Пахнет размокшим печеньем и пылью. Жарко. Хочется в сугроб.
Комета носится вокруг костра — такая рыжая и юркая, как девчонка, — а за ней — большой и с тяжёлыми лапами… Лев встряхивает гривой, перья слетаются под когти: он выпустил их, наверное, из игры, либо почувствовал себя моложе — котята ведь всегда с когтями на изготовку. Ральф его уже знает, этого льва, но никак не вспомнит, откуда…
А он скачет, помахивает хвостом, пригибается широкой грудью к земле, когда комета летит возле морды; скалится, если подлетает ближе. От рыжей кометы глаза у него тоже рыжие, уши — цвета заката. Он мельком смотрит на Ральфа, ерошит на загривке пух и снова пытается куснуть пролетающий хвост — не слишком старательно. Это танец, не охота.
Танец на мягких лапах.
Комета останавливается на спине, сворачивается в клубок, устало зевая. Лев как-то осторожно поворачивает к ней голову, и Ральф вспоминает всё: как так же лев к нему оборачивался, как нёс его сквозь облака, как закрывал своим горячим золотистым телом, будто одетым в осенние листья.
Лев носом тычется к комете, тихо урчит. И секунду — всего секунду — Ральф видит розовый язык, ласково гладящий вихры от искр, растрепавшиеся, словно волосы.
— Ты попалась.
Лев жмурится, ложась рядом с костром.
— Нет, так не считается, — гневно мигает комета, сползая с его спины. — Не считается.
— Тише. — Лев укладывает голову на лапы, умным взглядом утыкается в Ральфа, но это всё какое-то размытое. У него и пасть ни разу не открылась, а голос звучит — звучит отовсюду. — Ты его разбудишь.
— Ну и пусть проснётся!
— Ему это не понравится, — лев перекатывается на спину, игриво помахивая хвостом; повсюду перья, даже у Ральфа на коленях, — дай отдохнуть человеку.
— Да я не сплю, — шепчет Ральф, но губы очень тяжело шевелятся, и никто его не слышит.
Лев снова поднимается, трясёт примятой гривой, и свет струится у него по лапам, по мягкому пуху внизу живота. Его сильное, крепкое тело внушает не страх, но трепет, и волосы на руках поднимаются, как наэлектризованные, когда лев смотрит Ральфу в глаза, раза в три него больше. Но маленькая комета юркает между лап без стеснения, без ужаса, и Ральфу тоже бояться не стоит.
Он подходит медленно, благородно переставляя лапы, хотя только что скакал вокруг костра и хватал зубами воздух; Ральф прижимается к стене.
Вдруг лев припадает на передние, становясь похожим на горку, фыркает на коленку в потёртой ткани, смотрит снизу вверх на его руки.
— Чего ты хочешь?
Лев выпрямляется, снова склоняет голову.
«Сейчас куснёт», — с тревогой думает Ральф.
— Слушай, я не хочу…
Тут лев толкает лбом его руку, и под ладонью так тепло, так мягко; щекотно, когда он позволяет гриве проскользить между пальцев; и всей тяжестью лев валится к нему на колени.
Огромный хищник под его руками. Тот, кто может разодрать его в считанные секунды.
Ральф хлопает по округлому боку, вспоминая, что такое нравится лошадям, и лев одобрительно мотает головой.
— Я боюсь идти дальше, — вдруг признаётся Ральф. Ему с этой тяжестью на коленях не так страшно говорить, хотя опасность, казалось бы, ближе.
Лев молча прикрывает глаза.
— Я уже видел, что там будет, и тебе туда нельзя.
Лев не отвечает. Его ноздри расширяются с тихим сопением, как будто со скуки.
— Мы можем остаться здесь. Пожалуйста.
Тяжёлая, окружённая светом голова поднимается с пола.
— Прошу тебя, — Ральф хватает его, касаясь пальцами ушей и бархатистой шёрстки, — давай мы дальше не пойдём?
Его глаза кажутся настолько умными и понимающими, что Ральфу спокойно просто от того, что он в них смотрит, но в груди всё равно пусто, словно за рёбрами — полая бочка. Он закусывает губу, невольно сжимает перья, оттягивает их:
— Ну почему, зачем ты куда-то идёшь? — чуть не плача.
Лев выдыхает ему в лицо — от него тянет весной и солнцем, запахом старой парки и нагретого шарфа. Он улыбается только глазами и проводит языком ему по щеке.
Ральф беспомощно прячет лицо в его перьях — там больше воздуха, дышать легче. Легче плакать. Он трясётся, дрожит плечами, но с каждым всхлипом всё больше смиряется с тем, что дальше они пойдут — и это неплохо. Он понимает.
Как комета обязательно расчертит небо, так и лев заберёт его дальше. Пройдут дожди, снега, будут умирать и рождаться люди. Он забудет родителей, виденье двумя глазами, сестру. А льва заживо раздерут волки — и это нормально, это бывает.
У льва жаркий, шершавый язык, когда он лижет его шею, задевая волосы на затылке. Лев как котёнка его успокаивает.
Ральф перестаёт всхлипывать, бесшумно сжимает перья в гриве.
Лев мордой трётся об него.
— Но если бы можно, — хрипит Ральф, приглаживая перья обратно, — пусть бы ничего тогда не было.
Но лев отстраняется от него, строго и уверенно, заставляя выпустить гриву из рук, и Ральф понимает: никогда он с ним не согласится.
— Хорошо, — кивает Ральф, вытирая щёку кулаком, — хорошо.
Комета проносится между ними: в последний раз загораются глаза льва, поднимаются перья; потом свет захлёстывает обоих, и никого не остаётся: ни льва, ни Ральфа, ни волков. Один костёр плюётся искрами.
Смех медленно вливается в реальность.
— Теперь попалась?
— Нет!
Ральф осторожно разлепляет веки — кажется, его протащили лицом по щебню и уронили в кусты. Всё то же самое, только у костра сидят, локтями в колени, музыканты с длинными усталыми лицами, а рядом вертит головой Джерри, пытаясь ухватить маленькую Хелен: та смеётся, прыгая сзади его коленей, а Джерри… А Джерри тоже смеётся, поднимая её на руки и бормоча ей: «Попалась-попалась-попалась», пока слова не становятся рыком и не тонут в повторном смехе.
Ральфа оглушает жизнь. Она как бурный поток, как комета, за которой он не успевает; а Джерри держит Хелен на вытянутых руках — руках, которые достаточно сильные, чтобы Джерри встал на них (если Ральф попросит письменно), — его губы не покидает улыбка.
Почему-то, глядя на него, Ральф наполняется глухим, топким чувством: «Я его не достоин». Этот человек мог заставить ребёнка смеяться, а костёр — гореть ярче. А Ральф только полулежал спиной к стене, боком к сумке, животом к парке, свёрнутой на коленях. Как старик. Как один из тех музыкантов, которые сидят с длинными, по-монашески суровыми лицами.
— Не спишь?
Ральф дёргает головой: Бьорн, оказывается, сидит рядом и с хитрым выражением пощипывает бороду. Она после сна ещё более жгучая, рыжая.
— Уже нет.
— А-а… — усмехается Бьорн, — кошмары, друг мой. Бывает такое. Выпьешь? — он бултыхает флягой у него под носом.
— Да, пожалуйста, — кивает Ральф, но что-то щёлкает в мозгу, и он останавливает руку на полпути к красному кулаку. — Это вода?
— Что? Нет, какой ужас, — Бьорн притворно вздыхает, — как ты подумал такое…
— Тогда нет.
Ральф складывает руки на коленях, неловко управляясь с паркой. Джерри всё не замечает его, по второму кругу разыгрывая с Хелен, что не может её поймать.
— Герр Джерри не дал нам играть, — сообщает Бьорн, — сказал, ты спишь, не надо будить. Убедительный молодой человек.
Он внимательно следит за его реакцией, но Ральф только пожимает плечами, и Бьорн переводит взгляд на дочь, весело смеющуюся от того, что руки Джерри крепко обхватили её плечи. Попалась.
— Посмотри, как ловко управляется, — хрипло смеётся Бьорн, переглядываясь с ним. — Он раньше работал с детьми?
— Вроде бы…
— Славный малый… Славный… — он заходится в приступе кашля. Сухом. Шумном. На всю округу слышно, как кашляет. Не прекращая.
Хелен выпутывается из рук Джерри и напряжённо, не детским взглядом смотрит на скрючившегося отца, прилипшего ртом к коже.
— Пап?
— Всё… — Бьорн кашляет снова и отстраняет жестом любую помощь. Его губы натягиваются вокруг фляги, и сперва он сосёт из неё жидкость тем неприглядным способом, какому научился при рождении, затем, успокоившись, опрокидывает остатки себе в рот. — Всё нормально… — выдыхает. — Это бывает у меня…
— Пап, он проснулся! — Хелен вдруг забывает о страхе, который испытала только что, быстро переключается, как и все дети. Джерри тут же оглядывается на него, словно впервые заметил сгорбившуюся фигуру, и заинтересованно склоняет голову.
— Похоже на то. — Он мягко улыбается. Ральф с трудом дёргает уголком рта.
Кажется, ключицы вытянулись и вонзились в глотку за время сна. Не сглотнёшь, не вздохнёшь; собственное тело ему не по размеру, плохо сидит кожа, а маска разорвана вдоль скулы. Всё изношено, побито.
И Джерри это замечает. Тёплая улыбка стала обеспокоенной, ладони медленно сползли с боков. Он узнаёт его? Впервые видит? Думает ли он, что это не тот Ральф, которого он знал?
И от этого ещё хуже.
Ральф будто подводит их, счастливых и улыбающихся, но сам не знает, почему.
— Ну, раз проснулся…
Выцветшие глаза Бьорна знают. В них нет той неуверенности, с которой он говорит, как и в руках её нет, когда они, трясущиеся от одной только идеи взять барабан, накрывают мембрану ладонями. И дрожь проходит.
Выцветшие глаза знают.
Его большие пальцы с шишками суставов, его тяжёлая, будто перетянутая чем-то, грудь. Его барабан.
Бьорн улыбается, но только ртом — глаза же загораются от вожделения.
— Мы сыграем?
— Да, чёрт, было бы..! Прости, — быстро поправляется Джерри, оглядываясь на Хелен, но та мотает головой, тоже захваченная идеей. — Было бы здорово.
Ральф хмуро наблюдает за тем, как он садится неподалёку, не отводя взгляда от рук Бьорна. В нём не было сомнения. Если бы стена за его спиной взяла и исчезла, он бы, не думая, свалился в снег и не заметил.
Бьорн мягко потирает барабан, и этот тихий, но знакомый шорох заставляет всех музыкантов (даже если они говорили или дремали) вытянуться и замереть, как причудливые восковые фигуры. Сквозь костёр их безэмоциональные лица обретают что-то демоническое.
— Ты сказал… Как только пришёл, — Бьорн благодарно кивает Джерри, — моя музыка гипнотическая?
Он говорит: «
Моя», отходя ото всех. Это невежливо, но честно: ни у кого не было такого рвения, такой жажды взяться за инструмент. Никто не загорался, пока не загорался Бьорн; одно Солнце, рождающее систему.
— Ты хочешь знать, почему она такая?
Джерри кивает молча, благоговейно опуская плечи, и лицо Бьорна становится мягким, будто написанное маслом.
— Я отец. Я знаю, как рассказывать истории. Нельзя браться за музыку, пока в голове нет сказки, нет идеи, которую хочешь внушить… — он прикрывает глаза и кряхтит, не открывая рта; должно быть, мокрота. — Да. Внушить. Ты понимаешь?
И Джерри понимает. Может, единственный, кто может понять.
— Я ничего им не скажу. И ты, Хелен, — Бьорн кивает дочери, — не говори. Но смотри, как они поймут. Как быстро схватят идею. Раз…
Он ударяет в барабан. Головы музыкантов похожи на шарики серы, которые вот-вот вспыхнут на концах спичек. Бьорн облизывает губы — они высыхают опять; он часто дышит, на руках проступают голубые линии.
Он мычит что-то тихое, едва ли мелодичное, но это как начальный океан, из которого родится жизнь, первая материя. И Ральф, как бы он не хотел слушать это сначала, погружается в неё с головой, и его перекрещенные руки расслабляются, становятся как плети, как волны звука, исходящие от барабана. Кожа (та, что не по размеру) вибрирует, становится бурлящей с обратной стороны, волосы электризуются.
Когда приходит ритм, Ральф уже дышит в такт.
Когда Бьорн говорит слово, Ральф уже живёт им.
Бьорн говорит:
— Волки, — и слово вливается в ритм. Он не переводит слово на немецкий. Никаких знаков; но музыканты настороженно смотрят в воздух, ставший густым и тягучим как глина, и их тёмные глаза недвижимо поблёскивают. Так волны идут по воде от упавшего камня — они почувствовали слово.
Бьорн не замедляет ритм, но скандирует в него, покачивая головой:
— Вол-ки. Ста-я. Во-ют. Вмес-те, — как дробь.
Мышцы напряжены, жилы червями ползут по рукам, дыхание вырывается из-за кромки жёлтых зубов. Волки. Стая. Это они. Это каждый из них.
И мужчина с аккуратной бородой, заплетённой в косички, со взглядом, застывшим на коже между пальцами, — Лу, полное имя которого тайна, — наклоняется вперёд и еле слышно, но с явным наслаждением
рычит. Его челюсть выдвигается, тени плотно обхватывают скулы; Ральф видит, как движется красный язык, как пульсирует жила на одеревеневшей шее.
Он рычит.
И двое рядом с ним, имена которых остались в секрете, начинают выть. Не переглядываясь.
Бьорн дико усмехается: он превратил пространство в свою выдуманную историю — создал волчье логово. И даже если бы другие хорошо знали чужой язык, если бы здесь был обман… Ральф готов поклясться: едва он услышал бой барабана, во рту зародился беззвучный скулёж.
Ветер уже шепчет слова, которые повторяет Бьорн. Ральф не понимает их; кто понимает, старается забыть и больше не понимать, потому что чувствовать слова — не то, что слышать.
Бьорн хрипло напевает текст, роняя руки на мембрану; рыжие волоски на его подбородке дрожат, точно крохотные ворсинки, которыми он осязает мир. Кулак поднимается в воздух — человечий вой пронзает его.
Несколько мужчин играют в волчью стаю.
Ральф может закрыть глаза и увидеть их, сидящих вокруг костра: шерсть свалялась на хвостах, опилки липнут к светлому ободку под мордой; живые, сильные волки, которые могут убить его, когда захотят. Но те спокойны. И он спокоен тоже.
Ральф смотрит на них сквозь ресницы, размывая границы тел, превращая одежду в мех. Мир стал огромной вибрацией: говорили деревья, ветер, земля, его грудь диктовала что-то, вбивала в рёбра; каждый человек говорил с ним: когда рычал, когда молчал, когда смотрел. В секунду Ральф научился различать, кому он противен, а кто, напротив, хочет с ним заговорить. Отвращение вибрирует резко, как зубная боль, расположение — спокойно, как ствол дерева, по которому бежит белка, вторя частым ударам её лап.
Но есть особенный звук. Он дрожит в каждой его части, разрывает, наполняет такой силой и храбростью, что с лёгкостью заглушает чужую ненависть; это волна, разбивающая само море о позвоночник скалы, мощь, от которой остаются трещины, свистящие от ветра. Великий и болезненный отклик, голос внутри костей.
Его шёпот.
Его вибрирующий, прекрасный шёпот.
Ральф широко распахивает глаза: Джерри, пальцами постукивая по коленке, бормочет слова, которые вырываются изо рта Бьорна; он весь светится от радости, и Ральф оттого тоже счастлив: он хочет отдать ему всё, что может, заполнить теми вибрациями, которые научился различать. Хочет говорить с ним непозволительно долго, до тех пор, пока речь не сольётся в ещё один монотонный звук и Джерри не сможет понимать его так же — бессловесно, всем телом чувствуя, о чём он думает…
На другой стороне костра даже угрюмый Ганс шевелит губами под песню Бьорна, другие же — смеются, поглядывают друг на друга. Это забавно, что они делают. Но Ральф, в такой близи от барабана, не веселится; словно двойной смысл открылся ему.
Волчья стая. Он в этой стае. Бьорн — вожак и его отец. Хелен — младшая сестра. Ральф вырос в заботе и любит музыку, потому что папа в детстве давал ему барабан и никогда не ругал, когда что-то не получалось; шрамы у него от аварии, в которую он попал случайно, не по своей вине. Почти всё забылось. Даже боль. Всё.
И Джерри — они встретились в каком-нибудь университете и предсказуемо, без лишней драмы, поцеловались у кампуса. Пахло твидом и учебниками, на щеке засыхали чернила — Джерри вытер их, как смог, тёплыми мозолистыми пальцами и улыбнулся.
Вскоре, так же предсказуемо, Ральф пригласил его домой и ни на секунду не усомнился, что папа что-нибудь скажет. Джерри ладил с детьми и без труда располагал к себе людей. Джерри влился в семью — в стаю — почти сразу же…
Вдруг Бьорн прекращает бить, спускает руки с барабана — он поёт, так что для других это ничего страшного, но картинка перед глазами Ральфа рассыпается, меняется вибрация в груди и в голове; Бьорн создал это и забрал. Хочется
выть от обиды, скрести ногтями пол.
Отец бы никогда не дал ему барабан, а Джерри — его бы он убил, это точно. А Маленькая… Даже имя её куда-то запропастилось.
Действительно, ничего не меняется. Все те же музыканты, те же лица… Джерри другой — больше не шепчет под песню. Как будто тоже это видел — историю, которую внушил ему Бьорн.
Джерри оглядывается.
Голос Бьорна становится громче, певучее, и теперь кажется, что он специально это делает — так никто не слышит и не видит, как Джерри придвигается к нему.
— Ты тоже… — шёпотом спрашивает Ральф и не знает, как закончить и как спросить, воображал ли Джерри что-то подобное, но тот мотает головой, хмурясь. Конечно. Нельзя мешать музыке.
Они молча берутся за руки, так низко их опуская, что, пожалуй, за костром бы никто не разглядел. Ральф соскучился по его ладоням. Джерри улыбается — должно быть, он тоже, — и глазами, только глазами прощает за то, что встретились они не в университете и не в аккуратных пиджаках.
Он поджимает губы, как будто хочет что-то сказать, но бесшумно проводит большим пальцем по запястью, и Ральф прощает себя тоже: что отец его был ужасен, что шрам не из аварии, что в университет бы он не поступил; по руке растекается тепло.
Ральф хочет рассказать ему всё: как отец бил его в Рождество и потом непринуждённо поздравлял с праздником, как оставлял без ужина, как обещал сделать ему ещё хуже, ещё больнее, чем было в прошлый раз; как иногда, совсем когда плохо, Ральф представлял, что кровь превращается в синее топливо, прекрасное, как небо со «Звёздной ночи», и заполняет его бесчувственное тело; представлял, что он робот, то есть.
Он хочет рассказать, чтобы Джерри почувствовал, как ему важен. Всё, что помнит, рассказать: про Маленькую, про сны, про то, как боялся, что Джерри уйдёт без него.
Но Бьорн ударяет в барабан, и они расцепляют руки, делая вид, что ничего не было. Только румянец выступает на щеках.
Джерри хлопает ему, остальные подхватывают; разве что Ганс не двинулся, удивлённо хмурясь на овации: «За это? Вы серьёзно?» Но Бьорн не смотрит в его сторону и наклоняет голову:
— Просто хотелось показать. Теперь нечасто такое… — он кашляет в сторону и закрывается ладонью. — Чёрт, Ганс…
Улыбки сползают с лиц. Ганс хватает воду, оглядываясь на Джерри так, будто он во всём виноват, и, прихрамывая, передаёт бутылку Бьорну в руки.
Ральф беспокойно изучает лица музыкантов, переводит взгляд на Джерри… Джерри напряжённо смотрит на место, откуда поднялся Ганс.
— Что ты…
— Тихо, — прерывает, указывая на стену, — смотри.
Сперва там ничего, кроме скачущего света, взволнованно вытянувшегося, когда Ганс ушёл. Только потом, приглядевшись, Ральф замечает…
«
РА9: ж/д».
— Это не мы оставили.
Ральф вздрагивает: Бьорн утирает рот ладонью и тоже рассматривает надпись.
— Так вышло, кто-то до нас, — тише вторит сам себе. — Да, кто-то до нас…
— Вы понимаете, что это? — Джерри выпрямляет спину. Взгляд его прикован к метке, и зрачки широкие; это не радость, нет. Одержимость — ещё может быть.
— Ну, отчасти. Тут нельзя не услышать краем уха, даже если захочешь…
— Эта мразь перекрыла нам путь.
Тишина.
Пронзительная, как после выстрела.
Ральф с ужасом — как и Бьорн, впрочем, — вглядывается в ожесточённое лицо Ганса: вдоль носа пролегли морщины омерзения, по голове шрамом прошёл белый пробор. Он точно высечен из камня и, да, красив по-своему, но Ральф не может это увидеть: не укладывалось, что человек говорил на его языке всё это время и молчал из недоверия, по злобе.
— Вам интересно, кто это? — Ганс криво усмехается, становясь похожим на бешеного пса. — Полиции тоже. Никто не выйдет за границу, пока его за шкирку не поймают и не покажут народу.
— Люди напуганы. Что уж там, от бродяг всегда ожидали…
— Нет, — Ганс почти затыкает Бьорну рот, оставляя его взволнованно потряхивать воду в бутылке. — Нет, не что уж там. От бродяг ожидали всякого, всегда, но теперь мы как беглые преступники. Того гляди, залезут рукой в задницу…
— Не при детях, — к ужасу Ральфа, это Джерри.
Ганс почти растерянно опускает взгляд, и Джерри с готовностью его встречает. Ноздри раздуваются от нарастающего гнева.
— И ты, — шипит он, — говоришь о детях? Ты с ним, при всех…
— Ага, всё. — Бьорн встаёт на ноги. — Достаточно, Ганс, мы все знаем, как это кончится.
Сначала похоже, что Ганс ему врежет, но потом он косо оглядывается на спокойно сидящего Джерри, на Ральфа, застывшего за его спиной, и уязвлённо отступает. Бьорн садится рядом с ним, собой отделяя от новых знакомцев, и с облегчением выдыхает:
— Простите, такое бывает.
— Ничего. Возможно, неприятный опыт в прошлом, — до смешного спокойным тоном отвечает Джерри, и Ганс шумно кряхтит из тени.
Бьорн подпирает голову рукой и плавно соскальзывает на красную шею:
— Н-да, — облизывает он губы, — это всё забавно, но… Боже, полиция правда на нервах.
— Что с вас требовать? — Джерри пожимает плечами. — Ну, сидите под мостом с надписью. Написано всякое. И?
— Да, но чего-то же они боятся? Что происходит?
Бьорн нервно пощипывает бороду, с неловкостью поглядывая на Джерри. Нога выбивает новый беспокойный ритм.
— Да, да… — бормочет себе под нос, — …что-то не так со всем этим.
— Ясно, что не так.
— Ганс…
— Я думаю об этом уже несколько дней, — сердитый, Ганс снова наклоняется вперёд, складывая ладони в резком молитвенном жесте. — Сектанты. Как вычислить сектанта из толпы? У него может быть обычная жизнь, увлечения, как у всех, и долбанутая мысль, вот здесь, — палец тычет в висок, как ствол пистолета, — мол, Бог ходит по земле и надо его найти. И убить кого-нибудь в процессе. Это никак не заметно. Один из таких людей может быть здесь, прямо здесь. И мы не знаем об этом.
— С твоей логикой и РА9 может быть здесь. — Джерри спокойно улыбается.
— Что ж, ему лучше сидеть тихо, — фыркает Ганс. — Я лично его придушу, когда найду.
Ральф бледнеет и сжимает дрожащие колени: «Чёрт», — взглядом буравит спину Джерри, — «только молчи».
— Прямо так лидер культа и дастся тебе. — Бьорн потирает надбровные дуги; ему явно наскучил этот разговор. — Ты даже не знаешь, кто это.
— Ошибаешься!
Ганс с ухмылкой щёлкает пальцами, будто хочет больше внимания к своей речи.
— Я вам дам точное, безошибочное описание этого… — Бьорн угрожающе кряхтит, и Ганс хмурится, — …м, человека.
— Интересно послушать. — Джерри весело — Ральф в ужасе.
— Он явно нарцисс — очень уж запросто называет себя Богом. Ему не нравятся мировые религии — по той же причине. Это еретик, вероотступник. Знаете, откуда такие выходят? Из дрянной семьи. Типа семьи священника или теолога, такое. Где воспитание сводилось к промывке мозгов — там он этому и научился: врать и не краснеть. И ещё…
Ганс скалит зубы, пальцем покачивая в воздухе.
— Ещё он точно убивал. Может, в своей же семье. Сделал что-то, от чего бежит теперь.
— Это смелое заявление, Ганс. — Бьорн поражённо поднимает брови. — Ты вообще спишь?
— Я сужу по людям, по сектантам. Они поголовно преступники и сумасшедшие, а рыба, — палец сгибается, как будто сковыривает корку со шрама, — гниёт с головы.
Джерри молчит. Правая ладонь задумчиво гладит левую кисть, обнимает выступающую косточку, сжимает пальцы в кулаке; кажется, он уводит себя от костра и разговора, который начал сам.
Сердце Ральфа грохочет как церковный колокол.
— А если РА9 не похож на тех людей? На сектантов? — осторожно вступается Бьорн.
Джерри приподнимает голову. Ральф не видит его лица, но руки застыли, словно в надежде.
— Какой человек сможет удержать толпу?.. Я не знаю, кто это — РА9, — такой портрет, как у тебя, не обрисую, но мне чертовски жаль его. И если тебе, Ганс, страшно, что ты наткнёшься на психов с опилками в головах, то ему страшнее в три, в четыре раза больше.
Пальцы плотно сжимают запястье.
— Ты привык всех жалеть. Вот заявится сюда, вряд ли ты будешь…
— Да, — Бьорн слабо улыбается, — да, если мы встретимся, я стану тихим и безжалостным. Потому что у меня семья. Но ты сам — разве нет? — ты сам сказал, что РА9 придёт когда угодно и мы даже не узнаем. Так что я сыграю ему — как всем играю. Нет смысла жить в страхе и ненависти.
— Так и обрадуется он твоим песенкам, — фыркает Ганс.
— Но если обрадуется — я буду прав. Бог, понимающий музыку, вовсе не то зло, которое ты представил. Хоть я и не знаю сейчас, понимает ли он…
— Не понимает.
Бьорн замолкает, взволнованно глядя на Джерри. Тот прочищает горло, и сердце Ральфа готово выпрыгнуть из груди.
— РА9 не понимает музыку, то, как она работает, как появилась. Это ведь люди создали её, верно?.. Всё, так или иначе, уже было. Кроме музыки. У птиц мелодия одна и та же, у каждого вида — но люди, от человека к человеку, звучат очень непохоже. Их голоса, их песни и мотивы — это уникально. Это чувства, которые люди научились передавать: страх, агонию, просьбу… Любовь. Музыка может пробудить любовь. Такая сила, и она не у Бога — она у человека, — Джерри хмыкает, опуская голову, но никто не решается его прервать. — РА9 не понимает, как такое возможно, и, чёрт возьми, Его это завораживает. Поэтому, Бьорн, — Джерри легко улыбается ему, — Он был бы влюблён в твои «песенки» и слушал бы их часами напролёт. Тебе здесь нечего бояться.
Когда он молчит, молчат все. Ральф — от страха, Бьорн — от удивления; Ганс не размыкает губ, вынашивая новую оскорбительную идею.
Джерри оглядывает их лица и выпускает саркастический смешок:
— Конечно, я тоже не знаю, как оно будет. Предположение.
— Вам с Гансом явно не хватает сна. — Бьорн покачивает головой.
Всё возвращается на круги своя. Только Ральф не отрывает взгляда от спины Джерри: он уверен, что среди прочего, он сегодня и вправду услышал голос РА9 — его мысль, его первую нагорную проповедь. И никто, кроме него, не смог это понять.
***
Ральф не против, что всё вернулось к музыке и шуму (и к игнорированию надписи на стене), правда, не против.
Это не значит, однако, что он не чувствует себя лишним, когда Бьорн вскакивает со своего места и под одну лишь скрипку — да, это была не скрипка, хотя звучало похоже, — танцует с дочерью: он кружит её вокруг сильных жилистых рук, поднимает к груди, много кряхтит и смеётся, пока неугомонная Хелен придумывает всё новые и новые танцы, неизвестные никому больше.
Джерри решает подняться на ноги — акт уважения с его стороны. Он присвистывает и хлопает в такт, как превосходный зритель, и музыканты по ту сторону начинают понемногу его ценить. Даже Ганс.
Они любили слушателей.
Нельзя сказать, что Ральф не слушал; но чтобы подняться, начать хлопать, что-то кричать незнакомым людям — нет, это никогда.
— Всё, всё… — тяжело дышит Бьорн, с улыбкой отмахиваясь от музыки и друзей. Вскоре дыхание перемежается кашлем. — Всё, милая, натанцевался.
Он тяжело бухается на место у своего барабана и жадно тянет жидкость из фляжки. Хелен так и замирает возле.
Она хорошая дочь — не требует с него сверх, не капризничает, — но ещё она ребёнок, и Ральф видит, как много энергии клокочет в её маленьких руках и ногах. Это нельзя было остановить, точно как нельзя перебить молодой ручей, бьющий из земли — ты ставишь ему преграду, а он ищет новый путь и живее, яростнее бьётся дальше.
— Прости, — виновато улыбается Бьорн. Конечно, он тоже видит.
— Ничего, пап. — Хелен быстро проводит ладонью по его щеке, прочёсывая бороду. — Спасибо.
— Эй, — Джерри, всё ещё стоя, прислоняется спиной к стене, и Ральф уже по тону слышит, как он что-то задумал, — эй, Хелен? Со мной не хочешь станцевать?
Вот чёрт.
— Ты бросаешь вызов урагану, парень, — Бьорн хохочет, видя, как Хелен подрывается с места и несётся к костру, — потом и ходить не сможешь, как устанешь.
— Сыграйте что-нибудь ирландское, и тогда посмотрим, кто кого. Да?
Хелен закусывает губу и крепко хватается за его большую ладонь; если бы Джерри захотел, он бы поднял девочку одной рукой, настолько она маленькая.
— Бьорн?
— Задавай темп. Сейчас не я решаю.
Джерри нравится эта мысль: уголок рта приподнят, лоб гладкий и расслабленный, точно солнце коснулось его; быстрый взгляд вниз, на Хелен, снова на Бьорна и, наконец, на Ральфа, сжавшегося на своём месте, как старик с ревматизмом.
«Ты не говорил, что умеешь танцевать».
«Не было повода».
Джерри подмигивает.
Мелкие камешки катятся из-под обуви. Подошва шаркает, гладит землю, постукивает по ней, как будто проверяет целостность; как будто хочет пробить скорлупу. И звук гулко разносится под сводами моста.
— Как насчёт… — Джерри ударяет по земле несколько раз, и пыль летит вокруг его ноги; он смотрит вниз и оживлённо выдыхает, полный бодрости и сил. — Да, этот темп.
— Может, медленней? — заискивающе хмыкает Бьорн.
— Дразнишься? Нет, Бьорн, не жалей рук. Темп такой или мы к земле прилипнем.
— Горячая кровь, — с восхищением шепчет тот и зачем-то зыркает в сторону Ральфа, словно он особенно должен оценить решительность Джерри.
— Много слов! — щелчок пальцев. — Ну, давай…
Костёр взметается выше, плюётся искрами; Джерри раскрывает руки, поднимает голову, как будто хочет объять собой всю природу и всю жизнь, какую может дать ему мир; его грудь часто поднимается, и он молод, молод, как мальчишка; он ляжет у обрыва на живот и будет пускать самолётики в море. Он знает свой позвоночник — каждый позвонок и то, как они вместе выгибаются, будто ствол молодого дерева, — свои кисти — миллиметры до кончиков пальцев, горящих красным в свете огня. Он бросает вниз быстрый взгляд и узнаёт свои ноги, соединяет их вместе, ударяет левой, раскалывая дерево на другой стороне Земли, ударяет второй раз, третий…
Джерри набирает полную грудь воздуха и медленно, изучая лёгкие, выпускает его до последней капли; костёр дрожит перед ним.
Он выбивает лёгкий ритм ногами, с ухмылкой поднимая руку Хелен:
— Давай, милая, — и она храбро пробует свой собственный ритм; Джерри присвистывает, пряча за спину ладони, и пробует другой, более сложный. Носками ботинок он колет землю, дразнит её, подошвой шаркает по камню, ударяет низким каблуком тогда, когда Бьорн бьёт в барабан особенно сильно; он молод, молод, как юноша, который хвастает умением перед друзьями, или как гимнаст, который хочет притвориться обычным парнем. Он ловок и заразительно весел. Он знает своё тело. Он любит его так же, как дерево любит ветви и кору, корни, глубоко уходящие в землю.
Хелен зеркалом закладывает руки за спину, так же выбивает ритм, ещё не такой мощный, но детский, быстрый, сбивающийся. За который её никто не осудит.
И Джерри молод, молод, как мужчина, недавно ставший отцом: у него нет планов вырастить ребёнка копией себя или научить его сложнейшему в мире языку, привести его в театр, заставить вызубрить сонеты Шекспира; он молод и любуется маленькой Хелен, повторяющий за ним — с ошибками, но уверенно и смело, как только может повторять счастливый ребёнок.
Он берёт её за руку, кивает головой вправо — вместе с ней ударяет там каменный песок; влево — и отскакивает, как птица, уронившая себе под лапы хлебную крошку. Хлопок — руки меняются.
— Бьорн, быстрее! — выкрикивает Джерри, и Хелен смеётся, пока они танцуют, кружатся по часовой стрелке; хлопок — руки меняются — против часовой. Он постукивает ногой возле её ноги, она — возле его, гордо, будто совершила наичудеснейшее открытие.
Это маленький фокус, который остановил время и заставил Лу, этого здоровяка, мягко заулыбаться и запустить пальцы в бороду, покручивая косички, прежде чем покряхтеть и взять звучный аккорд на своей полускрипке. И он играет что-то дико ирландское, такое, что танец у огня становится не просто прекрасным, а неожиданно жадным, как будто его мало и должно быть больше ударов ногами, взмахов, хлопков, доверия; Джерри выбивает новый ритм, точнее — его начало, а Хелен продолжает; потом Хелен начинает, и Джерри — продолжает. Ральф догадывается, этот танец был (задумывался, ведь кто-то же его придумал) соревновательным, почти что боевым, но вместе они, в ладу и согласии, звучат даже лучше.
Лу начинает бодрую мелодию, пальцы бегают вверх-вниз по струнам, и Джерри подхватывает Хелен на руки, чтобы самому вывести танец, который ей ещё не потянуть. Она удивлённо смотрит на его ноги, как легко он может встряхнуть, а затем ударить стопой, точно в нём всегда был этот непростой, завораживающий механизм, и снова, обнимая его за шею, смеётся.
Бьорн ударяет в барабан ещё и отнимает от него красные ладони, хитро усмехаясь тому, как Хелен болтает ногами, сидя на руках у Джерри.
— Браво.
Джерри низко склоняет голову, и Ральф прямо чувствует, что должен ему похлопать; но не может. Как будто он оказался далеко-далеко от него и знает, что никак не докричится. Бьорн выдаёт тихий, отчасти почтительный смешок.
— Она с тебя теперь не слезет.
— О нет, — наигранно тянет Джерри, и Хелен хихикает, — как же выбраться из плена?
— Артист должен быть свободен, — серьёзно кивает она. — Ты так говорил, пап.
— То-то думаю, умные вещи слышу. Давай, отпускай её, набалуешь, а я потом не подниму. — Бьорн похлопывает по коленям, будто опять скучая по барабану, и Джерри выпускает Хелен прямиком к нему в руки. — Устала? — Молчание. — Устала.
Лу цокает языком, привлекая внимание, и показывает Джерри большие пальцы:
—
Танцевать девочку очень быстро, очень хорошо.
— Чёрт, Лу, говори с ним на немецком, это ужас что такое.
— Простыте, — пожимает тот плечами и улыбается, поглаживая гудящие под ладонью струны, — хотеть на родном языке артиста.
Джерри кивает и ему, переспрашивая что-то на немецком, и Лу охотно отвечает, явно испытывая облегчение, что больше не говорит на чужом языке.
Ральф устало прижимается к стене. Эмоции сжаты в мокрую кашицу, словно он достиг земли после долгого падения. Опуская веки, Ральф только и видит, как Джерри танцует, раскинув руки, или как он обнимает Хелен; потом представляет, как Хелен обнимает его самого и становится странно — мешанина из чувства вины и восторга.
Потом его обнимает Джерри.
Потом Джерри поднимает его на руки и говорит: «Ты сбежал из больницы».
Потом голова Ральфа взрывается — тогда Хелен смеётся, а Лу показывает большие пальцы, и все хором скандируют: «Спасибо», — и его голова взрывается снова и снова, как на перемотке, и все улыбаются и слушают ловкую игру Бьорна.
Вдруг вся кашица эмоций, скопившаяся в нём, сжалась ещё больше — до размеров ногтя. Это оказалось одной маленькой идеей, которой Ральф боялся хуже всего прочего: он никогда не поспеет за Джерри.
Да, — он даже улыбается, — никогда такого не будет.
— Иди и потанцуй с ним.
Ральф испуганно вздрагивает и с застывшей на губах улыбкой оглядывается на Бьорна. Его рот почти что жжёт.
— Что?
— Он опять боится, — весело замечает Хелен, глядя на отца. — Он думает, все будут над ним смеяться.
Бьорн хмурится и шепчет что-то ей на ухо. Хелен согласно сползает с его коленей и идёт проверять сумку.
Бьорн вздыхает с улыбкой:
— Это невежливо, но очень верно, как считаешь?.. Ты так смотрел на него.
— Вы все смотрели, — дрожащим голосом убеждает Ральф, но Бьорн хмыкает.
— Послушай, у меня есть жена. Я не знаток людей, как, — кивок в сторону Ганса, — этот грубиян, но я знаю то, что сам испытал. Хочешь послушать? Нет-нет, не говори, я всё равно расскажу. Моя жена — ну, тогда не жена, — любила этот старый, золотой джаз, который ещё на пластинках. Мы все под него танцевали, и это было здорово, но она… — Бьорн растягивает рот в довольной ухмылке. — Можешь представить, как это вообще? Ни одна женщина так не могла. У меня глаза во-от такие были, — он рисует на лице два больших круга, — смотрел и влюблялся. Мне друзья говорили, мол: «Олух, сейчас дырку в ней прожжёшь», а я что мог сделать? Я так и спросил, а они: «Иди и пригласи её!».
Бьорн вздыхает, мягко поглаживая барабан: рубашка потемнела и прилипла к потной спине, тени глубоко залегли в тонких линиях на лбу. Он кажется спокойным и уставшим, глаза мирно смотрят из-под прикрытых век.
— Я любил её так сильно, что станцевал с ней этот дурацкий танец… До сих пор не могу поверить. Друзья говорили, вышло ужасно, но она не заметила. Всё время смотрела мне в глаза. Тебе знакомо это?
Ральф хмурится. Кисти сами собой подрагивают, свешиваясь с коленей, будто пытаются осязать чужие мысли.
— Я знаю, тебе тяжело со мной говорить, — примирительно заключает Бьорн. — Ты вообще места себе не находишь, пока сидишь здесь. Жаль, даже музыка тебя не трогает, но…
— Это неправда.
Бьорн вскидывает брови.
— Ральфу нравится музыка. Это хорошая музыка, и Вы тоже хороший… музыкант… — к концу фразы ему хочется спрятать лицо в ладонях, но Бьорн благодарно улыбается, показывая зубы.
— Тогда прости, что я так сказал… Эй, — он щёлкает языком, заставляя посмотреть в глаза, — нечего стыдиться! Видишь, ты мне сказал, ты меня разубедил. Теперь я рад, что играл для тебя. Разве плохо?.. Но скажи, ошибся ли я насчёт вас? — Взгляд на секунду мечется в сторону, многозначительно задерживаясь на чужой спине. — Вы же вместе, да?
Ральф долго думает, есть ли у него право ответа, и кусочки неизвестных слов доносятся до слуха всё это время: больше всего говорит Лу, оказавшийся очень болтливым, но Джерри он тоже слышит.
Ральф молчит.
— Хелен — очень внимательная девочка, Ральф. Знаешь, что она мне сказала? «Джерри весь светится, когда его видит», ей-богу! Слышал? — Бьорн смеётся, и Ральф с надеждой смотрит на него.
— Правда так сказала?
— Я тебе то же самое скажу. И добавлю, что уже говорил: иди и потанцуй с ним, пока здесь я и мой барабан. Ты можешь побаиваться Ганса, но нет никого трусливей него — он и сказать ничего не посмеет, а я в него из кружки плесну.
Ральф невольно усмехается, и Бьорн с воодушевлением продолжает:
— Да кто мы, серьёзно? Мы та же пластинка, под которую танцевала моя жена. Тебе о нас думать? О нём думай, о себе — о нас, чёрт возьми, вообще не надо. Испугаешься — на него смотри, обруби остальное и разглядывай, сколько влезет. Слушай барабан, его всегда слышно. И…
— Ральф не умеет танцевать.
— Да! И я тоже! — с усмешкой Бьорн оглядывается вокруг. — И никто здесь не умеет! Разве это не чудесно? Мы все просто дрыгаемся… Тебе смешно? А так и есть. Но вот о чём подумай — ты нас вряд ли ещё встретишь. Я рад бы, конечно, но как это возможно? Опозоришься, сломаешь вон ту флейту и уйдёшь.
Джерри смеётся, похлопывая Лу по плечу, вроде как они давно знакомы. Пламя в костре оседает ниже.
— Ральф никогда так не сможет, — тихо говорит он, неуверенно дёргая головой в сторону Бьорна, который тут же склонился вперёд. — Зачем ему это?
— Затем, что это ты, вот зачем. Глупый вопрос, — мягко осаждает Бьорн и с шелестом потирает ладони.
Его слова на удивление просты и полны бескорыстного доверия, как у собаки — собаки ведь сразу тебя любят, не зная, кто ты и откуда; так и Бьорн со своей зубастой усмешкой и жгуче-рыжей бородой та ещё дворняжка, которая лижет руки и катает детей на выгнутой спине. Ральф чувствует его полное расположение, даже когда они не переглядываются — просто знает и всё, — тепло просачивается в грудь через одежду, огонь красным пятном гуляет под веками.
Бьорн хмыкает.
— Ну, не буду мозги промывать, дело твоё. Но если ищешь, как показать признательность, то лучше хватайся за возможность. Понял? Всё. Долг зовёт. Р-раз!
Он ударяет в барабан, и все разговоры смолкают. Взгляды прикованы к нему, к его рукам, а они, Ральф теперь видит, чуть подрагивают от предвкушения, и даже волоски на них стоят дыбом, как у зверя на охоте. Бьорн вальяжно осматривает музыкантов, задерживается на Джерри и одними пальцами выбивает игривый, несерьёзный ритм.
— Ну-ка, — зубы сверкают в кровавых отблесках прижатого к земле костра, — окажи ещё услугу…
— Услугу, да?
—
Заставить ты работать на него, — широко улыбаясь, замечает Лу, но Бьорн не обращает внимания.
— Как там, ноги отдохнули, нет? — интересуется Бьорн, и Ральф догадывается, к чему он ведёт. Ладони липкие от волнения. Попробовать или не стоит? Как много он теряет?
— И не уставали даже.
— О-очень хорошо, так…
Какие же липкие ладони, боже… Ральф вытирает их о колени, сжимает — нет, никуда он не пойдёт, он не должен. Если ему надо будет что-то показать, он это сделает не здесь, да и Джерри, пожалуй, сам не захочет, да-да, не захочет…
Но тело как будто против него. Сидеть почти невыносимо, время тянется мучительно долго, словно кто-то пустил по венам электричество и он весь горит; в обуви стало тесно, одежда пропиталась горючим. Одна искра — и он вспыхнет.
Может, всё-таки подняться?
— Я хочу попросить тебя о танце.
— Что, в соло?
— Может и в соло, — уклончиво отвечает Бьорн. — Хелен, ты устала?
— Нет! — звонкий голосок.
— Ну и вот, второй раунд, так сказать. Или, если кто
другой хочет, можно с ним.
— С кем? — хмыкает Джерри.
С кем?
Напряжение подошло к пику.
— Да так, просто интересно было, — невинно замечает Бьорн. — Тут бы и я потанцевал, но ты хорошо смотришься под барабан.
— Что ж, Лу танцевать не будет, — Джерри весело поворачивается к нему, — да?
— Да, — вздыхает Лу.
— Что и требовалось доказать. Хелен, пошли сюда?
Момент истины. И, хотя Бьорн не торопит его, он всем телом чувствует, с какой надеждой тот ждёт от него слова, полного внушённой храбрости. Но ему вдруг тяжело дышать, и сзади (он может поклясться) его держит одеяло. То самое, белое, которое было некрасивое и тяжёлое: обвилось вокруг шеи и запуталось под мостом, чтобы он сидел, как на привязи, и снова и снова накладывал лицо своей сестры на лицо Хелен и наоборот; чтобы музыканты мерцали перед глазами, как лунные блики, чтобы всюду мерещилась злоба и голос отца шептал, какой он отвратительный и что он споткнётся сразу, едва встанет.
Ральф сжимает кулаки.
Отец бы точно знал, что он выберет — этот маленький мерзавец, отпрыск, несущий в себе тень его уродливых черт. Всегда такой трусливый, правда? Снимает рубашку, когда папа только касается ремня, потому что иначе ткань порвётся и люди будут говорить… разное.
Снимает рубашку и ищет глазами знакомую точку, чтобы отдаться ей и не чувствовать боли.
Отец бы сейчас так смеялся. Он его испортил. Он вырезал на нём этот позорный знак, как узор по дереву, и теперь Ральф врастает в землю — так и планировалось.
Но нет.
В глотке булькает гнев — отец был не прав, что хохотал у него в голове; прямо перед ним стоит человек, который победил его однажды и победил бы снова, если бы пришлось; человек, который нарисовал его и порвал в клочья.
Джерри куда сильнее отца. И если Ральф труслив, то Джерри — нет. И он поможет ему. Он поможет ему.
— Ральф?
Когда он встаёт, Бьорн смотрит на него с гордостью во взгляде и бодро улыбается — но не ради него Ральф поднялся.
Когда он встаёт, Хелен, кажется, верит, что у этого странного незнакомца есть что-то кроме неуверенности и трусости — но это не ради неё тоже.
Ганс молча закусил губу, раздуваясь от беспомощного гнева, весь как бы олицетворяющий его прошлое, внезапно поглощённое и раздавленное настоящим — но даже не ради этого Ральф поднялся.
— Что-то случилось? — Джерри беспокойно приближается. — Скажи, что?
Ральф качает головой и неловко переступает с ноги на ногу. Под сводами моста в полной тишине даже такое слышно оглушительно громко.
Джерри открывает рот, в нём зарождаются новые, новые вопросы, но вдруг его глаза расширяются, и понимание заполняет их.
— Ох, — он отступает назад, — ох, Ральф.
Джерри поднимает руку, тут же опускает её, нервно оглядываясь по сторонам — и, похоже, он натыкается на гордого Бьорна, который одними губами говорит: «Давайте». Он застывает. Он ошарашенно опускает глаза — не может поверить.
Голос отца едва слышен за гудением электричества в его венах.
Взгляд проходится по нему с ног до головы, медленно изучая каждую напряжённую от страха часть, скользит по лицу, прежде чем наконец с ним встретиться — с Ральфом, который никогда этого не делал, который молча просит его дать хоть какой-нибудь знак. И Джерри наконец-то улыбается — так счастливо, как едва ли улыбался при побеге из больницы; так светло, что осуждающий взгляд Ганса просто тухнет перед ним.
Джерри смотрит на него с немым восхищением, и клубок в животе распускается. Да. Ральф поднялся ради этого.
— Ральф, — снова и снова шепчет Джерри, торопливым детским шагом приближаясь к нему, схватывая и пожимая руки, — Ральф, что же ты делаешь? — он беззвучно смеётся. — Боже, что ты делаешь?
— Не знаю, — это тоже шёпотом, но Хелен хохочет, конечно, разбирая каждое слово. Джерри покачивает головой, гладя изнутри ладони, будто заново узнавая их; они друг напротив друга, и где-то там Саймон испуганно ищет его, ведь Ральф впервые ушёл так далеко.
— Я знаю, — успокаивает Джерри, и видно по наклону головы, как он еле сдерживается, чтобы не поцеловать его высоко поднятую руку — он только крепче сжимает её, собирая пальцы, будто пучок незнакомых трав.
Бьорн кряхтит.
— Как ты говорил? Много слов. — В глазах искрятся смешинки. — Не медли.
Ральф беспокойно оглядывается кругом: так много чужих, незнакомых лиц…
— Ральф не знает шагов, — тихо, пробегая взглядом по зловещим сводам моста. — Я не знаю. Я не…
Джерри молча берёт его за подбородок, направляет на себя — скрип зубов Ганса слышно за километры от них, — и так же молча кивает.
— Сюда, — глаза в глаза, — я тебя научу.
И Ральф слышит, как из набора прочих слов, словно цветы из холодной земли, прорастают их общие, такие разные «я», столкнувшиеся как ветры, идущие с разных концов моря; он чувствует, как никого больше не осталось: ни музыкантов, ни маленькой Хелен, ни огромного РА9. Все ушли. Они вдвоём стояли под мостом, вдыхая тёплый мягкий воздух.
Вдруг Ральф замечает музыку — ей неоткуда было взяться, но она лилась из пустоты, как пар, вырывающийся изо рта подземной пещеры; лёгкий барабанный бой, медленный, но не траурный. Похожий на простое пощёлкивание пальцев.
— Как насчёт, — Джерри шагает назад, утягивая его за собой, — чего-то такого? И, — шаг вправо, руки соединены, словно мосты, переброшенные от тела к телу, — такого? Немного, — он шаркает ногой, очерчивая его стопу полукругом, — вот этого, — и разворачивает их, заставляя костёр вздрогнуть и подпрыгнуть, — этого?
Звонкий щелчок каблука о землю.
— И того, и того, — он повторяет нехитрые шаги в обратную сторону, неторопливо, чтобы Ральф привык, — всего понемногу.
— Откуда ты это знаешь… — бормочет Ральф и бросает очередной нервный взгляд себе под ноги. Джерри смеётся и, отпуская одну из рук, становится рядом с ним, носком ботинка упирается в землю, как будто хочет защекотать её.
— Это не нужно знать. Ты же как-то ходишь?.. — он ловко меняет ноги, постукивая по камням, словно очень странная птица, выискивающая червяков в глубине почвы. Для него это игра — игра в перевоплощение. Глаза сияют радостью. — Ральф, посмотри на себя.
Ральф хмурится, беззвучно открывая рот, но Джерри мотает головой:
— Не так. Посмотри, как ты прекрасен, — он понижает голос, но не скрывает того, что говорит, и Ральф чувствует на себе напряжение чужих взглядов… Впрочем, ему всё равно. Плевать.
Ральф усмехается.
— Да, да… — Джерри закусывает губу, толкает его ногу своей, поддразнивая, — …смелее, у тебя колени трясутся.
— Ты совсем не боишься.
— Я с тобой, чего мне бояться?
Музыка стихает, как дыхание человека, замершего перед обрывом. Секунда полной тишины, гудящей, полной остановленной насильно жизни — и затем она срывается, будто зверь, выпущенный из душной клетки, низкий хрипловатый голос скрипки заполняет пустоты между ударами заалевших пальцев.
Джерри совсем отпускает его руку и, как и с Хелен, выбивает новый, никогда не существовавший ритм, отдалённо похожий на то, что выделывал Бьорн — это первая строчка на чистой странице, начало длинного письма.
И Ральф как-то само собой ударяет по земле ногой, стряхивая дрожь — это никакой не ритм, не музыка; это маленькая шутка: ведь у первой строчки должна быть своя точка, своя неловкая клякса.
— Не бойся.
Но ему больше не страшно.
Голос музыки, голос жизни в его ногах, и он с Джерри на одной линии, опалённой костром. Колени не дрожат — но дрожат, чёрт возьми, руки, трясутся, как будто в них ушло всё волнение. Но не ноги. Они нужны ему, чтобы говорить.
Чтобы отвечать, когда Джерри спрашивает, вновь выбивая ритм, спрашивает…
«Ответишь ли ты мне?»
«Пойдёшь ли ты за мной?»
И Ральф отвечает, разрезая воздух, заставляя камень вибрировать и трястись, как когда-то он сам трясся, вжимаясь в подушку в пустой палате: вдруг папа придёт, вдруг это, вдруг то…
Ральф отвечает: «Да», на тысячу ударов ног разбивая слово, на тысячу полос у себя на спине. «Да, я пойду. Я пойду. Я пойду».
Джерри останавливает его движением руки. Замолкают скрипка, барабан.
Только его маленький смешной ритм, такой, казалось бы, простой — он разрывает всё на части.
Потом такой же маленький смешной ответ.
Вопрос.
Ответ.
Джерри сжимает кулак, Бьорн бьёт в барабан — они на пике старой скалы, с которой падали, держась за руки, миллиарды людей, ведомых жаждой воздуха: мужчины и женщины, мужчины и мужчины, женщины и женщины, люди с людьми. Они не верили, что разобьются, а может, не хотели думать; но они были на пике, и они дышали воздухом, который больше нигде не найти.
Бьорн ударяет в барабан, и Джерри шумно выдыхает.
Хлопок.
Ещё, ещё, как торопливые капли дождя, соединённые в ливне, — им аплодируют; вряд ли это было громко, но для Ральфа — громче всего на свете.
— Вот видишь, ты умеешь танцевать!
— Хелен, а ну… — одёргивает Бьорн, но Ральф улыбается. Она так похожа на его сестру, эта девочка. Эта маленькая, милая девочка.
— Спасибо, — шёпотом, — спасибо.
***
— Это было по-дурацки, правда?
— Ещё бы. Самое дурацкий в мире танец. Всё шиворот-навыворот, — Бьорн прячет усмешку и похлопывает его по плечу, — в хорошем смысле.
____
