Holy Branches

      Небо к утру рассыпается миллионом божеств: они роются в снегах, стучат большими кулаками по стенам моста, задувают под него, воют, всхлипывают, как бродячие псы, моля о подачке… Это носятся языческие боги, соскучившись по жертвам. Их племена давно утонули во времени, вот они и ищут новые, заглядывая в лица музыкантов, шевеля спутанные, похожие на кустарник, волосы — кто-то ёжится, поближе двигается к костру, кто-то бесстрашно поднимает голову и смотрит на растущее пятнышко солнца: мягкое, расплывчатое, словно луч фонарика, прижатого к дождевику.       Бьорн прихлёбывает суп с ложки. Он ест устало, неохотно, то и дело вдыхая сухой воздух моста и поглядывая на улицу с невыразимой тоской. Ральф видит, как уходит его ночная энергия: жадное волнение рук утихает, красные щёки покрываются болезненной желтизной, и всё чаще слышится приглушённый кашель, как будто жидкость попадает не в то горло. Только волосы — яркие рыжие волосы — горят отсветами пылкого костра, сейчас упавшего в жаркие угли.       Бьорн ловит на себе взгляд Ральфа и улыбается.       — Нашёл на кого смотреть, — посмеивается он, вновь зачёрпывая суп. — Твой вон там, чего ушёл? — короткий кивок в сторону Джерри: тот скрестил ноги вроде йога и с яростной жестикуляцией показывает что-то Хелен; она знай себе хихикает и ловит его руки, останавливая.       Ральф вздыхает:       — Они в слова играли.       — А слова не твоё, да?.. Ну, они уже не играют в них, — неуверенно бормочет Бьорн, но больше не отгоняет его. — Ты уже сыт?       — Да.       — Вы, наверное, дальше двинетесь. У него слишком уж уверенный вид для того, кто решил остаться.       — Он не останется, — соглашается Ральф, хотя ему и мысли не приходило, что Джерри предложит и дальше идти с музыкантами. — А разве кто-то оставался?       — Я вот каждую ночь остаюсь.       Бьорн усмехается, и Ральф из вежливости улыбается своим сжатым вместе рукам.       — Ральф хотел сказать… — тихо начинает он, разглядывая белеющие пальцы, — ...сказать…       Бьорн беспокойно склоняется вперёд.       — П-просто спасибо.       Ральф сглатывает комок и впивается взглядом в рыжие колючки бороды, трясущиеся от ветра — похоже на то, как высохшая ёлка собирала солнце на его подоконнике. Он ждёт.       Оплетённая венами кисть вздрагивает, будто хочет взяться за чужую бледную руку, но сдерживается.       — Может, я благодарен тебе даже больше. — Бьорн ненароком следит за Хелен, внимательно и ласково, будто старый сторожевой пёс, который только глазами охраняет свою семью; девочка скоро ловит его взгляд и, опираясь на колени Джерри, радостно машет ладонью, красной от частых хлопков. — Она вообще-то должна спать, но вы слишком её взбудоражили, — уголок рта ехидно поднимается.       — Простите.       — Да ладно. Когда она ещё так веселилась? Разве что когда был… Как его имя…       — Другой человек? Как мы? — догадывается Ральф, тоже засматриваясь на улыбающуюся Хелен.       — Куда более неуверенный. Но добрый, надо сказать, и очень с природой связанный. Жаль, вы не встретитесь… Не могу вспомнить, как же его звали? — Бьорн сердито постукивает ложкой. — Вертится на языке. Я могу спросить у Хелен, хочешь?       — А Хелен помнит?       — Конечно, Хелен помнит. Она с ним вот так же играла и хохотала до рассвета. Он её рисовать учил — она ему все листы испортила. Хулиганка, — гордо, — вся в меня. Иди-ка сюда, эй! — Бьорн отклоняется к стене и с усмешкой смотрит на то, как Хелен прыгает мимо сонного и серого Ганса.       Она разбегается и падает к нему на колени, бурча что-то детское и счастливое, пока Бьорн смеясь ласкает её затылок. Ральф отстранённо пожимает своё запястье: как будто он подглядывает за тем, чем не следует, вжимается своим неуклюжим телом в нормальную семью.       Хелен терпит отцовскую заботу недолго — изворачивается, уходит из-под его руки и смотрит, вся растрёпанная и довольная, на Ральфа.       — Опять такой грустный. У тебя что, живот болит?       — Хелен! — строго шикает Бьорн и поднимает на Ральфа виноватый взгляд. — Прости, у неё путь от ума до языка короткий. Не вслушивайся даже.       — Разве Ральф грустный? — он почти отмахивается от слов Бьорна, тем более, что Хелен уже сама привстала к нему навстречу. — Вроде бы не грустный.       — У тебя постоянно такое лицо, будто тебе больно.       — Перестань! — снова пытается Бьорн, но Ральф останавливает его.       — Всё хорошо. Тебе это мешает?       — Нет, не очень. Так почему ты грустный?       — Не знаю, — бормочет Ральф, но тут же перед глазами проносится тень совсем другой девочки — той ещё, которую он мог удержать на руках, сейчас беспомощно сложенных, как листья вянущего цветка. Можно ли лгать вот так просто, когда она — какая-то далёкая её проекция — стоит прямо перед ним и требует ответа: почему же тебе грустно, Ральф? Что у тебя болит?       И правда, болит. Но так может болеть только ампутированная, неживая конечность: далёкой и нестерпимой болью, которую нельзя убрать — и ведь она единственная напоминает о том хорошем времени, когда он этой конечностью мог ощущать солнце и тёплую шёлковую воду.       О том времени, когда у него была маленькая сестра.       — Ну и ладно, молчи, — обиженно тянет Хелен, заставляя его улыбнуться. — И теперь тебе весело!       Ральф сжимает свою ладонь, пальцем вычерчивая в линиях букву; улыбка застыла на его лице. Хелен удивлённо поднимает брови — ну копия отца! — и заглядывает ему за спину, спрашивает:       — Он что, всегда так?       Джерри отвечает и мягко, чтобы не испугать, гладит рукой напряжённое плечо:       — Только когда с хорошими людьми общается.       Ральф слышит его голос всем телом: он отдаётся в грудной клетке, и бахают, как выстрелы, слова и слоги; Ральф задирает голову и погружает чужой солнечный силуэт в глаза, чувствуя, как он отпечатывается навсегда у него в памяти, выедается в зрении синим пятном.       Шейные позвонки хрустят и глотать становится трудно, но он смотрит снизу вверх, всё с жадностью прогоняя сквозь себя звук его слов, вычерчивая их буквы на ладони.       Джерри задевает его взглядом. В нём — обещание. Что-то заведомо хорошее, что успокаивает горящие на коже символы, которые появлялись и появлялись незаметно ото всех: если бы даже Ральфа попросили написать на бумаге, какие буквы он чертит на руке, он бы с уверенностью ответил, что вовсе не умеет писать. Но буквы были. И все они рвались вон из ладони и затем из кулака навстречу обещанию в глазах Джерри.       Бьорн еле слышно смеётся: ему все эти тайные послания очевидны, понимает Ральф, прикрывая глаза. Но он, в отличие от Ганса, об этом никогда скажет.       — Так, милая, — вместо замечаний он обращается к Хелен, — мы тут как раз хотели у тебя спросить…       Ральф опускает голову. Смешок Джерри мчится по позвоночнику, как электричество — по натянутой проволоке.       — Тебе кто птиц рисовал? Ну, как его по имени?       — Пап, неужели ты сам не помнишь? — вздыхает Хелен, стараясь выглядеть серьёзной, но в её возрасте это только придаёт комичности.       — Мне нужно помнить многое другое, не просто имена прохожих. Как его? Вот интересуется, — Бьорн кивает на Ральфа, хотя тот уже думать забыл про кого-то незнакомого, с кем Хелен было так же здорово, как с ними. Или — если честно — как с Джерри. — Ну, не противься.       — Руперт его звали. — Хелен с интересом заглядывает им в лица — внимательно ли слушают? — и Ральф отстранённо кивает. Имя откуда-то знакомо. Один из санитаров? Друг из прошлой жизни? Никак. — Руперт.       — Точно, — Бьорн щёлкает пальцами. — Вот так и звали. Очень вот на тебя похож, — он поднимает глаза на Джерри, — прямо о… Ты чего?       Ральф и сам почувствовал, как сжались у него на плечах пальцы Джерри.       — Вы знакомы, что ли?       — Встречались, — глухо отвечает Джерри.       — И как он?       — Мы не…       — Ох, — Бьорн хмурится, — понятно.       — Что понятно? — спрашивает Хелен, озираясь по сторонам, и Ральф, по правде, разделяет её растерянность.       — Мы выйдем, — почти шепчет Джерри. Он незаметно соскользнул в то опасное местоимение, которого здесь избегал, и Ральф поднимается, чтобы это никому не показалось подозрительным.       — Покурить?       — Подышать.       Джерри торопливо запахивает парку — Ральф не видит этого, но всё тело обдаёт прохладным воздухом, выпорхнувшим из-под полы верхней одежды, — выныривает на улицу, ни с кем не переглядываясь, изгибая спину вопросительным знаком. Ральф медлит; сонно на него поглядывает приоткрытый глаз Ганса, Хелен тянется спросить, что случилось — умная, умная девочка.       А ещё — ему кажется — кто-то полузнакомый смотрит на него из тени моста. Кто-то с именем на Р, расплывчатый и хмурый.       Ральф выскальзывает из объятий нового дома, ступни упираются в припорошенный лёд. Все взгляды — ему в спину, как стрелы. Кругом пустое, белое поле.       — Мы здесь.       Ральф оборачивается: Джерри животом опёрся на перила, смотрит на него сверху вниз пустыми просящими глазами. Джерри не звал его с собой, но очень надеялся, что он появится рядом.       — Что случилось? — Ральф осторожно наступает на край выгнутой спины сугроба; рваные следы подошв, как укусы, глубоко входят в снег. — Почему ты ушёл? — он движется медленно, словно Джерри может сорваться с места и убежать.       Но Джерри прячет голову в руках. Лишь по краешку освещённого лица видно, что рот его искривлён в улыбке.       — Ты не понял, да? По тебе видно.       — Что видно?       Джерри хмыкает.       — Это тот же человек. Руперт, будущий самоубийца. Который направил на тебя пистолет. — Джерри опускает руки, с жалостью глядя на его изменившееся лицо. — Нет, ты помнишь. Мы думали, ты забыл. Может, было бы лучше, если б ты забыл.       — Имя было таким знакомым… — Ральф бездыханно прижимается к перилам, позволяя Джерри соприкоснуться с ним боком. Лёд внизу мерцает зелёным, будто покрытый замёрзшей рвотой. — Бьорн сказал, он похож на тебя.       — Да. Это-то и страшно.       — Но он ошибся, — Ральф отталкивает себя от перил, от моста — от замершего в ожидании Джерри, — Ральф видел, и вы совсем не похожи, наоборот…       — Ты не видел его за месяц до этого. За год. Ты вообще его не знал.       — Зато тебя Ральф знает. И какой ты будешь через месяц и через год.       — Правда? — Джерри поворачивает к нему удлинённое, с тенью насмешки лицо. Губы улыбаются, глаза — померкли. — И какой?       Они смотрят друг на друга долго — это тяжёлое испытание, не отвернуться, не заковырять носком снег, — губы уже не улыбаются, глаза наполнились надеждой будущих слов. Весь он какой-то обращённый вверх — или нет — вперёд, к нему в руки; брови с нежностью, понимающе изогнуты, щёки розовеют от холода.       — Такой же. Как сейчас. Как ночью.       Он усмехается.       — Танцующий?       — Да. Танцующий.       Снова глаза в глаза. Он весь склонился — вперёд, к нему. Как когда-то, вспоминает Ральф, он прижимался к стеклу и тянулся на улицу, сидя на подоконнике. Их ладони соприкасаются, пальцы то в замке, то скользят, ощупывая суставы сквозь кожу, но всё это механически, само собой.       — Не смотри.       Смешок. Джерри опускает веки, тонкие тени ресниц царапают румянец. Ральф приближает к нему лицо, не дышит: так близко перед ним — красное: щёки, губы… порозовевшая кожа век…       Сухим, царапающимся ртом — ко рту, неумело и ребячливо. Глаза напротив глаз распахиваются, и в них плещется тёмное человеческое отражение, неуверенно заслоняющее значок. Его губы скользят поверх, дыхание вырывается белым паром и совсем перекрывает зрение.       — Ты смотришь, — звучит немного в нос, Ральф прижался к его щеке. — Зачем?       Джерри обнимает за спину и поднимает к груди одну из рук.       — Прости. Если захочешь опять, мы уже не будем смотреть.       Он немного сдвигает его, коленом касаясь колена, укладывая голову на плечо. Их тени покачиваются на стоптанном снегу.       — Ты опять танцуешь?       Джерри согласно мычит.       — Кто научил тебя?       — Тому, что ночью — дедушка, — со спины его ладонь скользит на плечо, — он был ирландец и хороший человек.       — Ты никогда не говорил.       — Ты никогда не спрашивал.       — Значит, ты тоже ирландец?       — Совсем чуть-чуть.       — Скажи что-то на ирландском.       Джерри говорит, стуком пальцев по плечу считая слоги. Не понимать его речь — чертовски непривычно и даже жутко, но объятия располагают к доверию.       — Звучит как чушь.       Джерри смеётся, передавая дрожь ему в грудь:       — Похоже, что ты понимаешь ирландский.       Ральф отклоняется от плеча. Снег похрустывает под ногами, и Джерри послушно, как и обещал, закрывает глаза. Он не двигается, боясь забыть умиротворение слепых прикосновений, только пальцы механически трогают плечо и выпирающую жёсткую лопатку.       — Мы думали об этом всю ночь, — признаётся Джерри между короткими касаниями губ. — Если бы мы…       — Ганс бы взбесился.       Джерри улыбается, крепко целуя его и выдыхая в рот:       — Тем лучше.       — Ты что, хочешь драться?       — Моя ирландская часть.       Бледный шарик солнца катится по плечу. Всё гладкое, сверкающее, как атласная ткань, тела сложены рядом, точно страницы в захлопнутой книге.       — Тебе нужно быть осторожнее.       Джерри отстранённо мычит, локтём опершись на перила. Его тень разрастается и набухает, похожая на кляксу, расползается по влажной бумаге моста; она к нему прилипла: он двинет рукой — она без опоздания пошевелится тоже, он сгорбится — и у тени вырастет горб. Он склоняется вперёд, торопливо и ласково целуя горячие щёки, а тень вливается в другое пятно, соединяется с ним своими трепещущими краями.       Джерри мычит, от тени — ни звука.       — Значит, тебе что-то кажется неосторожным?       Да. Да, ему кажется. Но Ральф следит за его тенью и упускает ту прореху в речи, куда ему бы стоило вставить ответ; чернильный двойник спускается с моста вслед за Джерри.       Н — неосторожно, — чертит Ральф у себя на ладони. Его кожа не видит, какие ошибки он допустил.       Снег хрустит.       Яблоко солнца повисает над головой, над горбиком моста, яркие бока наливаются соком. Длинный сладковатый луч заглядывает в волчью стаю: сплетённые ноги, куча завёрнутых в куртки тел, тяжёлый запах общего сопения. Их припухшие усталые глаза спрятаны под ладонями, в сгибе локтей, даже в чужом плече: Ганс, либо отринув свои взгляды, либо допустив в них поправку, свободно прижался к плечу храпящего Лу; ему тепло, больное колено иногда вздрагивает, но только как у спящего безмятежно зверя, не от тревоги.       Хелен тоже спит. Едва ли она может, как остальная стая, сплетаться в общую кучу и прятать глаза от солнца: ноги закрыты отцовской курткой, сам Бьорн перебирает пряди мягких волос, он же загораживает ей лицо от острых лучей-спиц.       Завидев Ральфа, Бьорн прикладывает палец к губам.       — Умоталась девочка.       В глубине моста, где одна человечья тень сплетается с холодной безразмерной тенью строения, Джерри проверяет сумку. Ральф обеспокоенно хмурится, снова опускает взгляд на спящую Хелен.       — Она тебе просила передать… — Бьорн подмигивает и раскрывает ладонь с блестящим квадратом фольги. — Сказала, это сделает тебя счастливее.       — Что это?       — Уверен, герр Джерри тебе всё объяснит.       Губы беззвучно шевелятся, цепляя обрывки слов:       — Всё объяснит…       Тень Джерри становится напротив «РА9: ж/д», как часовая стрелка. Ремень сумки впился в плечо, положение рук кажется строгим, каноническим: открытая правая ладонь — присутствие бога; сжатый на ремне кулак — человеческая часть, часть пророка.       Ральф неосознанно ждал этого: он привык к движению, к усталости в ногах и похрустыванию снега, к тайне удаляющегося горизонта и пустоте полей; к мыслям, которые навещали его голову в природной тишине и ритме бьющегося сердца. Он ждал этого, как паломники ждут вырастающей перед глазами святыни — это и заставляет их идти. Всего лишь образ — но какой.       Его образ.       Джерри молча протягивает к нему ладонь: она светится в луче или сама освещает всё, непонятно. Одна она, если бы люди умели смотреть, выдала бы его суть и связь с той косой надписью на стене. Но люди не умели.       Ральф ощутил себя особенным.       Нагретая кожа обжигает, но Ральф только крепче к ней прижимается, разрывая эту границу, сотканную из суровых морщинок и стального блеска глаз — всё это смыто, спрятано по углам. Для него этого нет. В груди клокочет радость. Всё отзывается на тихое:       — Пойдём, — ведь оно только для того и нужно, чтобы он порадовался.       Ведь Ральф привык следовать.

***

      Жизнь как в тумане. Холодное сверкание снега под ногой, полупрозрачные волны позёмки, следы: где едва заметные, где глубокие, чёрные, залезающие подошвой в листья — возле деревьев, выгнувших в сторону спины. Проходя мимо, Ральф тянется ладонью к жёсткой коре и правда гладит её, но не может внутри себя этого осознать, запомнить разницу между тем, что было, и тем, что сейчас; оказавшись снова рядом с деревом, он трогает его опять и опять, как ребёнок: жадно вытягивая руку, без остановок.       Нет разговоров. Нет слов — слова остались там, на мосту, где Джерри открыл ему свои страхи. Тихо, хорошо. Деревья благоухают, редкими башенками вырастают из снега и земли; они далеко от основной чащи, и кажется, будто те сами ушли от семьи, чтобы увидеть поближе идущих, склонили морщинистые жёсткие лица… Раз — ладонью по смятой, изрезанной щеке дерева, пальцами по ветке.       — Их так много, — с затаённым испугом замечает Ральф.       Джерри только пожимает плечами:       — Да нет, как раз мало.       — Но в больнице было меньше…       Наконец, он его понимает, и лицо приобретает задумчивое выражение: брови сдвигаются, на глазах — едва заметная заслонка, будто кто-то задёрнул шторы.       — И тебе страшно? Тоскливо?       — Нет. Просто очень много.       — Событий?       — Деревьев.       Джерри не сдерживает улыбки.       — Мы думали, ты любишь деревья.       Ральф неопределённо пожимает плечами: да, он любил деревья, но эти какие-то дикие, неодомашненные, непонятные ему. Оттого — благоговение и дрожь, как будто сердце яростней погнало по венам ленивую кровь; оттого — детская пугливая радость от соприкосновения с неизвестным.       Всё это хотелось запечатать в банку и забрать: вьющийся над кожей воздух и постоянный шум ветвей. Каждого шага жалко, но холодно — только это и подгоняет. Сам Джерри не торопит его, понимает. Иногда, в очередной раз протягивая к дереву руку, Ральф видит, как Джерри следит за ним с одухотворением в лице и улыбается.       Улыбается, как может только он.       Вскоре деревья расступаются шире, и вдалеке маячит чёрная коробка станции, к которой, как Ральф и думал, их вела та надпись под мостом.       — Там будут люди? — шепчет он, хотя вокруг ни души.       — Важные станции не делают такими мелкими. Может, она очень старая и ей уже не пользуются.       — Хоть бы так.       — Мы с тобой, — Джерри ласково потрясает его рукой, — тебе никто не навредит.       — Но…       В том, как он поправил ремень сумки, Ральф заметил желание уйти от продолжения «но»: так быстро, что парка смялась у плеча. И губы сомкнуты, страх клокочет под языком — ему вдруг стало неудобно лежать во рту, и не получается вспомнить, как же это он спокойно там находился до этого; хочется назад в лес, трогать жёсткую кору незнакомых деревьев, месить ногами снег с грязью.       Вот-вот Ральф дёрнется, потянет Джерри за рукав: «Не надо на станцию».       Но он терпит, не делает этого — отчасти от того, что Джерри и вправду тогда остановится и дальше вслепую будет искать, куда же им идти.       У самой станции Ральф пропускает его вперёд, горбится, чтобы защитить от ветра ту храбрость, которая ещё в нём теплилась. До ушей доносится только звук шагов, стучащий по дереву полусгнившей платформы, и деловитое хмыканье.       — Да нет здесь… — Джерри осторожно толкает хлипкую дверь станции, — …никого.       Над головами у них гул электричества, натянутые струны проводов, пропускающие бег бесноватых духов: по одной линии они мчатся, и воют, и трясут провода, и светятся убийственным голубым, но — нет здесь никого, нет здесь никого.       Если достаточно подняться к ним, к духам, убийственный голубой вспыхнет в глазах, руки затрясутся, все мышцы станут каменные, и настолько влюбишься в этот цвет, что не сможешь больше разжать ядро кулака, и голубой испепелит твоё трясущееся от страха и восхищения тело.       Ральф понимает, что Джерри рядом с ним нет, только когда тот двигает что-то (наверное, стул) в глубине станции. Неизвестно, сколько он смотрел на провода, но носки его ботинков уже уперлись в исцарапанную рельсу, поначалу им незамеченную.       Надо же, как он тянулся к ним.       Ральф забирается в карман куртки и шуршит кусочком фольги, осторожно поглаживая его острый край. Если голубой цвет станет слишком ярким, он всегда сможет резко мазнуть пальцем по этому краю, и вспышка красного заставит его шагнуть назад. Но пока — пока не хочется. Что-то подобное с ним было на краю крыши в больнице, когда опасность пьянила его и хотелось нагнуться ниже; сейчас — наоборот — хочется вытянуться навстречу едва волнующимся проводам, растянутым над путями.       Когда отец заносил над ним руку, вены превращались в провода.       Словно услышав его мысль, провода запульсировали, и кровь рванула вперёд по железной дороге. Ральф хмурится, закрывает глаза: рельсы радостно гудят, дрожат возле его ботинка, кровь качает, качает голубой, голубой цвет. Земля стучит, как сердце, если по ней бежать, каждый шаг будет проваливаться глубоко и пружинить, будто вы с ней боретесь за право стучать сильнее и громче.       Вдруг — всё тело сжалось, заполнилось голубым цветом — крик его отца. Гулкий, пронизывающий до костей.       Он кричал слева по железной дороге, откуда провода качали кровь, и Ральф явно это услышал, распахнул глаза.       Сердце в груди, как колокол, ударяет по рёбрам, свет голубой, свет ядовито-жёлтый лучом впивается в глаз, и словно это луч кричит, прорываясь сквозь стук железных лап — колёс, бьющих по рельсам.       Нет.       Ральф часто дышит, пытается сжать этот кусок фольги, но пальцы дрожат, он не может сдвинуться.       Нет.       Его отец смотрит на него, несётся навстречу, как огромный зверь, как железное чудище, его взгляд светится жёлтым. Отец кричит, но так отчаянно, точно сейчас он не хочет его догонять и просит сойти с дороги, но и провода, и рельсы, и сама земля гудят с просьбой не сходить с путей и стоять смирно, принести отцу смелую жертву, которую следовало отдать раньше.       Другой крик смешивается с криком отца, свет слепит глаза.       — Отойди!       Ноги подкашиваются, земля заглатывает вглубь все силы. Никого, кроме отца, железной его формы, несущейся по путям… Руки обнимают грудь, оттаскивают, и теперь хочется их оттолкнуть, хочется закричать тоже: «Там мой отец, вот, посмотри!».       Ветер зажмуривает ему веки, крупицы пыли царапают трясущиеся в ужасе руки.       — Держу, держу, — как будто ветер шепчет, обнимая грудь, мешая дышать, мешая говорить с отцом.       Крик.       Ральф открывает глаза, сжимает человека сзади себя, не заботясь об его боли, и видит с удивлением, с жжением в лёгких, как по рельсам проносится поезд, и жёлтый луч сияет уже где-то далеко, только багровые искры летят на серые камни. Всё красное, как кровь. Отца нет. Только поезд и его звучный гудок, пущенный испуганным машинистом.       Он трясётся. Что-то ползёт по нему из рукавов и штанин, забирается в уши — отец всё же хочет поговорить, отец хочет залиться в поры на коже, сделать его мёртвым и жёлтым, как…       — Не могу, — Ральф ещё сильнее сжимает человека, его руки, — это он, он здесь, он внутри меня.       Человек говорит с ним, но в ушах только гудок, и Ральф говорит:       — Я не слышу.       Он чувствует, как всхлипы срываются вместо гласных.       — Я тебя не слышу.       Человек зажимает ему уши ладонями, и через них просачивается его голос:       — Поднимись, нужно зайти внутрь.       Ральфу хочется закричать, зачем он запер в голове этот гул? Теперь ему некуда выбраться, и он трясётся, понимая это, представляя, как будет жить, слыша этот гул, стук колёс — это не жизнь, это мука, это будет вечно, никогда не закончится, никогда, никогда…       Человек поднимает его, вновь обхватывая грудь, пытается уговорить помочь, но его слова — они гораздо тише поезда и гула.       — Уйди, — Ральф встряхивается в замке чужих рук, человек плотнее их смыкает и тянет за собой — спиной, наслепую, — уйди прочь, уйди! — он кричит, голос срывается, в лицо залетают хлопья снега.       Вдруг свет пропадает. Человек пытается опустить его возле стены, но Ральф вырывается и больно ударяется о торчащие доски.       — Уйди, уйди, — шепчет он сверкающим глазам человека, — оставь меня, тебе нельзя было меня забирать.       Человек закрывает дверь, отрезая геометрический луч света, льющийся на стену. Ральф только слышит, как он опускается перед ним на корточки и не смеет дотронуться до него, дрожащего и холодного.       Ральф холодный, потому что умер.       Потому что отец всё же забрал его.       Каждый, кто прикоснётся к мёртвому телу, тоже станет мертвецом, а мертвецам место на помойке, особенно грешникам.       — Он заберёт и тебя, — захлёбываясь бормочет Ральф, ногтями сдирая верхний слой дерева, пальцы выгибаются, как сломанные, — не трогай меня.       Тут Ральф вспоминает, что он уже затащил его внутрь станции, и грудь стягивает обручем.       — Зачем? Зачем?! — в глазу становится горячо, голос срывается. Человек скидывает с плеча сумку и говорит лишь одно:       — Поплачь, — и Ральф наконец узнаёт голос Джерри.       Ральф наклоняется, грудь сдавливает ещё сильнее, и из горла вырывается уродливый звук, похожий на смесь г и х — букв, которые мерцали в темноте. Он кашляет, сжимает собственные лодыжки, зубы ударяются друг о дружку.       Джерри берётся за его плечи, массирует их большими пальцами.       — Давай, — негромко произносит он, делая нарочито отчётливый вдох и медленный выдох, голова немного покачивается, контур волос выделяется в темноте.       Прижимаясь к колену, своему или чужому, Ральф плачет, с трудом выдавливая слёзы — в каждой есть кровь, какая-то иголка. Так страшно. Лёгкие горят, лицо, наверное, красное и сморщенное, всё мокрое, размазанное, рот открыт, как у выброшенной на берег рыбины. Господи, прекрати это.       Господи.       Темнота сворачивается в клубок у него в животе. Если его вырвет Джерри на ноги, он никогда себе не простит, он никогда не сможет.       Его руки нажимают невидимые точки на позвоночнике.       Поезд уже не стучит. Сердце поезда остановилось. Ральф рыдает в полы парки, Ральф превратился в вязкую жижу. Как терпеть это всегда? Как жить с этим?       — Это пройдёт, — такой тихий, спокойный голос, Ральф цепляется за него, как за единственное спасение. Джерри опускает его мокрую от пота ладонь к себе на живот. — Дыши, — он позволяет ему ощутить, как живот надувается от вдоха, как опадает от выдоха.       Ральф говорит что-то глупое, кажется: «Я не умею», но потом всё равно дышит, как бы больно это ни было. Тошнота усиливается, он сдерживает её в себе, щёки мокрые, всё мокрое.       А руки всё нажимают ему на позвоночник.       Он словно родился здесь, в гнезде из конечностей, птенец с нелепо растопыренными лопатками, с примятыми перьями. Как человек, страдающий мигренью, он жадно хватается за минуты тишины и покоя, когда боль уходит и остаётся мягкая, совершенно детская растерянность. Между тем, как он кричал, и тем, как он теперь лежит, уткнувшись равнодушным и красным лицом в коленку, было что-то бесцветное — это невозможно уловить. Как будто всё уснуло, провалилось в дыру, а потом расцвело оттуда серыми и смиренными цветами.       Ральф закрывает глаза, громко, на всю комнату сглатывает, и Джерри гладит его от плеч до макушки, до слипшихся влажных волос.       — Тебе лучше? — спрашивает он осторожно через какое-то время. Подумав, Ральф кивает. — Хочешь поговорить?       — Было что-то страшное, — хрипло.       — Мы знаем.       — Приходил мой отец.       Джерри останавливается.       — Ты его видел?       — Только слышал. — Ральф неуверенно приподнимается на локтях и смотрит в блестящие в темноте точки глаз. — Ральф совсем сошёл с ума?       — Расскажи об отце.       — Он гнался… Ему не х-хотелось, чтобы Ральф от него сбежал.       — А потом что случилось?       — А потом… — Ральф моргает. В голове много красного. — А потом его сбил поезд.       Джерри сжимает его плечи, должно быть, хмурится.       — Так ты попал в больницу, верно?       Кивок.       — Ты хочешь, чтобы мы спрашивали?       — Нет, — тихо отвечает Ральф, стыдливо сжимаясь, но Джерри не настаивает. — Что видел ты?       — Ничего. Ты просто стоял на путях, и ехал поезд. Никого там не было.       — И никто не кричал?       Джерри мягко поглаживает его затылок и шепчет своё дрожащее: «Нет», которое, наверно, хотел скрыть всеми силами. Не сдержавшись, он целует похолодевший лоб и повторяет: «Нет», обжигая кожу.       Они сидят, крепко сцепившись. Ральф поднялся к груди и слушает, как бьётся сердце — быстрее, чем обычно. Он удерживает Джерри, когда тот шевелится, намереваясь встать:       — Может, мы останемся здесь? Ты разве не сможешь развести огонь?       Но Джерри раскрывает его сжатые руки:       — Пойдёт ещё поезд, Ральф.       И больше они не спорят.       Джерри тянет дверь, впуская потускневший свет и свежий воздух. Ральф оглядывает комнату, в которой просидел — сколько? — всё это время: тёмные доски, кое-где лежит снег, само помещение маленькое, грубое, пахнет стариной. Угораздило же здесь расплакаться, в этом уродливом месте.       — Ты не виноват, — Джерри замечает его взгляд, — даже не вздумай винить себя.       — Ты расстроился.       — Конечно. Тебе бы хотелось, чтобы нам было всё равно? — удивляется он. — Ты так же о нас волнуешься. Сегодня, например, когда ты вышел на мост…       — Это не то же самое.       — Но очень похоже. В этом и суть, понимаешь? Тратить нервы на тех, кто тебе дорог, — с усмешкой объясняет Джерри и поднимает брови, когда видит, как торопливо Ральф полез в карман. — Что ты… Это у тебя откуда?       — Хелен дала. Точнее… Точнее Бьорн дал, но это от…       — Понятно. — Джерри берёт с его ладони блестящий квадратик. — Знаешь, что это такое?       — Нет.       — Закрой глаза. Если не боишься.       Ральф жмурится и слышит звук разворачиваемой обёртки.       — Открой рот.       Джерри проводит пальцем по нижней губе — это знаменитое «попробуй», то, чем он постоянно его испытывал в больнице… По языку расползается сладкий вкус.       — Это шоколад. Должно быть, Хелен поняла, что он тебе нужен.       Ральф медленно открывает глаза, прокатывая по рту остаток сладости. Джерри серьёзно смотрит на него.       — Как ты себя чувствуешь?       — Диагностика не работает, — на автомате отвечает Ральф и вздрагивает. — Нет, прости. Это…       — Не бойся. Мы читали об этом в записях Саймона.       — Правда?       — Ты так делаешь, когда хочешь уйти от реальности.       Ральф хмурится, задумчиво проходясь языком по ряду зубов.       — Вообще-то, — признаётся он, — сейчас Ральфу не хочется никуда уходить.       Тогда Джерри набрасывает на плечо сумку и улыбается.       — Так может, диагностика заработала? ____