***
На следующей остановке на перекур (учитывая, что курил только Ромилли) Джерри выбирается из машины, а Ральф садится у открытой задней двери, спуская ноги на каменистую дорогу: обочина становилась глубже и темнела, как полость рта по краям языка, незнакомая трава сплеталась в сердитые колтуны — и чем дальше, тем больше. Местность менялась. «Тоже нервничает», — подмечает про себя Ральф, которому не по себе становилось от мысли, что это их последняя остановка перед домом Саймона. Он ещё не придумал, что будет говорить. Джерри подкрадывается, как всегда, незаметно. — Её имя Энн. Подошвы шуршат по волнам серого песка. Джерри стоит справа, и это неслучайно — так Ральф видит его боковым зрением, ну, то есть, здоровым глазом. Слева бы не получилось. — Она верила в то, что ты будешь красивый, ещё до того, как мы в этом убедились. Ревновать к ней просто невежливо. — Ральф не… — Невежливо, но понятно, — перебивает Джерри. — Стул в Комнате твой, и сидение за водителем твоё, и твоя форма садовника. Так почему бы нам не быть такими же, да? Отрезанными от мира? — Так нельзя, — ёжится Ральф. — Саймону сделалось плохо. Джерри обдумывает сказанное. — Хорошо, что ты понял, — наконец, он кивает с выражением облегчения и сосредоточенности. — Тебе уже лучше. — Это всё так странно. Неприятно, когда ты… Держишься за шарф, будто ничего важнее для тебя нет. Будто Ральфа нет. — Да, — Джерри понимающе вздыхает, хотя Ральф не сказал ничего дельного. — Но сегодня, когда доберёмся до Саймона, Ром нас обнимет. Тебе покажется, что непозволительно крепко, что ты нас так никогда не обнимал, и это будет первая ошибка. Вторая всплывёт, когда ветер закинет шарф к нам на плечо и ты снова подумаешь об Энн. Ты будешь воображать, что тебя чего-то лишают, но знаешь, что? Эти люди так или иначе останутся поодаль, когда ты пойдёшь рядом. Пусть это успокоит тебя. — Джерри? — М? — Тебе тяжело помочь Ральфу с Саймоном?.. В этом смысле? — Нет. Ты ведь останешься с нами, — уверенно отвечает он. И тихо настолько, что Ральф сомневается в реальности услышанного: — Я надеюсь. На следующей остановке Ромилли обнимет Джерри непозволительно крепко, и полумесяц проступит на его руке от напряжения. Они не увидятся ещё долго. На прощание Ральф подёргает ему рукав и постесняется спросить, как будет «до свидания» на великом жестовом. Дверь машины захлопнется. Немного грустно, но уже лучше.***
Бывший человек с фонариком машет им из машины, приглушая свет фар, чтобы тот лениво рассыпался по просёлочной дороге, жёлтой и сухой, как апельсиновая корка. Джерри наверняка сказал ему не наводить траура (Ральф бы никак не узнал об этом), поэтому оба улыбаются, как будто это какая-нибудь шутка. Джерри достаёт фонарик из сумки. Вот он где. Маленький фонарь мигает раз, фары поддерживают дважды. Это похоже на серьёзное молчаливое прощание, пока Ром не включает дальний свет и не высекает странноватый ритм ключом зажигания. Закрываясь от луча, Ральф всё равно видит, как он пританцовывает. — Теперь понял, почему он вырубил свет в больнице? Поехавший. Чёрт пойми, что устроил… Только не смейся! — строго приговаривает Джерри, отворачиваясь от машины. Ральф повторяет за ним, немного отвыкнув от того, как трудно передвигаться после долгого сидения на месте. — Если будешь смеяться, он решит, что такое поведение одобряют. — Но он забавный, — невинно подмечает Ральф, а Джерри только усмехается: — Вот он и тебя завербовал. В общем, они позаботились, чтобы прощание не вышло слишком печальным. Что-то даже выходит верно: Ральф легко улыбается, Джерри перемигивает фонариком; однако ничто не может отвлечь, когда за спиной в последний раз кашляет двигатель и все, зная, что это правда в последний раз, притворяются, будто не вслушиваются в удаляющееся шуршание шин. Не лгут только тени — они вытягиваются, преданно цепляются к фарам и расплываются, когда свет слабеет; вскоре чёрные контуры неотделимы от темноты обочины. Словно, опустошённые, они спустились вниз с дороги и уселись там, разглядывая клубящееся небо. — Было бы плохо, если б ты не грустил, Ральф, — голос Джерри возвращает его в реальность. — Это бы означало, что ты не хочешь снова с ним встретиться. — Ральф знаком с ним всего ничего. Почему так… — он сжимает, разжимает кулак, — …вонюче? — Можно сказать «гадко», Ральф, — подсказывает Джерри. — Ты благодарен ему: он нас обоих вытащил из клетки. И мы оба дали взамен слишком мало, чтобы вот так уходить с чистой совестью. — Вонюче. — Ещё как. Джерри шагает вперёд: три шага, прежде чем обернуться с вопросом в глазах. — Что-то случилось? Ральф не двигается с места. До сих пор он думал, что слабость в ногах из-за долгой неподвижности, но стоило посмотреть вперёд, туда, куда им следовало идти, как слабость усилилась и стала просто невыносимой. Точно что-то тянуло его назад. Он знал, что. Саймон тебя ненавидит. Ральф сглатывает. — Нет, всё нормально. Он так и не придумал, что скажет ему, да и по правде, ведь нет ни единого способа извиниться за произошедшее. В глубине души Ральф надеется, что Саймон сам пойдёт ему навстречу, но путь, затопленный тьмой, не добавляет ему веры. Всё дальше, всё глубже… Шарф хорошего человека. Это Саймон — хороший человек. Первый, кто отнёсся к нему с добротой и принял его странности… А он помнит, как принёс ему шишки? Не было никакой врачебной необходимости делать это, но он сделал — чтобы Ральф улыбнулся. А как взял на прогулку — помнит? Ральф нашёл там ветку, посадил её, и Саймон не сказал ничего против. Он ему читал, подолгу обнимал его, если плохо, а однажды, когда его спокойное лицо было соткано из солнечного света, он сказал важную и теперь такую далёкую вещь: «Я люблю тебя, слышишь?»; он дал ему утешение. И подарил тревогу. Ральф хмурится — нет, Саймон точно этого не помнит. Так ему не за что зацепиться в разговоре с ним? Нечего упомянуть, нечем прикрыться? Его руки подрагивают, когда Джерри осторожно напоминает: — Нам надо идти. Слова растворяются белым паром. Стало совсем холодно. Ральф прячет руки в карманах и идёт медленно-медленно, игнорируя взгляды Джерри. Когда он слышит его голос, в ушах уже шумит от тишины. — Ты боишься. — Неправда, — он сглатывает. — В горле пересохло. — Ральф только волнуется. Ничего такого. Джерри окидывает его оценивающим взглядом. — Да ты еле идёшь… — Ральф не трус, ясно? Он не... — голос вдруг подрывается, плечи встряхивает невидимая сила. Ему тяжело дышать. Джерри останавливается, хмурясь с неясной строгостью. — Мы не пытались назвать тебя трусом, — медленно проговаривает он, — но ты странно себя ведёшь. — Что не так? — слабо спрашивает Ральф, отводя взгляд. — Признай, ты ведь не хочешь к Саймону? — Нет, это… Это д-другое… Джерри беспокойно приподнимает его голову, заглядывая в здоровый, увлажнившийся глаз. — Ральф… То есть… — он жмурится, чувствуя щекотку в носу. — Саймон ведь ненавидит его. — Мы будем с тобой. — Джерри косится на руку, судорожно сжавшую складки ткани у него на плече. Парка бархатистая, но совсем не похожа на пальто, его мягкий, потёртый ворс, в который Ральф утыкался при прогулке с Саймоном. — Мы тебя не бросим. Ральф хочет верить ему, спотыкаясь на дорожных рытвинах. Из-за них ещё больше сходств с языком. Они просто гуляют по чьему-то рту и слушают тишину большую часть времени. Но большая часть — ещё не всё, верно? Они как раз приближаются к тугой, движущейся глотке, когда слышат короткие сиплые вздохи, восходящие с тех самых низин, притаившихся у боков «языка», точно ожидающая своей очереди пища. Джерри явно слышит их, но медлит, не останавливаясь. Ральф не может — тревога заполняет его, странное предчувствие, — сперва он, словно врезаясь в препятствие, становится посреди пути, а затем уже, не слыша возгласа: «Стой, не нужно!», опрометчиво бросается искать звук. Чудом он держится на ногах, соскальзывая с небольшого склона в тёмную и высокую траву, а сипы становятся громче, похожие на дыхание астматика. С секунду Ральф боится, что увидит раненого Саймона или вроде того. Запыхавшийся Джерри встаёт у края, и Ральф оборачивается к нему, уже выяснив, что нужно. Не сказать, что это его успокоило. — Быстро, поднимайся! — он даже подаёт ему руку, но… Ральф выглядит растерянным, но встревоженным по-прежнему. — Мы должны помочь. — Кому? — Джерри напряжённо всматривается в темноту. — Мы здесь ничего не ви-… Ох, чёрт, иди сюда, — это ужас — увидел. Однако капкан по-своему красив: большой, могучий, покрытый плешью красной ржавчины и кровавыми пятнами. Он как череп старого животного, хищника, пережившего последнюю охоту и улёгшегося на отдых, и ком в его зубах сошёл бы за камень или влажный куст, если бы не дрожал и не всхлипывал, истекая кровью. Малыш-кролик отражает небо мутным, ошалелым глазом и не движется никак, стоит людям возле него присесть на корточки — уже не чувствует. — Кто додумался охотиться здесь? — Джерри протягивает руку к шурупам размером с его пальцы. Кролик не реагирует и на это, тихо, будто молясь, выпуская воздух. — Больше не спрыгивай так. Здесь могли быть ещё капканы. — Ты же поможешь ему? Джерри упирается кулаком в землю. — Ты помогал таким, как он, там, в больнице. — Не точно таким, Ральф, есть разница между охотничьим капканом и… — Но ты же можешь помочь, — его голос дрожит, а глаза светятся надеждой. Джерри хмурится и кивает, почему-то не становясь счастливее. Даже заметив намёк на восторг в лице Ральфа, он смотрит на это странно, с осуждением. Ральф непонимающе склоняет голову. — Ты должен кое-что знать. — Что Ральф должен знать? — Посмотри на него внимательно, — Джерри указывает на кролика в растущей луже крови. Почему он не торопится? — Ему больно, и он медленно умирает. Все его органы похожи на чан с водой, — он показывает кулак, оставляя между пальцев пространство. — Представь, что кто-то пробил этот чан палкой, но не вытащил её обратно, и вода медленно-медленно сочится на землю. Конечно, если бы отверстие было шире, она выливалась бы быстрее, но в итоге это неважно, потому что чан опустеет, и… Ты понимаешь? — Да, но причём здесь вода? — Оставь воду. Нам нужно, чтобы ты запомнил кое-что, и, возможно, тебе это не понравится. Он придвигается к кролику, обнимает его голову ладонями. На коже остаётся кровь. Маленький нос подёргивается, пытаясь учуять человека. — Ты о чём? Джерри смотрит ему в глаза, сжимает в руках кроличью голову. Ждёт, пока Ральф не выдыхает, содрогаясь: — Ты ведь не убьёшь его? — Мы всё ещё можем уйти. — Почему нельзя выпустить? — Он изодран, мы только причиним ему лишнюю боль. — Но это неправильно, — отчаянно произносит Ральф. Джерри закрывает глаза. — Ты знаешь, что ошибаешься. Они сталкиваются взглядами. Ральф сглатывает ком. — Не хочу смотреть. — Ты не обязан. Мы всё сделаем. Ральф отворачивается к дороге, рука загребает землю с холма. Крупицы её холодные, острые, как зубья капкана, и он перетирает их в кулаке, глубоко погружая в кожу. «Господи», — думает он, — «боже». Он всё равно слышит писк и хруст, как от сломавшегося веника. Сзади шелестит платок, которым, похоже, утирают кровь с ладоней. — Ты как? Он мотает головой, пока горсть земли ссыпается на его обувь, словно он хоронит её. Джерри забирается на дорогу и протягивает ему чистую ладонь, чтобы помочь забраться. Блеск в глазах непривычно холодный. Со стороны это что-то из эпохи Возрождения: Господь обращает свой взор к человеку. Их руки соприкасаются. Джерри крепко сжимает его, готовясь подтянуть наверх. — А если бы это был Саймон? Неожиданный вопрос заставляет содрогнуться. — Не сравнивай животных и людей. Он бы не попал в капкан. — А вдруг? — Ты хочешь узнать, убили бы мы человека? — неожиданно прямо спрашивает Джерри. Ральф молчит. — Это твоя идея была — сюда спуститься. Мы не собирались. Рывком он вытягивает его на дорогу, немного злой, но куда больше — напуганный. Ральф задел в нём что-то. — Прости. Джерри тяжело выпускает воздух. — Но ты понял что-нибудь? — спрашивает он с надеждой, пытаясь извлечь хоть какую-то пользу. Ральф всё ещё смотрит так, будто стоит внизу и тянется к его руке, ищет возрождения. Три вещи: Бог может не всё; иногда уничтожение — большее, на что способен Бог, лучшее, на что его измученные дети могут рассчитывать; Ральф не столько хочет поговорить с Саймоном, сколько увидеть его живым и здоровым. Как будто кто-то подложил ему капкан. Три вещи. Тьма, тишь и острый запах крови. Джерри почему-то кивает: — Тогда хорошо. Они продолжают путь и слушают тишину — большую часть времени.***
Ряд небогатых домов ничуть не противоречит старому представлению Ральфа о дороге-языке: точно зубы в прогнившей челюсти, они стоят чуть разомкнуты, покрыты налётом некрашенной древесины, и вместо сердитого скрежета между ними носится лай невидимых собак — всё плохо. В каждом втором таком доме мог жить человек, на выходных проверяющий капканы на ближнем поле — смертоносные ловушки. Мясо сгниёт, а ему всё равно потеха, мол, заморил зверушку. Ненависть к незнакомым людям нечасто мучила Ральфа, но сейчас он хмуро оглядывает улицу и держит в себе именно это гнойное чувство. Джерри был прав: он понял. Понял, на кого следует злиться. Вдалеке воет бродячий пёс. Может, собаки тоже дохнут в капканах. — Это здесь, — всё ещё холодно выдаёт Джерри, становясь в жёлтый свет фонаря. Взгляд ложится на ближайший дом, не менее скучный, чем другие, и весь мрачнеет, как будто там их ждут тысячи силков с полумёртвыми зверями. Ральф видит, скорая встреча травит его приятеля — очень травит. Не исключено, что Джерри принял недавний опыт за предзнаменование и теперь совсем не хочет идти, то есть не хочет ещё больше, чем до этого. Лицо тёмное — бесследно пропало ребячество. — Это из-за Ральфа? — осторожно спрашивает он, дёргая за рукав, как мальчишка, потерявшийся в торговом центре. Джерри отстранённо мотает головой. — Из-за меня? — совсем оседает его голос. Джерри вздрагивает. — Что ты, — рука тянется поправить ремень сумки, — просто мысли. Не вини себя. Ральф медленно кивает, отворачиваясь. Не сказать, что он счастлив своему положению: напротив дома Саймона холодно и страшно, и даже край тёмно-зелёного шарфа беспокойно мечется из стороны в сторону, будто живой. И всё же его тянет туда. Не сказать, так посмотреть в его, Саймона, глаза — посмотреть пронзительно, как всегда он смотрел, возвышаясь над кроватью. Может быть, поймёт, что ему жаль. Если бы время напоминало пластилин или глину, Ральф бы давно исправил себе прошлое. А пока это болото — что свалилось, то остаётся в нём навсегда. — Давай уж, и так поздно. Джерри наступает на тёмные от влаги доски и стучит в середину белой двери. «Белый — значит, Джерри здесь не будет», — вспоминает Ральф. Отзвук стука соединяется со следующим, разносится по пустой улице, и даже собаки затихают. Они на пороге дома Саймона. Сейчас Саймон выйдет и встретит их потерянным взглядом, помолчит и расширит глаза при виде Ральфа. Изо рта вырвется имя: сперва тихо, затем громче и совсем громко, когда он уже качнётся в его сторону, сдерживаемый только воспитанием. Его светлые глаза ярко загорятся, а в уголках губ появятся еле заметные складки: «А я ждал тебя», — произнесёт он, осеняя воздух облаком пара, и чистая, всепрощающая улыбка озарит его лицо. Он ждал. Он давно простил. Джерри стучит снова. «Ну, сейчас выйдет», — думает Ральф, наполняясь странно шатким чувством: то ли ожидание, то ли страх — словно льдинка, повисшая над рельсами, задрожала по приближении поезда. Но Саймон не выходит, и Джерри больше не стучит. Ральф недоумённо морщит лоб, пока внутри осыпается лёд и собираются тучи. — Он спит? — Возможно, — Джерри отвечает с опозданием — не хочет разрушать надежду. Его ладонь обнимает дверную ручку, поворачивает… Дверь с лёгкостью поддаётся. Он не запер дом. — Как он мог забыть? — Он не забывал, — голос Джерри звучит приглушённо, — это лазейка. Если вдруг Маркус вернётся. Порыв ветра ударяет дверь о вертикальный сайдинг. Она распахивается резко и широко, будто бы прогоняя гостей нетерпеливым жестом, хлопается с неприятным хрустом и отзвуком за метр от себя — так отлетел кусок стены, — и, помедлив, Ральф первым пересекает порог: он пригибается, как если бы проём был небольшой, с три четверти его роста, осторожно наступает на коврик, вывернутый изнанкой: джунгли ниток путаются зазеркальным словом, которое лишь интуитивно можно принять за… — Добро пожаловать, — читает ему Джерри. В слове «добро» есть буква «р». А в слове «Саймон» её нет. — Как же, — бормочет Ральф, — как же так? В доме темно и холодно. Тень скользит по тени, костлявая вешалка чернеет тонким позвоночником — пусто. После Санитарской Долины Ральф уже не надеялся встретить что-то более неприятное и отрешённое от реальности: острые углы как выпирающие лопатки голодного, непригретого ребёнка, и воздух резкий, разбитый на обозлённые атомы. Дом брошен. Дом обижен, ободран усталостью и еле сдерживаемым криком: обрывки связок внутри стен, как провода. Он давно такого не видел. А видел ли вообще? Гостиная того хуже: заваленная ворохом вещей, она почти не позволяет разглядеть одинокие островки мебели и смотрит на них диковато, затравленно, то и дело шугаясь сквозняка, получившегося из приоткрытого окна и до сих пор беснующейся двери. Занавеска вздыхает. Свисающий с кресла уголок пледа пугливо покачивается. Никто не станет садиться в жёсткое кресло, если у стены стоит мягкий диван. Ральф дёргается в сторону спальни, но Джерри придерживает его за плечо. — Там Саймона нет, — говорит он в полный голос, и сквозняк сильнее раскачивает плед. Сквозняк? Ральф внимательно вглядывается в свёрток, утонувший в углу между спинкой и подлокотником, пока тёмное пятно не заполняется разводами от стирки и ткань не зарастает клочковатым мехом. Брови сами собой сдвигаются к переносице, а висок начинает саднить от напряжения, но зрение не ловит ничего, кроме болезненно бледной ветки, которую, видимо, не удалось завернуть в плед. — Видишь? Джерри сдвигает ладонь к запястью, стоит Ральфу пожать плечами, и крепко держит, как будто он вот-вот убежит. — Будь осторожен. Джерри включает свет и отпускает его. Ральф моргает пару секунд, привыкая к смене освещения, и лампа на потолке повторяет за ним. При свете комната ещё более неприятная — видна каждая её язва: неряшливо брошенный мусор, проеденная молью ткань, затёртая поверхность; кресло в середине угловатое, кривое — обивка натянута, как кожа вокруг раны, настолько неуютная, что Ральф уже жалеет завёрнутое в плед деревце, вложенное в объятия неудобной мебели. Деревце. Бледная ветка сжимает тонкие пальцы в чертовски неубедительный кулак и утягивает его вглубь высокого свёртка. Светлые клочки меха на самой верхушке вовсе не дефект пледа — они шевелятся. По комнате, как вой мифического существа, разносятся приглушённые стоны и какой-то совсем нездоровый хрип (как у кролика). Ральф быстро отступает назад, будто человек-из-кресла может подняться и притянуть его к жуткой конструкции, схватить за горло, выцарапать зрячий глаз — навредить ему. Как угодно. Ральф делает ещё шаг, когда чувствует спиной выставленные ладони Джерри. Он не подталкивает его вперёд, но и не утаскивает прочь из комнаты — он стоит, пока оконная створка беззвучно вбивается в занавеску и свёрток пытается уползти прочь от сквозняка, жмётся, ёжится, но остаётся в кресле, точно став его частью. Джерри терпеливо ждёт до тех пор, пока Ральф сам не отходит от него и не приближается, шатаясь, к болезненной фигуре. Не человек — тень человека. При звуке шагов тень двигает головой и выглядывает из пледа, осторожно придерживая слабыми пальцами, похожими на сучки. В мутном озерце глаз не загорается света, и широкие зрачки тускло проходятся по нарушителю спокойствия, прежде чем тяжёлые веки опускаются вновь. Во рту становится вязко. — Саймон? — Человек борется со сном при звуке своего имени. За дымкой ненадолго проскакивает понимание, и он спускает плед до груди, трясясь от холода. На периферии Джерри направляется к окну, чтобы торопливо его захлопнуть, но Саймон не видит даже этого. Волосы у висков взмокли от пота. Одна капля спускается вниз по шее и скользит к глубокой яремной впадине, другая — стекает вдоль носа, когда Саймон моргает. Щетина прорывается сквозь кожу, как узкие стебли сорняков, покрывает впалые щёки и дрожащий подбородок. «На твоём лице трава», — хочет сказать Ральф, но получается только: — Твоё лицо… — оборванное и напуганное. Саймон выпускает из глаза очередную каплю и беспомощно открывает рот. Ральф отшатывается назад от знакомого острого запаха, который, как дух, вылетает оттуда и заполняет пьяным зловонием его ноздри. Перед ним проносятся Хэнк, разъярённый отец и боль, непременно за ним следующая. Лицо Саймона морщится. Комкая плед, он беззвучно шепчет сухим, горячим ртом, на губах проступают трещинки глубокие и резкие, как на обезвоженной земле, и сам он весь похож на песок: высохший, намокший и высохший обратно. И хотя запах от него далеко не земляной, Ральф наклоняется ниже, чтобы услышать, о чём он говорит ему. Слова такие тихие, что голоса почти не слышно — того голоса, по которому он так скучал. Саймон говорит: — Сейчас не лучшее время. Он прикрывает глаза и повторяет это, чуть покачиваясь и вздрагивая от лихорадки. Ральф проглатывает испуг. — Для чего? Пьяный взгляд просыпается за края век. Саймон недружелюбно улыбается. — Для твоего визита. Ральф поднимает отчаянный взгляд как раз в тот момент, когда Джерри возмущённо оборачивается от окна и, недолго думая, отпирает его обратно — Саймон тут же шипит и содрогается от холода. Очень похоже на месть. — Невозможно, — всё ещё дрожа, он указывает рукой куда-то в сторону. Ральф замечает недоконченную бутыль. — Дай сюда. Джерри снова поднимает голову, бросая неоднозначный взгляд на спинку кресла, и молча скрещивает руки на груди. — Ты глухой? Ральф вздрагивает и кивает, не думая, что это означает: «Да, глухой»; его руки дрожат, когда Саймон вырывает из них дурно пахнущий алкоголь и нюхает горлышко наподобие нашатыря. Тёмный взгляд немного проясняется. — Только не говори, что ты настоящий. Это больше похоже на Саймона: негромкая, но чёткая речь, беспокойно сведённые брови. Если бы не бутылка у носа, это был бы тот самый санитар. Ральф соединяет руки, чувствуя, как подёргивается его щека. Он некоторое время беззвучно открывает рот, прежде чем спросить: — А как Ральф может быть ненастоящим? Саймон смотрит на него долгим взглядом и делает устрашающе крупный глоток из горлышка бутылки. Звук, с которым жидкость несётся вниз по его пищеводу, может слышать даже Джерри, так и оставшийся стоять у стены в напряжённом ожидании. Розовый кончик языка очерчивает свежие ранки лишь на мгновение, и губы формируют отрывистые куски слов. — Ты. Сбежал. Из больницы? — Зрачки расширяются. — Мимо охранника? Прямо на улицу и без разрешения? Ральф хочет уточнить, что прошёл он не совсем «мимо» охранника, но оценивает этот комментарий как не совсем удачный. — Это не твоя одежда. Это ведь… Господи, ты воровал. Саймон осел в кресле гораздо ниже, но Ральф всё равно ощущает, как проваливается сквозь землю под пронзительным взглядом (он не может сфокусироваться, но его зрачки из раза в раз останавливаются на нём). Это неизменно праведное осуждение, пряди волос, прилипшие к коже, сбитое дыхание, и всё как будто по вине Ральфа, по его глупости. — Они же запрут тебя в изоляторе. Свяжут. Накачают до отказа. Похоже, словно он жалеет его, но по факту это беспощадное запугивание, и Ральф плавится под осуждающим взглядом, на секунду забывая, что больше не вернётся в больницу. Он даже вскрикивает: — Саймон! — разрывая цепкий замок рук, но в глазах так и не появляется тепло. Жар — да, Саймон весь блестит от болезненного жара, — но не тепло. — Зачем ты здесь? — хрипло спрашивает он и тянется к бутылке, когда Ральф останавливает его, судорожно сжимая запястье. Светлые брови ползут вверх. — Хочешь покомандовать? — и это «хочешь» — искусственное, пропитанное сарказмом; Саймон никогда не произносил это слово так ядовито. — Ральф хочет… Саймон останавливается. Джерри останавливается. Жидкость на дне бутылки прекращает покачиваться из стороны в сторону. Ральф издаёт звук, похожий на всхлип, крепче сжимая пальцы на холодной руке Саймона, и биение чужого сердца упирается ему в кожу: взволнованное, частое. Настоящее. Если бы он мог вытянуть эту искренность наружу, здесь и сейчас, но мутные глаза бывшего санитара выдают только страх, как у кролика, которому вот-вот свернут шею; страх и готовность — к тому, что он скажет. Слово «попрощаться» горчит язык, но Ральф проглатывает его, как пилюлю, заменяет другим, чтобы не думать. — Ральф хочет извиниться. Поднявшиеся на бледной коже светлые волоски похожи на пшеницу, пробившуюся сквозь снег. Взгляд Саймона выражает понимание ровно до того, как он усмехается и стряхивает его хватку небрежно и просто, всё-таки прикладываясь к бутылке и затем разговаривая прямо в неё наподобие рупора. — И за что ты будешь извиняться? — истерично улыбаясь и слушая эхо своего голоса, он режет его без ножа. — Ну, за что? — Прости, это… — Ральф беспомощно закрывает глаза. — Ты даже не знаешь, за что пришёл извиняться. Тебе не нравится, что ты чувствуешь вину, вот и всё. — Саймон опускает бутылку. Он выцветший синий. — Иуда тоже её чувствовал. Могу поспорить, побольше твоего. К тому же, — Ральф упирается взглядом в указательный палец, словно тыкающий во что-то на потолке, — Иуда был апостол. Ты к этому даже не приблизился. Ты всегда был… — То, что ты читаешь проповеди, не делает тебя пророком, Саймон. Слова застревают в горле. Зрачки Саймона вновь расширяются, окончательно затмевая тот тихий и мудрый голубой, которым он, бывало, заполнял мир, и остаётся только глупый, пьяный страх и растерянность от того, что незнакомый человек подкрался к креслу слишком бесшумно. — Кто ты? — гудит он поражённо. Джерри возвышается над спинкой, положив на неё руки. — Бог? На глазах у онемевшего Ральфа и не менее удивлённого Саймона, запрокинувшего голову, Джерри твёрдым движением забирает бутылку и выливает остатки отравы прямо ему на лицо, не обращая внимания, как он задыхается от возмущения и шока. Саймон даже забывает опустить голову, мокрый и пропахший спиртом, искажённые черты замирают, леденеют на ресницах бусины влаги. Он моргает, сотрясается от дрожащего вздоха и скрежещет зубами. На пледе разрастается тёмное пятно, точно Саймон стал истекать кровью, осознав, что преимущество не на его стороне. Грудь поднимается и опадает. Джерри молча выкидывает бутылку в окно, и она пролетает в пяти сантиметрах от застеклённой створки. С носа Саймона срывается дрожащая капля. Похоже на извращённую версию крещения. — Я тебя знаю, — Саймон шепчет, не отрываясь от холодных глаз наглеца, и Ральфа почти трясёт от ужаса этих слов. Он видит, как они рождаются, как карабкаются вверх по горлу, царапают губы и лижут капли, оставшиеся на щеках — слова-чудовища, слова-уроды. — Ты всего лишь отпрыск Маркуса. Ты его пациент. Джерри обходит кресло, не поворачиваясь спиной, как принято в животном мире. Угроза исходит от него волнами, но незаметное касание, которое он дарит Ральфу, не пропитано ей. «Отойди», — оно значит, — «теперь это не твой разговор». — Строишь из себя святого паралитика. Прежде чем Саймон успевает ответить очередной едкой фразочкой, Джерри сдёргивает с него потемневший плед и с больным наслаждением выслушивает задушенный стон — Саймон всего лишь в домашних шортах и мокрой футболке, тогда как нежеланные гости стоят в верхней одежде; холод продирает его до костей. Ральф боится, не подхватит ли он воспаление лёгких, но перечить явно разгневанному Джерри не хватает духа. Саймон обнимает себя руками, поднося кулак ко рту. Ткань очерчивает раздувающиеся от бешенства рёбра, прилипает к животу, словно продавленному дрожащим запястьем; он складывается пополам, кланяясь им и обращая взгляд к трясущимся коленям, но каждый острый позвонок, каждый покрытый гусиной кожей участок рассыпается в проклятиях. Ральф оказывается сбит с толку этой картиной — раньше он видел Саймона только в чистом халате, статного, всегда готового к доверительной беседе. — Сукин ты сын, — стуча зубами, Саймон обращает к Джерри полный ярости взгляд. — И это ты учил его не ругаться? — Страшно подумать, чему учил ты. — Его улыбка — оскал, обагренный воспалёнными дёснами. Саймон скулит, когда чуть ли не за ухо Джерри принуждает его подняться: ступает босыми ногами на ледяной пол (Ральф вспоминает крышу), поджимает пальцы, но выпрямляется, строптиво встряхивая головой. Он куда выше, и это придаёт ему сил. Пророк в проспиртованной футболке смотрит на них свысока. Ральф готов бежать от горящего взгляда, но Джерри — нет. Они впервые столкнулись в противостоянии — люди разных вселенных. Они и раньше спорили, но только у Ральфа в голове: разбивали мысли, устои, веру, наводили страшную, безбожную путаницу. Саймон был праведник. Он встречал его в палате и всегда знал, что сказать, когда Джерри… Джерри был просто человек, который предлагал ему собственный выбор. Между ними можно жечь костры — и жарче не станет. Рот Саймона кривится в омерзении: — Это ведь ты подговорил его сбежать. Ему бы духу не хватило. — Навыков, — спокойно поправляет Джерри. — Всего-то навыков. — И ты гордишься этим? Ты думаешь, он понимает все последствия? — Ральф понимает, Ральф… — встревает Ральф, и Джерри с Саймоном немедленно поворачивают головы в его сторону, будто только что о нём вспомнили. В горле становится ком — он замолкает, испуганно пятясь назад и снова соединяя руки. Они смотрят на него, а он никому не отвечает взглядом. Когда же он делает это, то совершает страшную ошибку: он смотрит в глаза Саймону. — Ральф. — Они всё слезятся и мутнеют, однако взгляд прохладный, внимательный — тот самый, от которого невозможно отвернуться. Он приклеивает его к себе, облачается в невидимый халат, и кругом вырастают стены неприступной клиники; звучит вопрос. Прежде Саймон взял бы его лицо в ладони, склонился близко-близко, соприкасая их колени; он бы ждал ответа столько, сколько понадобится, он бы терпел его молчание и тихо говорил: «Это ничего». Солнце бы опускалось и поднималось, жара бы пила воду из стакана, и снова: «Это пройдёт». Теперь Саймон спрашивает с твёрдой нетерпеливостью, хмуря светлые брови: — Этот человек. Он угрожал? Это его идея? Ральф мотает головой, удивлённо и с какой-то даже отстранённостью пятясь к стенке — Саймон того гляди схватит его за куртку. — Кто он? Почему ты за ним следуешь? Ральф жмурится на непрекращающийся допрос и жалобно, с мольбой обращается к Джерри. Хватает мысли, чтобы он немедленно встал с ним рядом, точно телохранитель, одаривая Саймона суровым взглядом. Спустя секунду пояс крепко охвачен его рукой, сильной и защищающий, но мягкой и успокаивающей одновременно; Ральф невольно выдыхает. То, что это был ответ на вопрос, ему ясно не сразу. Морщинки на лице Саймона разглаживаются с поразительной быстротой. Он открывает рот, беспорядочно бормоча что-то вроде: — Только не говори, что вы… Вы ведь не настолько… Верно?.. Ральф, — Саймон переключается на него, — у вас с ним был… контакт? — Показать на кукле, где его трогали, господин санитар? — ехидничает Джерри, отпуская Ральфа и скрещивая руки на груди. По спине проходится холодная волна: отчасти от того, что вернулось едкое чувство уязвимости, отчасти — из-за угрозы. Саймон вздрагивает одними плечами, напряжённо вглядываясь в лицо противника. Джерри поднимает брови. — Он чист. — Слава Богу, — выдыхает Саймон. Даже при том, что говорят о нём, Ральф перестал понимать что-либо примерно с минуту назад. Как будто беседа перешла на другой, тайный язык — и язык жестов ему нравился больше. — Странно. Тебя пугает даже мысль об этом. Зачем ты так ограждаешь его? Ограждение — слово, которым Ральф называет свои отношения с Саймоном. — Если ограждать ребёнка от связи с сумасшедшим тебе кажется глупым, я не стану оправдываться, — презрительные интонации сухо и нехотя срываются с языка. Джерри выжидает паузу, хмурится и вдруг смеётся: не истерично, но с чувством. Саймон опускает взгляд на улыбку — нет, на зубы — и что-то звериное срабатывает в нём. Животные показывают зубы перед дракой. Саймон истирает клыки в труху. Джерри прекращает смеяться так же резко, как начал, и в глазах у него танцуют бесята. — Ты и вправду назвал его ребёнком, Саймон? — Прекрати. — Может, ты пропустил его совершеннолетие и потерялся во времени, но ему грёбанный двадцатник. — Ребёнок, — раздражается Саймон, — не всегда похож на ребёнка. Особенно для того, кто не способен удержать в штанах свою всепросвещённость. — Какие прозрачные намёки. — Это не намёки. Он ребёнок, а ты пользуешься этим. Слабого убедить куда проще, чем равного себе, — Саймон говорит это и не чувствует, в отличие от Ральфа, что запустил бурю. — Слабого? — Джерри хмурится, его лицо темнеет и искажается гневом. Пушистые лодыжки Саймона напрягаются, как будто он хочет отступить назад, но держится за свой вид, уже далеко не такой уверенный. Джерри — грозовое облако. Саймон стоит в латах и напряжённо вглядывается в мерцающие молнии. — Если бы ты пережил то же, что и он, — Джерри произносит первые слова тихо, но Ральф слышит шипение углей за его языком, — ты бы понял, что твой суперпарень Маркус Манфред вместе с его гением и вождизмом ничего не значит. Твоя жизнь не перезапустилась и не пошла заново. Ты можешь читать бегло и здороваться с людьми на улице, тебе дозволено ходить в кино и выгуливать чужих собак за ничтожную плату. У тебя есть право существовать и любить, не скрываясь, потому что условно ты здоров и никто не стоит над душой, мол, иди туда, иди сюда, теперь фотография, теперь таблетки, от которых потом блюёшь в ваш засранный толчок, и ты, конечно, можешь запирать свою дверь, хотя и не делаешь этого. Тебя не убеждают в отсутствии личного незыблемого мнения, не говорят, что ты, оказывается, с твоей уродской щетиной и замашками пенсионера, ещё не дорос до каких-то там взрослых штук. Так что если бы ты жил жизнью Ральфа Уильямса, ты бы ни за что им не стал. Его слабость давно заткнула за пояс твою пропитую силу и якобы зрелость, Саймон. Не тебе его, блин, учить. — А кому? Тебе? — Саймон как растрёпанный воробей. Слабая грудь движется быстро и тревожно, сердце колотится, должно быть, с пугающей скоростью. — Ты взбалмошный мальчишка. Ты ничего не можешь, кроме как бродяжничать и осуждать нормальных работающих людей. Где ты был, когда тебя нашли? Где ты был? — Не надо, пожалуйста, — шёпотом просит Ральф, но никто его не слышит. Рот Джерри сливается в камень. — Ты ему не рассказал? Вы, голубки, только ворковать умеете, а как дело до доверия, так всё? Или тебе стыдно? Точно, тебе стыдно, потому что ты такой же слабак, как и я, и однажды ты просто убьёшься за его спиной, будешь болтаться в гнилой удавке под потолком сарая… Саймон замолкает, безумно распахивая глаза. Джерри направляет на него пистолет — тот самый, что не выстрелил в охранника, — у висков проступают глубокие, яростные желваки. Саймон бледнеет. Саймон усмехается. — Он держит оружие, Ральф. Никого не напоминает? Джерри сжимает рукоять. — Кровь Руперта была на тебе. Сейчас будет моя. Посмотрим, как тебе это понравится, — слова Саймона ползут иглами под кожу. — Стреляй, ты, тупой… — Подождите! Джерри даже не дёргается, когда Ральф появляется на его пути: расставив руки, он заграждает Саймона, дрожа всем телом и не чувствуя ног. Он будто врастает в пол — подойди кто-нибудь и толкни, он бы упал с обломком половицы, как дерево, растянувшее корни. Джерри смотрит на него без понимания. Холодно. Если он тронет его руку — ту, что сжимает пистолет — лёд обожжёт кончики пальцев. Иглы пустят ему кровь. Тогда, думает Ральф, он не выстрелит? — Пожалуйста, — сип, как от неисправного инструмента, выходит из него, задевая зубы. Горло Джерри подёргивается. На глазах задвигается туман. И лоб белый-белый. Какого никогда не было. Ральф бы подошёл и опустил в пол дуло, но слишком страшно — впервые в жизни он верит, что Джерри может навредить; что он вообще способен это сделать. Убил бы он человека? Сейчас будет выстрел, ему кажется. Почти предчувствует, как жжёт пробитая грудная клетка. Джерри рывком опускает пистолет и втягивает воздух сквозь зубы — Мы уходим. Сейчас, — рычит он, сверкая глазами и пряча оружие в походную сумку. Рука, недавно сжимавшая рукоять, совсем не дрожит, но та, что держит ремень, сходит с ума, и пальцы гладят кожу совсем уж истерично. Как будто два разных человека одолжили ему эти кисти — чужие и белые. — Куда? Ральф оборачивается. Саймон горбится, обняв ладонью трясущееся, словно раненое, запястье; уголки глаз красные, как царапины, и весь он похож на поломанный в щепки стул. Разве что Ральф удержал последнюю щепку — единственное, что смог ему дать. — Куда ты не доберёшься, — жёстко отвечает Джерри. Только Ральфу видно, как темнеет лицо постаревшего на несколько лет Саймона. — Ты не можешь забрать его. — Ошибаешься, могу. Словно седина проедает пробор светлых волос. — Ты. Ты, говнюк мелкий, — шипит он. Джерри бесцеремонно схватывает плечо Ральфа: — Давай, на улицу… — На какую ещё улицу? Эй, а ну стой! Одной рукой ему приходится оттолкнуть от себя Ральфа, другой — прижать к стенке совсем раскрасневшегося Саймона, которому не удавалось даже слегка отодвинуться от сильного соперника. — Ты… — Ральф неуверенно застывает в дверях, но Джерри мотает головой. — Всё будет нормально, давай, бегом. — Только попробуй уйти, — угрожающе пыхтит Саймон, — только попробуй, я… Его тело, точно притягиваясь верёвкой, дёргается вперёд, почти уходя из-под руки Джерри, но тот наваливается плотнее и хрипит: — Да чего же ты..! И Ральф бросается прочь из комнаты. Взгляд Саймона царапает ему спину — как же не хватает одеяла; он никогда не носил его поверх куртки, но самое время, чтобы начать. Кровь стучит недостаточно громко. — Ты спасаешь его от меня? Меня? Саймон стал для него опасен. Это новый урок. Он чувствует солёный свет фонаря, когда облизывается. До слуха доносятся обрывки ругательств и бесформенной боли: от стекла в кулаке она примет форму пореза, от огня — форму ожога, и только след от порицания бывшего наставника никакой. Может, это даже не так больно. Саймон громко вскрикивает. Ральф прижимается к столбу голой ладонью так, чтобы ледяной металл точно за неё схватился. Джерри бы хотел, чтобы он ушёл подальше, но этому не бывать — пальцы сжимаются — нет, этому не бывать — и кровь пристаёт к чёрному покрытию, когда он отнимает руку. Под жёлтым лучом отлично видно, как на ней недостаёт кожи, но до мозга не доходит, никак не доходит: ему ведь даже не больно. Как будто большой зверь снял с него кусок мяса своим жарким и шершавым языком или, нет, не мясо — одежду. Зверь осторожно сомкнул клыки и, не касаясь плоти, стянул с него перчатку. Именно этот зверь, растрёпанный и с покрасневшими костяшками (Джерри не касался железа), появляется на пороге дома и застывает, уже отойдя от него. Солёный свет переливается в больших, немного растерянных глазах. — Мы же просили тебя, — с укором выдыхает он. — Ральф не мог. Джерри видит, как с кончиков его пальцев спускается худая капля крови, и медленно кивает, без жалости, но с пониманием. — Дашь нам руку? — Не нужно перевязывать. — Здесь ты прав. Ральф смутно понимает, что он хочет сделать, когда подаёт ему ладонь. — Твоя или Саймона? — спрашивает он с неясным даже для себя спокойствием, рассматривая, как кровь с костяшек Джерри смешивается с его. — Смесь. Любовник, святой и самоубийца. Ральф усмехается. — Что такое? — Просто это как будто один и тот же человек. Он всегда рад, когда заставляет его улыбнуться. Даже если их руки перепачканы кровью. Даже если через секунду улыбка пропадает, а руки спрятаны в одежде, потому что хозяин дома падает на колени перед порогом и смотрит на них пронзительным серебрящимся взглядом. — Уже уходите? — выкрикивает Саймон, не удерживаясь на одном только дверном косяке. Сложно сказать, что пьянит его сильнее: алкоголь или разбитый нос. Красная дорожка ломается на смыке губ, и часть её уже течёт по венам Ральфа, точно зараза. — Ты жалок, Саймон. Ему стыдно признаться, но Джерри озвучил именно то, о чём он подумал. — Жалок, — тупо повторяет Саймон. — Мы уходим. — Да? Ну и хорошо. Вон отсюда. — Отлично, — Джерри пожимает плечами и отворачивается от проклятого дома. — Пойдём, Ральф. — Нет, погодите! — Саймон содрогается от одной мысли, что предыдущее указание может быть исполнено. До сих пор нетрезвый, он пытается, не поднявшись на ноги, броситься за ними, и только значительное самообладание позволяет ему не опозориться окончательно и не упасть на четвереньки перед едва ли друзьями. И всё же это цирк. Он поднимает голову. Мокрые пряди волос липнут к коже рядом с бровями — капли от них плавно съезжают по узкой переносице, краснеют, приближаясь к окровавленной и заметно дрожащей губе, иногда падают — одинокими, редкими сгустками. Саймон брошенный, проспиртованный, на скулах лишь искусственно горит румянец, да и глаза спокойны той частью, которой слепы. Он в отчаянии. Длинные пальцы механически движутся, комкают ткань шорт, обтягивают трясущееся от жжения колено: кожа к дереву никогда не было здоровым сочетанием. Цирк. Саймон проглатывает половину букв в имени «Ральф», но следующие говорит вполне отчётливо: — Я ведь умру. Вот так просто ему начинает ломить кости. — Я умру, прошу вас, — повторяет Саймон. Его мольба затихает, точно кто-то убавляет звук, и Джерри с лёгкостью перекрывает её. — Не дави на него. Он уже всё для себя решил. — Нет. Пусть выберет снова. Пожалуйста, — трепещущий вздох-запятая, — Ральф, я, — переводит взгляд, — Джерри? — Вспомнил наконец? — сухо отзывается Джерри. — Ты ведь считаешься с тем, что он говорит, правда? Иначе что это такое? — нервная усмешка. — Он имеет право подумать и сделать выбор. Джерри молчит, с омерзением всматриваясь в дрожащее тело Саймона. — Чёрт возьми, ты не ради него это делаешь, — его зубы блестят, когда он говорит, оскал никуда не делся, — но в кои-то веки прав. Ральф имеет право выбрать. — И ты уйдёшь? Если проиграешь? — Да. Всё честно. Ральф распахивает глаза, понимая, что происходит что-то совсем уж непонятное: Джерри отходит назад, пряча руки в карманах парки и совершенно игнорируя его взгляды, Саймон, наоборот, пялится совсем уж безумно. — Вы… В-вы что? — в горле нарастает ком. — Ситуация изменилась, Ральф. Будет верным, если ты хорошенько подумаешь. — Но… Они оба выжидают, надеются на любое его слово и, конечно, каждый верит, что слово будет обращено именно к нему. — Что здесь можно выбирать? — возмущённо выдыхает Ральф, переводя взгляд с одного на другого. Его нечёткий ответ отражается разочарованием на их лицах. — Так нельзя. Это неправильно. — Ты уже делал этот выбор. Тогда он не был неправильным, — замечает Джерри. — Но он таким стал. Это ужасно, вы же понимаете. Оглядываясь, он видит в их глазах нескрываемое сочувствие, но не более. — Похоже, это неизбежно. Тебе нужно решить, за кем последуешь, и в каком-то роде это выбор из двух зол. Прости нас. Ральф давится вдохом. Воздух становится кислый, заряженный чужими словами и мнениями. — Ты говорил, что выбирать необязательно. Грудь поднимается с тяжестью. — Прости, — он повторяет. — Прости. Ральф не верит. Они не могут так с ним поступить. Но как бы Ральф ни был обозлён и ни жаждал устроить забастовку, найти нейтралитет в этом глупом выборе из двух, он видит, что они бы рады дать ему этот нейтралитет — тем страшнее их беспомощное сочувствие. «Я вас ненавижу», — он жмурится, путая пальцы в волосах, осыпая засохшую кровяную корку. Никто не отстраняет его от этого. «Зачем вы заставляете меня?» Внезапно тыльной стороны ладони касается холодок. Ральф вздрагивает всем телом, открывая глаза. Недолго он надеется, что это Саймон коснулся его и сейчас скажет, что придумал, как выйти из этого прескверного спора, но вспоминает (скорее, чем успевает сфокусировать зрение): сейчас это другой Саймон — Саймон, который не встанет и не скажет ничего дельного. Жалкая тень. Он опускает к глазам руки: на коже одной блестит круглый след от воды. — Это… Ещё один холодок, ещё один след. Все трое поднимают головы к фонарю — к снежинкам, заполнившим его луч. Ральф надеется, это их образумит: первому снегу всегда радуются, первый снег — он особенный, потому что это чудо, которое произошло, но лица у всех холодные, без улыбок. Как будто обледенелые. В этом году снег пришёл невовремя. Так же, как и Ральф. — Тебе пора сделать выбор. У Джерри в волосах снежинки. У Саймона — грязь. Джерри — защитил, Саймон — разрушил. Позже, раньше, горячо или холодно. Тысячи живых трав против одной пожелтевшей ели. С разными богами, с непохожими жизнями, совершенно другие. Они оба в нём нуждаются. Они оба — его семья. Вот почему это бесчеловечный выбор. ___