Holy Branches

      Куртка уже не греет, когда на кромке неба брезжит светлая полоска, и Ральф всегда отстаёт от Джерри на пару шагов, чтобы скрыть дрожащие от холода губы; он выдыхает белые облака и упирается взглядом в обугленные отпечатки подошв, пока снег мелодично ломается под его весом — всё такое хрупкое, ненастоящее. Кроме Джерри.       С щелчком выключается фонарь, рука на автомате поправляет сумку.       — Глянь-ка, — тихо замечает Джерри, лишь на секунду поворачивая голову к свежему мазку на холстине неба. — Рассвет.       …похож на тлеющую записку от розовых всполохов. Предыдущий день, его краткое изложение, кукожится, сбивается с облаками к тёмному краю, как те заметки, которые Джерри сжёг в мусорном ведре. Слова ломаются, буквы рассыпаются мимо ладоней. Есть в этом немного слабого, неуверенного облегчения.       Закончилось. И впрямь закончилось.       Левая сторона лица у Джерри будто обожжена — так ярок свет от молодого солнца, — по волосам переливается сверкающий отблеск. Лучи умывают его, очищают от недавнего сора, неосторожно брошенного в споре, и он снова вызывает тот трепет, что и прежде, то доверие… Ральф не понимает, как мог сказать ему что-то грубое, как мог сомневаться в нём. Он словно тоже другой, очищенный, не помнит ни гнева, ни обиды; как можно обижаться на выбор?       Лицо Саймона вспыхивает в голове, и Ральф спотыкается, шумно выдыхая. Джерри немедленно оборачивается к нему.       — Всё нормально, — бормочет Ральф заплетающимся от холода и усталости языком, и глубоко внутри отдаётся тянущее чувство — он не врёт. Даже не думал врать. Но Джерри хмуро стягивает шарф, комкая в кулаке и затем набрасывая ему на шею: ткань тёплая, мягкая, и, оказавшись в ней, Ральф уже не хочет когда-либо с ней расставаться. Но… — Это же твоё, — испуганно; но Джерри без труда отводит его руку.       — Энн бы убила меня, — с лёгкой усмешкой поясняет он, — если б ты заболел, когда здесь был её шарф.       Ральф немного отогревается. Рассвет, тем временем, растёт, всё дальше забираясь по желтоватому куполу, и кажется, что измеряется не временем, а расстоянием: мол, то тёмное небо осталось где-то позади, а это новое и светлое появилось тогда, когда они до него дошли. Это как вершина Эвереста, о котором Ральф мог только слышать. Он даже не видел картинок. Любой холм чуть выше этажа мог стать для него Эверестом.       Любая выходка Джерри могла стать лучшим, что он видел в своей жизни.       — Мы встретимся с Энн? — неразборчиво интересуется Ральф из-под складок шарфа.       — Вчера ты этого как огня боялся.       Ральф ёжится, пряча смущение за своеобразной повязкой.       — Всё же.       — Может быть. Это возможно, если она там, куда мы идём.       — А куда мы идём?       Вдали вырисовываются очертания квадратных домиков, раскиданных в снегу как детские кубики. Ничего похожего на улицу Саймона с рядом строгих домов с косыми крышами, никакого порядка: одно- и двухэтажные, с балкончиками и без, почти чёрные и выкрашенные в светлые оттенки, здания, покосившиеся от времени, выгнувшие спину, как кошка при виде соседского пса, и прямые, педантичные здания-санитары в снежном облачении.       Джерри долго молчит, прежде чем ответить, глядя на первый дом незнакомой улицы:       — Прямо.       Окна в нём занавешены цветастой тканью, на подоконниках цветы в уродливых горшках. Здесь могла бы поселиться пожилая пара или большая семья; или Ральф, восхищённый правом возиться с цветами. Джерри следит за его взглядом.       — Ты что, хотел бы здесь жить?       — А почему нет?       — Мало места для сада, жёсткий грунт. Взойдёт пара деревьев, не более, а у тебя — с твоим-то костюмчиком — должны быть великие планы на посадку леса.       И Джерри ведёт его мимо первого дома. Ральфа не покидает ощущение, будто они выбирают жильё на покупку: оно наполняет его странным, глупым трепетом, похожим на щекотку, как шутка, которую вынашиваешь, ожидая очереди заговорить.       Дом за домом. Из некоторых дымоходов вьётся серебристый дымок.       — Здесь мало жилых домов.       — Многие под снос, — кивает Джерри. — Это место преобразится уже к следующему году: здесь будет что-то новое. Или пустошь.       — Ральф бы хотел, чтобы здесь был лес.       — Тогда людей здесь тоже не будет.       — Да.       Джерри останавливается у одного из домов: мрачный коттедж с мутными глазами-окнами и кривыми зубами столбиков террасы. Он крепкий, как крепок ствол старого дерева, и пугающий, как слепой зверь. Ветер задувает в широкие щели, оплетённые паутиной, судорожное движение белой сетки похоже на сокращение лёгких.       — В этом давно не было людей.       Так давно, что он и сам стал напоминать человека и научился дышать.       — Посмотри, как разросся сад. Природе только и надо, что отсутствие людей, чтобы восстановиться. Как тебе?       — Жуткий, — честно отвечает Ральф.       — И нежилой. Остановимся здесь, всего ненадолго.       Весь путь до двери Ральф нервничает и оборачивается. Кажется, что вот-вот и их заметят, осудят за взлом. Джерри этого не чувствует — он опускается на колено перед порогом, выуживает отмычку из кармана парки, сжимая так, что пальцы белеют, и прислоняется ухом к дереву.       — Надо и тебя научить, — задумчиво бормочет он, без труда вскрывая замок.       Это быстро даже для опытного взломщика.       — Не забывай, кто мы. Кто я, — Джерри замечает его удивлённый взгляд. — Нет дверей, которые остановят РА9.       Ральф видит, как РА9 переступает порог, оставляя белые следы на скрипучих досках. Они горят перед ним, высеченные из света, и он будто снова перед выбором.       Он снова следует за ним.       Шагает, будто это ничего не стоит, в обволакивающий холод чужого дома. Темнота на плечах, как накидка, в воздухе стойкий запах древесины и дождя. Ральф ждёт, пока глаза привыкнут к темноте, но вообще-то в этом нет нужды: пустые комнаты сами говорят о том, что они пустые: ты чувствуешь их через стены, с завязанными глазами, оглушённый громким хлопком; пустота, заключённая в стенах, похожа на гул уходящей грозы, на всхлип, зарождающийся ещё в животе, рядом с желудком. Ты просто знаешь, что они пустые, потому что их пустота говорит с твоей пустотой, резонирует с костями. Нет ничего страшного в том, чтобы услышать и почувствовать ничего. Ничего — это не больно. Это нормально.       Как никогда спокоен, оглядывая тёмные углы, спотыкаясь о грубый силуэт камина. Снаружи дом пугал его, он пугал его до самой двери, пока Ральф не оказался им проглочен. Точно так же пугал РА9: издали и на чужих словах. Но сейчас он стоит прямо здесь, рядом, и у него в сумке пистолет. И Ральф без труда оставляет его за спиной, приближаясь к камину.       Повернуться спиной — высшая степень доверия.       — Теперь тебе нравится дом, не правда ли?       — Он стал другой, — пожимает плечами Ральф, прикасаясь к пыльному камню. Кончики пальцев сереют.       — Как и ты.       Рука замирает, оставив след на грязном налёте. Ах, — вылетает из трубы, ветер закручивается в спирали — шу-у… И Ральф улыбается.       — Мы сейчас в доме, — говорит он.       — Да. — Звук шагов разносится по пустоте, как, должно быть, стук оленьих копыт заполняет лесную опушку. Ральф оборачивается, ожидая увидеть рога — нет… Перья — он их ожидает увидеть. Свой сон, где неведомый зверь несёт его через облака навстречу небу.       Прочь от больницы.       — Мы что, сбежали?       Джерри приваливается к стене справа от камина, многозначительно сверкая глазами.       — Сам как думаешь?       Ральф улыбается как глупенький.       — Мы сбежали, — повторяет он.       — Ага.       — Джерри, Ральф сбежал! — воздух сквозит в словах, дёргает под рёбрами.       — Ещё как сбежал.       — Это же… Это же и правда…       — Ну всё, ты напросился! — смеётся Джерри, в шутку разминая мышцы и приближаясь.       — Что ты..? Отпусти! — Секунда — и он поднят в воздух, сжимает чужие плечи и пытается спуститься на пол, выискивая опору. — Эй!       — Сам эй.       Его хватка не ослабевает. Он только немного меняет положение рук, чтобы дышать стало легче: сцепляет под ним. Ральф хмурится, а на лице Джерри играет широкая ухмылка.       Зверь сжал его в зубах и отпускать не собирается.       — Когда ты состаришься, у тебя будет громадная морщина вот здесь, — взгляд скользит по переносице и останавливается между бровей, — это оттого, что ты сердишься попусту.       — Разве ты не говорил, что лучше не сдерживаться? — спрашивает Ральф спокойнее, спускаясь ладонями по спине, пока Джерри ощутимо покачивается с ним на руках. — И тебе не тяжело?       — Чёрт возьми, нет! — в доказательство он встряхивает его, как будто собирается подкинуть, и Ральф хихикает. — Ты как будто ничего не набрал с тех пор, как был мальчишкой.       Их лбы соприкасаются, слабое покалывание собирается где-то внизу: рядом с грудью Джерри и животом Ральфа. В жёлтых тенях он только сейчас замечает кристаллики льда на парке, сверкающие, как звёзды. Стало быть… Ральф подаётся назад, чтобы взглянуть: в волосах у Джерри тоже тает снег, оставляя ржавые пятна вроде проседей у пожилого мужчины.       Когда ты состаришься…       —…ты уже не сможешь поднять Ральфа, — губы произносят это на автомате, пока он не уверен, что озвучил первую часть. Но Джерри понимает.       — Тогда не будем стареть, — взгляд скользит по лицу, изучающий, но не дотошный; глаза сверкают, как зимнее солнце, — всё, лишь бы ты был счастлив.       Ральф снимает подтаявшие снежинки с его головы. Они ничем не отличаются от дождевых капель.       — Ты такой красивый.       Толпа мурашек сбегает вниз от верхнего позвонка. Не от того, что талая вода залилась в рукав, но от голоса, заполнившего тело, как тёплая вибрация виолончели заполняет зал. Джерри повторял свою странную мантру, будто зная, что с каждым разом Ральф всё меньше прислушивается к его сердцебиению и изучает лицо в поисках лжи; однако он не стал думать, что красив — люди боялись его, — он скорее поверил, что Джерри видит что-то за пределами его зрения, как пчёлы видят ультрафиолет, а совы охотятся за тепловыми пятнами.       У Джерри особенные глаза.       Джерри касается носом его щеки и тепло улыбается. Ему не нужно ничего свыше молчания.       — Мы тебя сейчас отпустим, как ты и хотел, — тихо и бережно, — будет хорошо, если ты что-нибудь поисследуешь, потому что в доме два этажа и нас тоже двое.       — Второй этаж, — бормочет Ральф, всё ещё пугливо цепляясь за Джерри, пока тот помогает ему встать. Тело кажется тяжелее, чем обычно.       — Хорошо, второй этаж. Мы будем здесь.       Так Ральф и поднимается по ветхой лестнице, оставляя Джерри за спиной, чувствуя его взгляд в районе лопаток. Поднимается сперва размеренно, с умом выбирая место, куда поставить ногу, затем торопливей — то ли из интереса, то ли из желания поскорее спрятаться со своим глупым смущением и странной идеей громко запищать, потому что, боже, Джерри только что держал его на руках, обещал ему никогда не стареть и… прочие разности.       Ральф улыбается сам себе: Ральф сбежал. Ещё как сбежал!..       От гравитации сбежать не получается, и он едва не соскальзывает с последней ступеньки, на которой собралась неплохая такая лужа талой воды. Наверняка натекла с крыши, для старых домов нормально наличие пробоин.       Ральф смотрит на своё отражение в тёмном озерце, на глаза — слепой и зрячий — глуповато поблёскивающие на лице другого Ральфа.       — И ты-то красивый? — неверящим шёпотом спрашивает он. Губы отражения так же шевелятся, разочарованно кривясь, и Ральф яростно шлёпает по воде — брызги во все стороны, но в груди немного легче: его уродливый шрам разлетается каплями, будто разодранный на куски воронами-падальщиками.       Глаз Джерри у него так и не появилось. Остались те, прошлые и привычные, глаза Ральфа: слепой и зрячий.       Из этого Ральф и исходит, выбирая из двух дверей правую. Он оглядывается, разгоняет ногой воду и неловко толкается в хозяйскую спальню — дыхание спирает, сердце сжимается от страха. «Ох, Господи…»       И горы хлама вырастают перед ним.       Ральф с большим трудом распахивает дверь, задевая что-то тяжёлое (возможно, комод), а пройти дальше так и вовсе сложно из-за стопок книг — что ж, Джерри это так не оставит, — перевязанных тонкой бечёвкой. Некоторые разбухли от влаги, но большинство в прекрасном состоянии, с такими же скучными обложками, как и прежде. «Никаких картинок», — с грустью думает Ральф, отставляя в сторону серую табуретку. Настоящий хламовник.       Даже кровать, главный атрибут спальни, далеко не сразу бросается в глаза: она облеплена грудами тряпья, как труп — сизыми мухами, так что и неясно, есть там матрас или нет; сходство с человеческим трупом подкрепляет полотнище, накинутое на изголовье вроде походного плаща, растянутое, как драконье крыло, над ужасающим мусорником — подобно ему мёртвого скрывает простыня, наброшенная на синеющее тело.       Но посреди хаотичных гор из «ничего полезного», к удивлению Ральфа, высится кресло совершенно пустое, как будто его оставили для кого-то и не смели тронуть: рыхлая ткань в седых разводах, гнутая спинка, подлокотники, ввалившиеся вглубь — и всё равно Ральф переступает через мёртвые заросли, чтобы пробраться к нему, точно к забытому другу, к этому невзрачному креслу на заслуженной пенсии.       Вблизи оно куда крупнее, могущественнее и старше. Наверняка клоповник, но Ральф не раздумывает долго, утопая в мягком, жутковатом теле, забираясь с ногами и вздыхая вслед за шипением воздуха, вырывающегося из объёмистых дыр, прежде — надутых пузырей, почти чумных бубонов; отсюда комната куда лучше: он защищён этими круглыми подлокотниками, вспухшим сидением, клубами пыли — огорожен.       Подумать только, где он нашёл себе пристанище.       Ральф устало сворачивается на дне старого кресла, спиной к кровати и стопкам книг. Никакого желания двигаться — полный ноль. Пыльное отражение пялится на него с обивки, прикрывает глаза — слепой-дырку и зрячий.       Ральф падает со второго этажа на первый, маленький и убаюканный, покрытый пылью, словно одеялом.       Ему снится тяжёлый, душный сон.       Он поднимается с холодного кресла: окна распахнуты, ветер хлопает по голым щиколоткам. Взгляд вниз: домашние тапочки распахнули перед ним беззубые пасти.       На кровати напротив, закутавшись в чёрное полотнище, как в королевскую мантию, восседает значительно постаревший и обезумевший друг. Его голубые глаза мерцают, точно два светляка, губы натянуты над зубами и кровавыми дёснами. «Эй», — безголосо зовёт он, пока снег заносит его плечи, — «пойдём со мной».       — Нет, — мотает головой Ральф, а Саймон молча поднимается с кровати и приближается к окну. Ноги с такими же, как у него, голыми щиколотками не касаются земли, растворяясь в миллиметрах от тёмных досок.       Саймон вздыхает и ныряет сквозь стену и распахнутое окно.       — Саймон! — Ральф подбегает к створкам, чтобы увидеть, как Саймон стоит в сугробе, лишь немного отойдя от подоконника. Его глаза осуждающе леденеют.       — Пойдём, — сухо велит он уже вслух.       Ральф послушно выбирается наружу. Должно быть, первый этаж занесло доверху.       — Вы, голубки, только ворковать умеете, — звучная проповедь Саймона разносится по окрестностям, пока тот босиком ступает по снегу. Ральф пытается последовать за ним, но тут же проваливается по пояс в ледяную жижу, оглушённый внезапным хрустом и баханьем сердца. Ноги плотно сжаты сугробом, выпирающую у пятки косточку начинает пронзительно ломить.       Ральф стонет, и Саймон оборачивается: крыло чёрного плаща взметается выше плеч, сухой вердикт в протянутой ладони: «Слишком тяжёл — слишком грешен». Он вытягивает его на уровень с собой, с силой сжимая запястье. Черты строги, как у библейского пророка.       Ральф виновато горбится.       — Ох, он тебе совсем не доверяет, — бормочет Саймон о своём. От него тянет холодом (даже большим, чем от сугроба). — Потому что если бы ты знал хоть часть, то провалился бы по горло.       Саймон простирает ладонь над его головой, потухшим взглядом вперяется в небо, точно возносит молитву, и со вздохом опускает веки. Ноздри узкие, как щёлки жабр, дыхание редкое, заторможенное, да и то скорее затем, чтобы показать своё неудовольствие.       — Посмотри теперь, на кого равняешься.       Ладонь давит на затылок, и Ральф с головой уходит под снег.       Он не тонет, не падает — нет вообще никакого перемещения, — но картинка тёмной комнаты вспыхивает у него в голове, прежде чем снег забивает уши. Будто сон во сне. Свет маленький и тусклый, как от лучины или свечного огарка, но источника нигде не видно. Разве что…       — Ральф? — Джерри хмурится, сжимая в руках верёвку, и от бледных костяшек исходит неуверенное свечение. — Ты что здесь делаешь?       Раздаётся настойчивый стук в дверь, Джерри нервно оборачивается за спину.       — Неважно, — бормочет он, ныряя в петлю и поднимая над головой подрагивающие запястья, чтобы затянуть потуже, — уже неважно.       Стук повторяется. Джерри жмурится от едкого раздражения и — отчасти — от страха, и только теперь, когда его руки освещают лицо, Ральф замечает неестественный цвет и изнеможение в каждой чёрточке. Джерри буквально на грани обморока, балансируя на табуретке, шаг отделяет его от смерти.       Ральфа прошибает холодный пот.       — Стой! — слабый оклик прорывается через немоту, привлекает внимание… Вдруг — и Ральф растерянно хмурится на это — лицо Джерри озаряется улыбкой. Веки так же тяжелы, но в глазах мерцает огонёк сейчас непонятный: будто актёр прервал постановку, чтобы успокоить заплакавшего ребёнка и напомнить, что всё понарошку.       — Не бойся, — и впрямь говорит он. — Ты не понимаешь, что ты видишь. Тебе пока рано это понимать.       Слова Джерри что-то несут для него — что-то важное и сильное, — и Ральф кивает, медленно склоняя голову.       Дверь распахивается — свет из прохода затмевает силуэт Джерри, любую тень, кроме одной, метнувшейся вверх по его груди к месту, где врезалась верёвка, будто смерть, разозлённая сорвавшейся душой.       — Джерри, — шепчет Ральф, ничего не различая от света, — кто это с тобой?       По телу проходит горячая дрожь.       — Джерри, — но всё валится в нечёткую, рыжую тень, и никто уже ему не отвечает.       Странное видение растворяется, голова тяжелеет и становится словно бы мягкой, податливой к накрывшей её руке. Ральф мычит, устало елозя ногами по подлокотнику; ладонь подхватывает его под бок, точно пробуя биение сердца, шуршит по креслу и будит его. Как долго он спит? По ощущениям — не спал вовсе. От сна «эмбрионом», свернувшись, устаёшь ещё больше, чем если бы не спал.       Уверенные, крепкие руки подхватывают его разомлевшее тело, близко прижимаясь даже сквозь одежду, поднимают: холодно, промозгло в старом доме, но ладонь под головой сухая и тёплая, пальцы ласково перебирают пучки волос. Ральф ворочается в чужих руках, валится на спину, щекой трётся о плотное плечо парки; незачем раздражаться — он ещё спит, — но с интересом разлепляет глаза.       Плёнка завокаливает потолок в водяных разводах, вздёрнутый подбородок задумчивого Джерри, чьё дыхание Ральф сперва принимает за далёкое сопение ветра. Рука невольно поднимается, стискивает парку на груди скорее из первобытного проявления нежности, чем из страха упасть, но Джерри трактует это по-своему, тревожно склоняя голову и замечая его полубодрствование.       — Тсс, — шепчет он, немного покачивая на руках, на что Ральф сонно жмурится: наверняка мама когда-то давно так же баюкала его. — Ты спи, не волнуйся. Мы уж как-нибудь всё досмотрим.       Досмотрим… Точно, Джерри что-то такое ему поручал…       Но мысли путаются, походя на узлы в объятьях молодого скаута, и Ральф так ни о чём и не задумывается.       Осторожные шаги Джерри пробиваются к слуху, как далёкие раскаты грома, древесина пахнет сыростью. Хорошо… Ральф представляет, что не просыпался, что это Джерри вытащил его из сугроба и теперь несёт полумёртвого домой, и почему-то так спокойно — лучше, чем хорошо.       Он снова заглядывает на него украдкой: совсем уж мутно, но различается улыбка чистая, счастливая — красивая улыбка. Ну не мог этот человек желать себе смерти, нет, — думает Ральф, — никак не мог. Саймон оболгал его, и сон приснился глупый.       Ты же не самоубийца, Джерри?       Ральф любуется его лицом, источающим жизнь. У самоубийцы другое должно быть — тёмное, окаменелое, с чёрными бусинами глаз и мышиными волосами, налипшими на лоб.       Джерри замечает его внимательный взгляд, усмехается.       — Совсем ты замотался, — приговаривает он, потихоньку поглаживая поясницу, — как пьяный уже.       Ральф никогда в жизни не пил и алкоголя не пробовал, но на слова Джерри верит. С ним на руках тот доходит до кровати — той самой, которую было не разглядеть за мусором, — бережно опускает на очищенное местечко. Едва Джерри отводит ладони и голова касается свёрнутой наспех подушки, как дневной свет меркнет и пропадает в глубине его глазниц.       Из жёлтого, замасленного угла комнаты на него смотрят карие глаза матери, и лицо её расплывается, как луна в отражении воды. Она склоняется над ним, треплет слабой рукой по голове, терзая одновременно тёплым и болезненным чувством, и целует чуть выше переносицы, где по старости предсказанием Джерри должна будет развернуться морщина.       — Мама…       Ральф улыбается, сминая простыню у её локтя, припадает к протянутому предплечью, но то не выдерживает давления его головы. Он беспокойно хмурится.       У мамы большие, страшные глаза.       В горле давится ком.       — Как же страшно оставлять… — её тихий голос выбивает из него слёзы, а она украдкой утирает их, хотя сама плачет. Он вдруг вспоминает, о чём был разговор. — Если папа станет тебя винить, не слушай, ни за что не слушай.       — Он бить будет, мама, — неприкрыто всхлипывает Ральф.       — Зачем же ему..? — потерянно шепчет мать, а воздух из её воспалённого рта больной, горячий.       — Он уже… Он говорит… что это я виноват…       Мамины глаза мутнеют. Ужас в них взрослый, пока ещё непонятный Ральфу, который прячет лицо в изрядно намокшем постельном белье, икает от испуга и горечи. Мама гладит его между лопаток и неожиданно строго говорит:       — Ты теперь старший.       Ральф поднимает растерянное, красное лицо, и мамины синеющие пальцы собирают последние слёзы, застывшие у носа.       — Она — твоя забота. Защищай её, воспитывай, — набухшие веки опускаются, как будто укрывая ещё что-то, что хотело вырваться наружу, ещё один наказ, — люби за двоих.       Она целует его в лоб, выше прежнего места и гораздо крепче. Это на прощание.       — Будь сильным.       Ральф поднимается, с трудом отнимаясь от матери. Внизу обрывается неизвестная тяжесть, будто наковальня слетела со своей петлицы, упала с грохотом, но больше на щеках ни слезинки. Развернув плечи, Ральф выскальзывает из комнаты, как-то грубея лицом.       Страшные мамины глаза въедаются в память.       В его собственный повзрослевший взгляд.       И когда он склоняется над заборчиком детской кроватки, когда смотрит в беззаботное и светлое личико младшей сестры, его взгляд меняется окончательно: боль утраты мешается в нём с уверенностью, с жёстким решением, которое не сумела озвучить ему мать, но явно о нём подумала — как угодно, любым способом, Ральф защитит её от того ужасного, что незримо нависло вблизи братского силуэта над кроваткой, вынесет любое наказание от жестокого отца.       Любить за двоих — это получать за двоих.       Вот что мама сказать не сумела.       Подавив страх, Ральф проглатывает слёзы, вцепляется в кроватку. Сестрёнка приветливо ему мычит.       — Привет, маленькая, — с тяжёлой улыбкой он протягивает ей руку, и она обвивает запястье маленькими ручонками. Взгляд наполняется обжигающей, неразбавленной любовью — за двоих, за троих, за скольких угодно.       Беззвучное имя ласковой тишиной срывается с губ… Как же… как же оно звучит?       Но это не так уж и важно.

***

      Впервые за долгий срок Ральф просыпается без дрожи. Закутанное в заботливо наброшенное полотно тело вытягивается на кровати, глаза чисто отражают потолок: он чем-то напомнил ему материковую стену из палаты, только не осыпался, а шёл пятнами, как добрая корова. В уголках блестят росой нити паутины, развитые и оставленные хозяевами, в воздух тянет потеплевшей сыростью. Жарко не жарко, а Ральф всё равно находит рукой замочек куртки и тянет его вниз, роется стянуть шарф… А его и нет.       Ральф садится, верно примечая шарф заместо подушки — Джерри постарался. Его же рукой раздвинулись неаккуратные стопки книг, прижался к стене, стесняясь, комод, поисчезали грязные тряпки. Ральф бросает взгляд за побелевшее окошко: небо сизое, стемнившееся, как перед метелью.       Он спускает ноги с кровати, осторожно волочится за дверь и вниз по лестнице.       Воздух плотнится и теплеет, словно кто смял его в жарких ладонях, мягкий свет стекает из сиреневого в жёлтый и тонет в ласковом багрянце; пахнет спичками с сухой древесиной — тёплый, разморенный запах. Ральф невольно расправляет плечи, чувствуя, как лениво и спокойно ему идти. Он не напуган тем, что может увидеть; он не боится делать шаг (шаг за шагом, осторожно поскрипывая по старым доскам). Он как будто дома.       В этом чужом, брошенном жилище — и вдруг дома…       Джерри здесь. Просто рядом: сидит, скрестив ноги, на своей парке, потягивает кипяток из жестяной кружки, по рукам струится отсвет полыхающих углей. Глаза прищурены то ли от жара, то ли от усталости, но стоит Ральфу подойти — и они широко распахиваются. Он рад его видеть — правда рад.       — Как раз рассуждали о том, как долго ты будешь спать. — Джерри улыбается, так что вряд ли это упрёк. — Ты казался таким уставшим.       Он похлопывает по парке, и Ральф послушно присаживается. По каменной кладке скачут алые сатиры, от их копыт расходится горячая волна — Ральф не уверен, что видел подобное раньше, и, наверное, это отражается на лице, потому что Джерри странно вздыхает, опуская плечи.       Ральф переводит на него взгляд: волосы на свету однозначно рыжие. Тёплое сияние очерчивает профиль, задерживается на ресницах — их Ральф никогда и не замечал, — он снова теряется в том, что реально, а что — нет.       Джерри хмыкает на его внимание. Неудивительно: он ведь пялился и молчал с тех пор, как спустился со второго этажа. Забавно. Время кажется ему незначительным — не тот пугающий механизм, делающий юношей стариками, а нечто маленькое, как песочные часы. Он может их перевернуть, и всё начнётся заново: Джерри поднимет его на руки, погладит по спине, приснится ему: раздетым по пояс, обращённым в зверя и готовым сдаться. Иногда в обратную сторону, иногда — всё и сразу.       Он может сжать время в кулаке или погладить его, как домашнюю кошку.       — Ты и правда другой вне больницы, — задумчиво произносит Джерри, тихо и не нарушая силы момента.       — Другой? — растерянно повторяет Ральф. Собственный голос звучит незнакомо: в нём какое-то чужое дребезжание, хрипотца и много воздуха, но Джерри улыбается ему, словно музыке.       — Ожил. Тебе куда лучше без надзора.       — Как без надзора? — Ральф пугается. — А ты?       — Мы не надзор. Ты волен уйти, когда тебе вздумается.       — Не уйду, — твёрдо, хмуря светлые брови. — Ни за что не уйду.       Джерри улыбается и проводит пальцем вверх по его переносице — быстро, чтоб не успел уклониться, — морщину разглаживает.       — Никто тебя не гонит. — Он спускает руку по виску у незрячего глаза. — Даже наоборот…       Ральф чувствует, как большой палец потирает кожу за ухом. Прикосновение расползается как ожог, во рту становится сухо. Не к месту он вспоминает, как однажды остановил Джерри, прикрывшись санитарами, которые могут прийти в любую минуту.       Но останавливать его не нужно: он сам убирает руку, безо всякого стеснения поднимая к губам кружку с чаем и делая глоток. И только жар, обжигающий левую сторону, напоминает о недавнем касании.       Оно могло ничего не значить. Могло значить сразу всё.       — Ты в ванную ходил? — буднично спрашивает Джерри.       Вот чёрт.       Ему как будто всё равно.       — Нет.       — И правильно. Душ лучше не трогать.       В груди разливается облегчение. Теперь можно не подыскивать причины, чтобы держаться от этого адского места подальше.       Однако Ральф всё равно спрашивает, скорее по инерции, чем действительно из интереса:       — А почему?       — Да так — труп моется.       Ральф округляет глаза.       — Что?!       — Труп, говорим, моется, — Джерри отставляет чай в сторону, — в ванне мужик лежит.       — В смысле?       — А тебе мешает?       От такого вопроса даже в голове путается.       Джерри прыскает.       — Блин, ну сантехника полетела, Ральф.       — То есть, трупа нет?       — Мы что, в ужастике? Нет. Есть труба, из которой ничего не льётся. Шумит только.       — Может, починить её? — он не скрывает облегчения.       — Мы здесь ненадолго, но если хочешь попробовать — давай.       Джерри откидывается на спину, прикрывая глаза, и протяжно зевает.       — Только не ночью. Электричество там же, где сантехника.       — А давай и его починим?       — Как скажешь.       Затем он затихает.       Ральф медлит, но зарывается пальцами в его волосы, воровато оглядываясь на вроде бы спокойное лицо. К горлу поднимается знакомая щекотка. Он расчёсывает ему пробор с надеждой, что тот не попросит перестать.       Когда-то давно Джерри сказал, что Ральф пахнет ёлкой.       Тень пляшет за ним по полу, пока он беззвучно склоняется и втягивает запах, идущий от его волос. Неразличимый. Как и в первый день.       Джерри пахнет Джерри, ничем больше.       — Ты нас понюхал?       Он слышит хихиканье, прямо как раньше.       — Какой же ты...       Джерри замолкает, когда Ральф касается его щеки, но это не смущённое молчание. Он улыбается, поворачивает голову так, чтобы уткнуться носом в ладонь, открывает глаза: не угли — дьявольские огоньки отражаются в них.       — О чём ты думаешь?       О снах.       — Ни о чём.       — Тоже об этом думаем.       Джерри приподнимается и прежде, чем Ральф успевает что-нибудь сказать, устраивается головой у него на коленях.       Слова встают комом в глотке.       — Проголодаешься — скажи, — и снова закрывает глаза, как будто не произошло ничего важного.       Только Ральф, задержавший дыхание, чтобы не потревожить утомлённого приятеля с его невозмутимой головой, с его красивым лицом, смирно застывшим в кровавых отсветах камина; с мягкими вихрами, будто специально подставленными под руку, с кистями, сложенными на животе. Он просто отдыхает, доверчиво растянувшись у Ральфа на ногах. Это ничего особенного — ничего важного.       Ральф нерешительно касается лба, и Джерри с шумом выпускает воздух. Кожа под подушечками горячая, даже немного влажная из-за непосредственной близости с огнём — он чуть поглаживает её, доходя до висков, неуверенно их массируя — возможно, это может раздражать?.. Но Джерри лишь двигается, удобнее устраиваясь у него в руках. Его подбородок выше, чем раньше, так что Ральф видит шею с яремной впадины до кадыка и выше. Он мог бы укусить его, навредить.       Ральф улыбается, привыкая к тяжести на своих коленях и пытаясь забыть о напряжении, собирающемся внизу живота, когда он опускает глаза.       Нет, он не сможет этого сделать.       — Спасибо, — шепчет, надеясь остаться неуслышанным.       У Джерри красивые ресницы. ____