Holy Branches

Влюблённые — это смелое решение, принимаемое сердцем. Один из наиболее сложных Арканов Таро.

      Однажды, хотя это и не редкость, у Ральфа был тяжёлый день. Он помнит его смутно: разводы серой краски, дождь, ноющая левая сторона лица и странная трескотня, как будто внутри головы завелось гнездо бешеных цикад. Хотелось плакать, но в железах не нашлось ни капли жидкости, так что вскоре у него разболелось горло. Он кашлял и тёр нос кулаком, изредка проверяя, на месте ли повязка.       Плохой день.       Саймон сел на край кровати, откладывая бумажки в сторону и светло улыбаясь. Ральф скромно посмотрел на него снизу вверх: его санитар всегда появлялся в худшие минуты, чтобы сделать их лучше; нагрудный карман халата топорщился, из щёлки выглядывал белый футляр. Тонкие пальцы выхватили его, ловко сняли крышку, и Саймон без капли тревоги в голосе поинтересовался:       — Что-нибудь болит? — как будто спросил: «Тебе картошку с молоком или с чаем?» Ральф растерянно пожал плечами — у него болело всё понемногу.       — Горло? — предположил он.       — Давай посмотрю, — кивнул Саймон и подождал, пока он усядется, чересчур медленно подтягивая к себе ноги и заворачиваясь в одеяло. Так он напоминал очень странное пирожное.       — Это не больно?       — Ну-ну, — успокаивающе протянул Саймон, холодным прикосновением отпечатываясь у него на подбородке. Ральф открыл рот, взволнованно хмурясь. — Зевнёшь для меня?       Это не больно.       — Вот так, — Саймон улыбнулся, снова прикасаясь к подбородку. Это означало, что он увидел всё, что ему нужно. — Немного красное, вечером примешь таблетки. Давай посмотрим температуру.       — Но температура не болит… Зачем её смотреть?       — Затем, что ты храбрый мальчик и не боишься простого осмотра.       Ральф, конечно, не стал спорить, хотя очень-очень боялся, что какой-нибудь из приборов ударит его током или вопьётся в руку вроде копья. Саймон беспрепятственно замерил температуру.       — Храбрый мальчик, — повторил он, когда Ральф выпустил градусник изо рта. — Вот молодец.       Он дотянулся до своих бумажек и положенного сверху карандаша и записал что-то, не сходя с места, так что рукав немного задёрнулся: линии голубых вен ясно проглядывались под бледной кожей, как реки на карте мира. Саймон приносил одну такую — Ральф ничего не понял, но ему понравилось обводить Штаты ручкой и рисовать треугольники там, где им быть не положено (месторождений нефти стало в два раза больше).       Пара капель ударилась о дребезжащее стекло. Саймон заинтересованно выглянул на улицу:       — И в этот ужас я пойду? — он театрально охнул. Ральф выпрямился в своём коконе. У него созрела мысль.       — Саймон никуда не пойдёт. Там плохая погода, и Саймону лучше остаться.       Несмотря на серьёзный тон Ральфа, санитар усмехнулся и отложил карандаш.       — Ну, у меня свой дом, у тебя свой. Непогоду лучше пережидать дома.       — Но у Ральфа не такой дом. — Он встревоженно оглядел палату, словно только сейчас заметил, какая она. — Это не дом, а Ральф всё равно пережидает здесь. Почему?       В лице Саймона промелькнуло что-то похожее на жалость, но он быстро отбросил это и тепло улыбнулся.       — Больница очень крепкая — её ни один ураган не снесёт. Это тебе для безопасности.       — А Саймон тогда зачем уходит? — не сдавался Ральф.       — Я не пациент, мне здесь нельзя. А к тебе вечером придёт Кэра. Разве тебе не нравится Кэра?       — Почему Саймон не может остаться?       Он закусил губу и напряжённо разгладил полы халата. Было видно, что слова подопечного в нём что-то задели: действительно, почему? Что это за лечение такое, раз не учитывает дождливых дней, унылого настроения? Разве тут поправишься?       Но Саймон взял себя в руки, хотя новая улыбка выглядела куда печальнее предыдущей.       — Поверь, Ральф, мне хочется. Но я правда не могу остаться.       Очередная снежинка приземляется Ральфу на нос. Он вздрагивает, закрывает лицо руками, и ладонь до белых контуров вжимается в то место, где прежде была повязка. Боль пробегает по костям (кажется, это зовут фантомной болью), очень знакомо задерживается на пояснице; немного саднит горло. Может, он тогда, давным-давно, не выпил таблетки?       Из-за таблеток Саймону так плохо? Он расстроился?       Нет — Ральф морщит лоб — нет — в ушах далёкие раскаты грома — нет, этого больше нет. Никаких таблеток, никакой больницы, никакого Саймона в чистеньком халате, который зовёт его храбрым мальчиком за какую-то чушь. Саймон стоит на коленях, кровь запачкала футболку, светлые волосы — какие волосы? — ворох перьев, но…       Ральф отнимает руки от лица. Как он и думал, Саймон смотрит на него с надеждой, покачиваясь, как от ветра, из стороны в сторону.       Синяки под глазами, красные уши.       Руки, сжатые в кулаки.       Его неопрятная щетина окрашена в алый, образ потерял спокойствие, то крепкое ощущение, что он знает, что делать. Он ослаб, не даёт, но молит о помощи.       И, боже, всё ещё его ненавидит.       Ральф быстро оглядывается на Джерри, спрятавшего руки в карманах. Он терпеливо ждёт, но, кажется, уже обо всём догадывается, почему и смотрит теперь больше на Саймона — все смотрят на Саймона. Он тускнеет.       Мне хочется. Я правда не могу остаться.       — Правда не могу, — почти шёпотом, дрожа, он произносит это, неуверенный, что Саймон услышал. — Не могу остаться.       Сначала они видят, как Саймон кивает, потом — убеждаются, что это не кивок. Он опускает голову на грудь, горбится, упирается костяшками в тёмную древесину. На растрёпанном затылке серебрится пара волосков, и Ральф уверен, что раньше их не было. Он похож на старика, которому осталось две недели от силы, старика, который всюду за собой таскает кислородный баллон.       Рука Джерри ложится выше запястья — Ральф молча оглядывается на неё и снова прячет глаза. Он как оголённый нерв.       Джерри прочищает горло.       — Саймон, — после их ссоры, это самое мягкое, что он когда-либо ему говорил. — Ральф будет в порядке. Не бойся за него.       Тот не реагирует, даже не моргает. Как будто статуя. Только бордовые капли продолжают срываться с разбитой губы.       — Оставь это: запри дверь, вернись на работу. Ты хороший санитар и ещё не так сильно увяз в проблемах.       Саймон сжимает, разжимает кулак: «Проваливайте».       — Будь осторожен.       Ральф понимает, что это последнее напутствие от Джерри и ему тоже надо что-нибудь сказать, но все слова, что лезут ему в голову, не несут никакого смысла: храбрый мальчик, примешь таблетки, непогоду лучше пережидать дома; сердце пропускает удары.       — Саймон, — говорит он, — ты справишься.       К его удивлению, Саймон поднимает голову, и Ральф чуть не падает, встречая этот взгляд. Такого отчаяния он никогда не видел — будто крик, сплавленный и сжатый, выстрелил в него; он так искал в его глазах призрак прежней мысли, но сейчас мыслей слишком много. Саймон видит его, видит насквозь.       И Саймон слепнет.       — Пойдём, — шёпотом призывает Джерри, и Ральф, смутно понимая, как это делает, кивает. Его приходится направлять, как механическую куклу, ведь, даже отвернувшись, он продолжает гореть от взгляда на своей спине и дрожать с головы до ног, словно кто облил его из ведра.       Ошалевший, он впивается в плечо Джерри. Тот с готовностью поддерживает его за пояс, как будто тащит раненого, и без лишних споров принимает это внезапное, выжатое доверие. Ему известно, что Ральф на грани, что готов отключиться. Они об этом не говорят.       Ральф слышит сдавленный крик, распугивающий птиц своим жутким эхом, отдающийся в собачьем лае — последнее прощание Саймона, его любимого санитара, наставника и друга. Оно отзывается глубоко внутри, резонируя с грудной клеткой, встряхивает за плечи, похожее на уродливый обрубок плача, будто у Саймона умер близкий человек. Будто он, Ральф, только что умер.       Полувсхлип, полустон вырывается изо рта, ноги буквально подкашиваются; Джерри приходится поддерживать его, чтобы он не грохнулся на жёсткую землю. Руками под рёбра, медленно опускает и садится рядом сам, чтобы позволить уткнуться лицом в парку. На горло давит, но ни слезинки не выходит. Он просто трясётся, трясётся, как от лихорадки, и Джерри крепко прижимает его к себе, ничего не говоря.       — Зачем вы это сделали? — сдавленно спрашивает Ральф, теряя половину слов в глубине глотки. — Лучше бы сюда не приходить. Это ужасное место. И вы его сделали ужаснее.       Джерри не осыпает его глупым «Я же говорил», не обвиняет, но Ральф не может понять этот подвиг — пока нет.       — Ты… ты наставил на него пистолет. Ты чуть не убил его.       — Это был не… — резко отзывается Джерри, но замирает. Ральф даже прекращает вздрагивать.       — РА9, да? Понятно, — раздражённо бросает он. — Богу не понравился Саймон.       — Ральф, не говори так.       — Ему и Ральф, наверное, не понравился, раз он захотел его убить.       — Замолчи! — Джерри вздёргивает его, и Ральф замечает, какое испуганное у него лицо. — Этого никогда, никогда не случится. Ты дорог нам обоим. Даже если тебе показалось, что ты в опасности, это не так, ты ошибся.       — Ошибся?       — Мы никогда не причиним тебе вреда.       Джерри замолкает, сглатывая. Ральф медленно отстраняется от его объятий, упираясь руками в плечи, ждёт следующего слова. Оно тихое, осторожное.       — То, что случилось сегодня, ужасно, но нам нужно держаться вместе, чтобы обойти все опасности. Мы защитим тебя настолько, насколько сможем, но в ответ ты тоже должен доверять… Верь, что мы никогда в тебя не выстрелим, никогда не навредим тебе во сне или в сознании, не отравим твою пищу, не передадим в лапы врагу. — Он перебивается глубоким вдохом. — Может быть, это эгоистично, но я рад, что ты здесь, а не с Саймоном. В это тоже верь. Ты веришь?       Ральф молчит, не обращая внимания, что слёзы всё-таки пробились через высохший канал, и странным, неведомым для себя образом выдаёт самое глупое, что только пронеслось в голове:       — Поцелуй меня.       Джерри немедленно прижимает его к себе, обнимая ладонью затылок. Корочка губ на вкус как пепел, но по-прежнему внушает ему странное, иррациональное чувство.       Готовность следовать.       Ральф никогда не дышал так жадно, как сейчас.       — Это плохо? — он спрашивает с совершенно горящими глазами. — Что мы это делаем сейчас?       Джерри молча качает головой, заставляя рвано выдохнуть, касается губами попеременно лба, виска, влажной от слёз щеки, а ладонь всё ещё на затылке, заполняет мысли светом как маленькое жаркое солнце.       То, что нужно. Это не может быть плохо.       — Мы читать тебя научим, — Джерри целует нос, — прочитаешь мировую библиотеку, — закрывает уши ладонями; Ральф слышит, как шумит кровь.       Саймон тоже делал это, но только когда кто-то говорил плохие слова, и руки у него были холодные. Как головка стетоскопа, да, — Ральф кивает собственным мыслям. Его дыхание углубляется от того, что он его слушает. Это то, чего хотел Джерри.       Ладони ниже, тёплый взгляд из-под опущенных век.       Мы никогда не причиним тебе вреда.       — Ральф… — своё же имя даётся ему с трудом, он кашляет. Пальцы Джерри сжимают плечи.       — Да?       — Я тоже рад, что я здесь, с тобой.       Он смотрит на него как будто удивлённо. Выступивший румянец легко спутать с пятнами от холода, но блеск в глазах уже ни с чем не спутаешь. Это тот Джерри, который ночью выбирается на крышу, который подслушивает чужие разговоры и не позволяет ему отчаиваться, будто это самая последняя вещь в мире. Джерри широко улыбается и только этим раздражает санитаров.       Теперь его улыбка не кажется чуждой. В ней облегчение, ночной ветер и много глубокого синего.       — Ну, значит, сработаемся.       Его небрежность помогает забыть о том, что они оставили позади. Забыть больницу с уродливым белым. Забыть Саймона, который стоит перед ними на коленях.       В конце концов, прежний Саймон никогда бы не пожелал Ральфу сгнить в палате без намёка на будущее.       — Прогуляемся? — мягко спрашивает Джерри.       — Да, было бы неплохо. ___