив. Волна крови в содрогающемся сердце, жар по телу, холод по спине, и ему нужно быстрее успокоиться, чтобы… Он открывает глаза, и Джерри смотрит прямо на него, медленно разжимая ладонь. Отлив. Он становится совсем бесшумным, и Джерри, кивнув, толкает его назад, в тень. Теперь Ральф понимает, что происходит. Джерри прижимает рукоять пистолета к поясу, превращая всё тело в спусковой механизм, и выходит вперёд, как зверь, услышавший запах крови, — луна обнимает его, заставляя глаза гореть ещё ярче. Вдалеке слышен треск сучьев. Тук. Джерри видит тёмный силуэт прежде, чем Ральф успевает заметить хотя бы тень, падающую от отведённой в сторону ветки, и молниеносно поднимает пистолет. — Назовись! — не крик, но громкий и строгий приказ заставляет Ральфа содрогнуться. А далее изящно: незнакомец молча выходит из-за кустов. — Ни шагу больше, прохвост. «Прохвост» стоит вполовину в лунном свете, одетый в длинный плащ, блестящий от мельчайших, похожих на узоры чешуи, капель, низко опустив покрытую капюшоном голову. Ткань изгибается, напоминая диковатую усмешку. Ральф держится, чтобы не выйти из тени — а вдруг чужак выхватит собственное оружие, вдруг Джерри контролирует… не всё? Но он ещё маленький, слабый кутёнок, который только помешает своим скулежом. Ральф вжимает пальцы в запястье левой руки, так что остаются белые следы, и продолжает следить за немой сценой. — Кто ты? — повторяет Джерри чётче, с явной угрозой, но незнакомец дерзко молчит. Подушечки пальцев ловят биение пульса. Незнакомец делает шаг вперёд (хотя Джерри приказал оставаться на месте), в полной тишине (а ведь был явный приказ назваться) и поднимает правую руку к голове, позволяя рукаву соскользнуть к локтю. Ральф щурится, но увидеть, что там, не может. События вновь начинают бежать. Джерри опускает пистолет, нетвёрдыми шагами приближается к тому, чьи мозги едва не вынес, и совсем неразборчиво что-то спрашивает, склоняясь к капюшону. Незнакомец делает два взмаха рукой, не произнося ни звука, и это — то ли магия, то ли внушение — заставляет Джерри вдруг выдохнуть и сгрести чужака в свои объятья, что-то мыча ему в плечо. Ральф недоумённо замирает. Всё сходит с ума. Смеясь, Джерри оборачивается к нему и молча манит рукой. Подойти? Да неужели он способен на такую подлость, что заставит подойти?.. — Это друг, Ральф, — звук разрезает звонкую ночную тишину, прохладную, как свежее постельное бельё. Переминаясь с ноги на ногу, Ральф выглядывает и жмурится от света. Диск луны заплывает куда-то за глаз. Капюшон, ставший похожим на настоящую голову кожистой, всей в складках горгульи, то и дело поворачивается в сторону Джерри, пока Ральф приближается к ним. Руки у друга постоянно дёргаются, обрывают, гладят воздух, строят странные фигуры, но ни звука — может, он болен? Джерри становится между ними, лишая необходимости переживать неловкую паузу, в которую никто не потянется пожать ладонью ладонь, и надевает мягкую улыбку: «Он тебе не навредит». — Вот и Ральф, как ты понял, — говорит он, и странный друг резко, что Ральф даже отшатывается, поднимает кисти рук и совершает быстрое ими движение, словно загребая к груди невидимый песок. После этого, как ни в чём не бывало, руки опускаются вдоль туловища в простом человеческом отдыхе. Ральф быстро моргает, вопросительно глядя на Джерри. — Рóмилли, — отвечает он, указывая на незнакомца в капюшоне. Тот кивает. — Наш друг и спаситель. — Привет? — слабым голосом произносит Ральф, сдерживаясь от того, чтобы наклониться и подсмотреть под капюшон. — О, вот в чём проблема. Он немой. Незнакомец поднимает большой палец вверх, и Джерри смеётся, будто это не проблема на самом деле. Ральф смотрит на него, затем на смуглую руку, серый на ней шрам, чёткий и похожий на полумесяц серпа, и осознаёт то, что: незнакомец ему нравится, потому что молчит, потому что в его имени есть буква «Р». — Привет, Ромилли, — повторяет Ральф. Тот двигает руками вновь, загребая песок и прибавляя какой-то странный, обращённый к нему жест — Ральфу требуется время, чтобы понять… — «И тебе привет, Ральф», — кивает Джерри, пристально рассматривая движения Ромилли. Новый символ был его, Ральфа, именем.***
Любое напряжение из присутствия молчаливого Ромилли уходит, когда они пересекают территорию больницы и он снимает капюшон. Удивительно, Ральф даже не замечает сразу — так бесшумно это происходит, — а когда замечает, то начинает просто пялиться, надеясь спрятаться за плечом Джерри (их трое, и он идёт в середине, чтобы не обременять незнакомцев слишком быстрой дружбой). Сперва Ральф вспоминает Джоша — о, это тот, чьи сеансы он безбожно пропускал. Он плохо его запомнил, может, потому что надеялся, что так произойдёт, что его освободят и они больше не встретятся, но он запомнил одно — его кожу. Он был словно вылепленный из шоколада, и, наверное, его любили, но Ральфу он не понравился — это просто случается. Джош говорил слишком много, спрашивал ещё больше, и это ужасно, но Ромилли-то немой. И как хорошо, что он немой, действительно. Молчит и не спрашивает о его природе. Ральф щурится: да, у Ромилли тёмная кожа, и вот почему он подумал о Джоше, но на этом сходства заканчиваются. Если Джош приторный, сладкий, как рождественский заяц в блестящей обёртке, то Ромилли крепкий и сильный, похожий на гладиатора, и кажется, что он так много времени провёл в походах, что солнце изжарило его и превратило кожу в чёрную кору. Кора. Он думает о коре. Когда видит кожу лица, испещрённую едва заметными впадинами, будто когда-то, растопленная на жарком пекле, она попала под сильный дождь и капли высекли из тела эти отметины. Часть из них скрывается под чёрными, похожими на выгоревшую траву, волосками на подбородке, но остальные окружают нос, воинственно раздутый и направленный на верхнюю губу острым, как у копья, концом. Если бы он говорил, его голос звучал бы низко и умно. Учитель. Да, он мог бы быть учителем. Его бы слушали. А он бы молчал, гордо мерцая глазами и подставляя лысый затылок под свет лампы, выбритый наголо, точно монах. Он «заговаривает» первым, и Ральфу нужно привыкнуть, что, несмотря на отточенные и холодные движения, лицо Ромилли претерпевает изменения, прямо как у обычных людей. Джерри сразу смотрит вниз, внимательно следя за руками. Ромилли улыбается и разрезает воздух. — Да, позволь ему делать это, Ром. Он должен тебя изучить. Ромилли бросает на Ральфа ехидный взгляд, и тот сразу отворачивается, краснея. Это явно о нём. Он знал, что его разглядывают. Ох, боже. — Извините, — бормочет Ральф еле слышно. — «Рад такому интересу», — переводит Джерри вслед за широким жестом. — «Если хочешь, можешь что-нибудь спросить, а то как язык проглотил». По спине проходит холодок. — Ромилли язык проглотил? — не удерживается он, и оба, Джерри и Ром, прыскают. — «Это невозможно, парень. Хотя можешь проверить». И как пламя раздувается под мехами, так разговор потёк оживлённее, быстрее, стоило им ускорить шаг — невольно, не договариваясь, просто потому что каждый немного хотел побегать кругами в эту ночь. И беседа эта становится странной вещью: для любого чужака она явила бы простой диалог двух человек, где третий идёт рядом и молчит, но Ральф слышит и Джерри, и Ромилли, разделяя, кто и когда обращается к нему. Слышать вместо чужого тембра уже знакомый голос быстро входит в привычку — будто смотришь фильм в дубляже, — и Ромилли кажется вдвойне приятным человеком. Ральф задаёт очередной вопрос, и его принимают благосклонно. — Зачем надо было выключать свет? — О, если бы ты знал его, ты бы понял, как ему это нравится — людей дёргать, — усмехается Джерри и переводит взгляд на Ромилли. — «Он прав». — Но это же опасно. — Это нравится ему ещё больше. Земля хрустит под подошвами украденных ботинок. — А она так с рождения? Скоро всё скроется под белым саваном. — Немота? — «Нет, что ты, я мог говорить. Он», — Ромилли указывает на Джерри, позволяя ему проявить профессионализм и не запнуться, — «слышал, как я говорю». — Так что случилось? Ромилли быстро шевелит пальцами, поднимая их на уровень груди и единожды даже изображает что-то возле рта (похоже на вылетающих пчёл), и Ральф с интересом следит за этим, уже ожидая расшифровки, но вдруг, неожиданно — Джерри мешкает. Улыбка сходит с его лица, пока он наблюдает за чередой воодушевлённых жестов, и это вовсе не пауза осмысления. Они сталкиваются взглядами, когда Ральф касается его запястья, и как какая-то ошибка, сбой в оптическом блоке, картинка мира тормозит и дёргается волной помех — они сейчас вне беседы. Более того, вне мира вообще. Джерри гипнотизирует его своими большими, расширенными в тревоге зрачками и одними губами просит о чём-то, мимолётно качая головой, и Ромилли даже не успевает этого заметить. Конечно, он оборачивается на длинное молчание, останавливает в воздухе здоровые пальцы — так человек обрывается на полуслове, — но Джерри уже возвращается в прежнее каменное молчание. Ромилли, как и Ральф, смеряет его напряжённым взглядом, полным беспокойства. Что он сказал ему? Лицо Ромилли, его нос-копьё, приобретает непередаваемую строгость. Прикрывая глаза, Джерри, наконец, переводит: — «Мы обязаны жертвовать за Его имя». За секунду Ральф увидел, как он борется и как покоряется. Ромилли щурит глаза, точно желая увидеть его реакцию на свои слова, но Ральф не может выдать ни малейшей мысли, ни единой эмоции, как будто тоже онемел. Дальше они идут без лишних разговоров. Ромилли соединяет пальцы на животе, словно бы накладывая на себя какой-то обет, Ральф то и дело косится на Джерри — их зрительный контакт не повторяется. Что-то явно изменилось. Они зашли за ту черту, за которую заходить не положено, завели тему, о которой не говорят, и теперь оказались этим крайне обескуражены. Машина блестит влажным колесом как нельзя кстати. Будто вытянутый коробок спичек, она зазывно выглядывает из-за кустов, и тени ветвей расходятся ручьями у обшарпанного бампера с разбитой фарой. Ральф смотрит на неё и неожиданно для себя наполняется глухой, далеко-далеко тянущей тоской. Если бы Джерри был в настроении, он бы объяснил ему, почему — указал бы на изуродованную щёку, на глубокий шрам старого автомобиля, связывая параллелью; он не в настроении. Ромилли явно пытается задать вопрос, когда Джерри мотает головой. — Иди в машину, — строго и сухо. Ральф думает, это относится и к нему, пока не чувствует пальцы Джерри у локтя — он смотрит на него внимательно, изучающе, и это заставляет ожидать чего угодно, но только не… — У тебя всё нормально с машинами? Ральф вопросительно хмурится. — Что? — Многие боятся двигателя, фар, вибрации, всего такого, и если у тебя с этим проблемы, то скажи сейчас. — Ральф никогда раньше… Может быть… — он усиленно вспоминает, ездил ли когда-нибудь на машине. Ромилли, тем временем, включает зажигание. — Вдруг так и есть? — Вспыхивают фары. — Ральф не знает, боится ли он. Простыня белого света ложится на чёрную землю. Садовники подвязывают рассаду тряпками. Джерри почти не двигает губами, как будто не хочет, чтобы Ромилли что-то подозревал: — Мы будем рядом. Прямо впереди. Порядок? — Да. Ромилли грозится, что посигналит. — Садись за водителем. Заносит руку. — Ох, чёрт, — ругается Джерри и спешит на переднее сидение, чтобы показать Ромилли парочку нецензурных жестовых выражений. Это выглядит довольно невинно для людей, которые спланировали побег из психушки, но Ральф знает: должно быть, им выпало немало драмы. Обязаны жертвовать — да, они обязаны. Джерри смутился так, будто Ральф не подозревал об этом, но это неправда. Люди жертвуют за семью. За друзей. За дом, за веру, за, в конце концов, Бога, и из череды случайностей, вспышек гнева и любви это перерастает в большую, первостепенную обязанность. Ромилли, улыбающийся Джерри, не сможет рассказать шутку, не подняв при этом руки, а Ральф и вовсе не поймёт её, пока не услышит перевод. Может, фанатик отрезал ему язык, может, осколок стекла перерезал ему связки, да кто знает? Руперт прострелил себе висок, и это лишь часть того, на что способен человек. Джерри не виноват в этом. «РА9», — воздух странно колыхается вокруг него, — «РА9 виноват?» — Ральф, ты идёшь? Он забирается на заднее сидение, окутанное облаком чужого одеколона, потерянный касается прохладной вибрирующей кожи. Машина мучается кашлем. Двигатель бьётся в аритмии. Он смежает веки, прижимая ладони к двери, к сидению, стеклу — это помогает выстроить картину нового места. Боится ли он? У него в голове переплетения проводов, а машина дрожит, как бока измотанной бегом лошади. Когда он смотрит за окно, земля уже скользит мимо (чем ближе, тем быстрее), будто лента между пальцев. Колёса ловят неровности рельефа, руль подрагивает в руках у Ромилли, а Джерри следит за всеми сразу через отражение в лобовом стекле. «Порядок?» — спрашивает он одними глазами. Ромилли давит на газ, и тряска уменьшается. Ральф наклоняется влево, смотрит вниз, на вылетающие из-под колёс камешки, пока не устаёт и не откидывается назад — тогда он и замечает Луну — самое прекрасное, что когда-либо видел. Она движется, игриво следуя за ними, как раскрученное колёсико йо-йо, её свет мягкий, эфирный — так совсем не напрягаются глаза, и Ральф понимает, что его губы сами собой, как хороший новый механизм, складываются в расслабленную и тихую улыбку. Должно быть, Ромилли что-то спросил, оторвав руку от руля, потому что Джерри отвечает (в его голосе восхищение, ох, море восхищения): — Да, — так тихо, будто боится спугнуть, — он в восторге. Ральф прижимается виском к спинке сидения и, пообещав себе, что ни за что не заснёт в эту чудесную ночь, проваливается в дрёму. Будит его лёгкое прикосновение к щеке — оно словно вытаскивает, поднимает со дна моря слабо посапывающее сознание. Ральф тяжело моргает: передние кресла пустуют, мотор заглох, и кто-то (как он не проснулся?) накрыл его приятно шуршащей курткой. — Эй, — шёпотом подзывает Джерри, пробравшийся к нему на сидение с противоположной стороны. — Приехали? Он хихикает и мотает головой, с нежностью целуя его лоб. Ральф окончательно просыпается. — Посмотри. Джерри сползает вниз, на коврик, и Ральф впивается взглядом в жёлтый кусочек поля, разорвавшийся во что-то огромное далеко за дверью машины. Тысячи, миллионы пушистых травяных головок покрывают землю, точно необъятный шевелящийся ковёр, а выше… Ральф выбирается наружу, опираясь о гладкое лаковое покрытие, и на подушечках остаются крупицы тёмного песка. Его рот широко открыт, в глазах — и он почти что это чувствует — отражается купол живого звёздного неба. — Господи, — шепчет он, быстро моргая, словно ожидая, что всё растворится в очередном сне. — Да-да? — Джерри появляется у него над ухом, и Ральф со смехом заталкивает его назад. — Как грубо. — Это же просто прекрасно. — Твоё невыносимое поведение или… — Джерри. — Ладно, ты прав. Это восхитительно. Голова Джерри у него на плече, и он уже не сопротивляется, улыбаясь. Сбоку силуэт Ромилли, как всегда, напоминающий призрака или мрачного жнеца: из пещеры капюшона льётся, то и дело перебиваясь рыжими всполохами, белая струйка дыма, точно под крепким материалом завелась гномья кузница, и их уставший водитель делает очередную затяжку, незримо распахивая губы в глубине своего плаща. Джерри лохматит (уже по привычке) его волосы. — Побегать хочешь? — С тобой? — Конечно. Ральф неловко скатывается на траву — она доходит ему до колена. Джерри пружинит следом, и им хватает одной переглядки, чтобы одновременно рвануть с места и побежать вперёд. Ветер свистит в ушах, трава норовит связать лодыжки, но лёгкие полны холода и жизни, и стук шагов примиряется с бешеным биением сердца. Ральф, кажется, смеётся — он этого не понимает, — а Джерри, не останавливаясь, кричит ему: — Беги так быстро, как только можешь! Ступни взрывают почву — ветер относит её к машине. Грудь заполнена раскалённым железом, кости — ветви священного дерева. Впервые в жизни он чувствует, что не старый. Впервые чувствует свою свежую, жаркую кровь. Сердце опускается в левый бок и начинает проворачивается там кинжалом, но Джерри кричит, разрезая воздух: — Беги-беги-беги, — и это заговорённое слово остаётся у него в ушах. Беги! Он живой на границе города. Сегодня на редкость хороший денёк, и на плечах — она, и он любит её, всеми фибрами души — любит. Он поднимает её высоко-высоко навстречу розовым отблескам закатного зарева: — Посмотри на него. Под пальцами бьётся её сердце. — Посмотри... — Беги, Ральф, беги! Джерри на бегу касается его плеча. — А теперь падай, Ральф, падай! Он замедляется: ноги работают сами, как механические поршни, трава становится липкой, притягательной. Он вплетает в неё руки, падает на колени и, глубоко, с хрипом вздохнув, валится на спину, до хруста запрокидывая голову. Трава возвышается надо лбом, как частый лес, как деревья, и Джерри ложится рядом, тоже потеряв всякий воздух. — Дыши. Дыши… Лёгкие становятся шире, больше, огромные, как два кита, зачёрпывающие облако планктона, раскалённое железо в них перекатывается и слипается, и течёт по венам дальше, к горящим точкам внутренних органов. Тепло спускается к стенкам желудка, когда Ральф хватается за руку Джерри, а тот с готовностью раскрывает ему ладонь — получается, что Ральф вкладывает пальцы в мягкую чашу. Он сжимает её так крепко, как только может, и ему мнится, ему мерещится, что Джерри велел это сделать: «Хватайся, Ральф, изо всех сил хватайся». — Я будто умер и родился заново, — всё ещё шатко выдыхает он, проводя большим пальцем по белым костяшкам. — И знаешь, что самое лучшее? — Что? — Я родился рядом с тобой. Небо полыхает рисунками созвездий, прекрасное, как сама жизнь. Джерри выпускает его руку и, перевалившись на бок, опирается на локоть. Целый пучок травы оказывается примятым к земле. — Надо же. Он оказывается выше него, над ним, как небо, и очерчивает его подбородок кончиками пальцев, повторяя: «Надо же». — Что надо же? — не выдерживает Ральф, всё-таки улыбаясь серьёзному выражению на румяном лице Джерри. — Не каждый день удаётся найти в траве такого чудесного мальчика. Он наклоняется быстро, оказываясь нос к носу с ним, и они смотрят друг другу в глаза — вплотную. Зрение от этого странно расплывается, становится мутным, усталым — всё в расфокусе. Они за кадром чьей-то фотографии. Джерри хватает лишь небольшого движения, чтобы накрыть губы, и Ральф сразу тянет его на себя. Он ненадолго отрывается, хмыкает: — Да? Он только дразнится своими мерцающими глазами, ехидной улыбкой, как будто ему всё на свете известно. Ральф фыркает, несильно толкая под колено, и Джерри, словно согласившись с таким неоспоримым аргументом, склоняется снова, в этот раз увереннее накрывая приоткрытый рот. Рёбра раздуваются от одышки; Ральф касается спины: горячий, как печка. Прикосновение языка к нёбу отдаётся жаром в кровь. Он отвечает на него, жадно вбирая воздух носом, ищет рукой затылок Джерри — находит — чувствует тихую усмешку у себя на лице — боже-боже-боже. Что-то, похожее на мурашки, пронизывает всё его тело. Сердце в мурашках. Артерии в мурашках. Он скоро умрёт. Люди не живут с мурашками во внутренних органах. Джерри проводит языком по верхней губе, легко и не надавливая, и Ральф думает, как хорошо, что говорить не получится; дрожит, когда Джерри заставляет полностью раскрыться, загореться, и продолжает, продолжает думать, что иначе бы он начал ругаться. Ведёт рукой по траве: те самые шёлковые головки щекочут линии на ладони; всё похоже на очередной сон — Джерри точно знал, когда и как. Касается. Господи, как касается. Боится отпустить его, как будто они больше не увидятся, но поднимается — всё равно поднимается — даже если Ральф недовольно мычит. Джерри зависает прямо над его лицом, тяжело дыша, и хищно щёлкает зубами, когда чувствует напряжённые пальцы у себя на спине. Ральф примирительно тычется носом в щёку. Старый укус вспыхивает ниже, под кожей. Такие никогда не заживают. Ральф проводит рукой по его груди: рубашка совсем лёгкая; почти доходит до места, где начинается шея, но Джерри качает головой и коротко целует в губы. Ральф снова отзывается мычанием, хотя сам чувствует, что долго это продолжаться не может. Земля под ними остывает. Пушистые головки незнакомых растений неминуемо отрываются и падают. Это не значит, что он не будет цепляться за это мгновение (столько, сколько сможет). Джерри говорит тихо и вдумчиво, глубоко заглядывая в глаза: — Надо идти. Поёжившись от неожиданно низкого голоса, Ральф буркает короткое, но ёмкое: — Нет. Джерри улыбается, отбрасывая волосы с его лба. — Давай, а то Ром будет вредничать. — Но ты же этого не услышишь! — Ральф, это что, чёрный юмор? Он тут же щекочет его — в воспитательных целях, — и вынуждает сесть. Ральф бормочет что-то о том, что он безжалостен, но не задумывается о своих словах. Джерри не обижается и садится рядом, подбирая ноги и принимаясь рассматривать небо. Когда костёр тухнет, угли тлеют ещё долго. «Тлеющие звёзды», — проносится в голове, — «хорошо звучит». Он смотрит на них так долго, что, кажется, может нарисовать по памяти карту, пока Джерри не рвёт тишину своим заинтересованным вопросом: — А представь, что там тоже кто-то на нас смотрит? — Ромилли? — Не, он же не всевидящий. Кто-нибудь другой. Типа тебя… на десять лет младше! Ральф недоверчиво хмурится. — А такое может быть? — Всё может быть. Например, что там где-нибудь те, кого мы принимаем за мертвецов. А они смотрят на это всё и смеются… Шекспир. — Лазарь. — А он не ожил? — Так потом же опять умер. — Точно. Ещё Джон Кеннеди — наблюдает за интрижками вокруг своего убийства. — Родители Бэтмена. — Колумб. — Мама. Джерри прикрывает глаза. Ветер сегодня холодный. — А ты уверен? — Ральф её не чувствует. Её совсем нет — давно нет. — Там есть. — Да. Там есть. Джерри молчит. Его рука обнимает его пояс. Становится теплее. — Она была хорошая? — Все мамы хорошие. — Только с папами не задалось. Ральф поворачивает голову в сторону Джерри. Он не отрывает взгляда от звёзд; у него светлое, спокойное лицо и красные губы. — Твой отец, какой он? — Мёртвый, — тяжёлый вздох, — но там его нет. Не дослужился. — Что он сделал? — Первая психушка. Религиозный фанатик. Всё ждал, когда из его сына вылезет Сатана, и однажды, как ему показалось, нашёл что-то похожее. Сразу подписал нужные документы, как будто только и ждал повода, чтобы избавиться, и… И всё. Не о чем говорить. Почему тебе всегда так интересно знать подобную чушь? — Ты совсем ничего не рассказываешь. — Тогда ты удивишься, если узнаешь, что слышал больше всех. — Ральф даже не знает, как ты оказался в его больнице. — Ты об этом тоже не особо распространяешься. — Но ты ведь помнишь! — А жаль. — Джерри! — Ральф, — он смотрит на него внимательным взглядом, — тебе это не нужно. А если нужно — спросишь у Саймона. От его имени все внутренности сжимаются, точно кто-то протолкнул их через тугую трубку. — До сих пор хочешь увидеть его? — С этим ничего не поделаешь, — бормочет Ральф, прокручивая в пальцах тонкую травинку. — Мы уже поняли. Он рвёт травинку на мелкие кусочки. — Это твой выбор. Мы скажем Рому, чтобы… — Джерри останавливается и поднимает брови. — Ничего себе! Ральф следит за его взглядом и видит приближающееся чёрное пятно. — Главная вредина выехала, приятель, а мы предупреждали. Пятно разбухает с яростным тарахтением, и вот уже показывается машина, безжалостно давящая колёсами жёлтую траву. Она едет медленно, со скоростью человеческого шага. Джерри машет ей рукой, и почти вслед за этим распахивается дверь у водительского сидения. Ральф думает, что сейчас оттуда выберется разгневанный Ромилли, но машина продолжает ехать с открытой дверью, неминуемо приближаясь к ним, а когда оказывается так близко, что уже можно разглядеть складки на том самом жутком капюшоне, заворачивает вправо и едет дальше. С непроницаемым лицом Ромилли проезжает мимо них. — Как жизнь, дружище? — весело спрашивает Джерри. Смерив его убийственным взглядом, Ром медленно поднимает средний палец и захлопывает дверь. ___