***
Воды в ванной не было — ни намёка на неё. Джерри даже проверял это неохотно, тянул целый день, будто уже знал, но не мог противиться заведённому ритуалу. Когда вода не появилась, он сел на край ванны и спросил: «Может, ты и сейчас сотворишь чудо, Ральф?» Потом выволок из-под ванны жестяной таз и безо всякого чуда ушёл набирать в него снег. Он растопил его с краю печки, чтобы помыть руки и, может быть, лицо. Пить, сказал он, это нельзя: вода слишком грязная. Тогда Ральф впервые задумался о том, что будет, если их запасы иссякнут до того, как они куда-то там дойдут; подержал на весу походную сумку и убедился, что та по-прежнему тяжёлая. Они ещё долго смогут идти. — Ральф, мы ждём! Оклик из ванной заставляет его встрепенуться. Точно. Мыть руки. Лицо. Голову? Ральф хмурится. Джерри появляется где-то через полминуты. По нему видно, он уже знает. — Так, — вздох, — ты решил не ходить? Ральф трясёт головой. — Никогда не будешь мыться? — Джерри складывает руки на груди и невесело усмехается. — Тогда помоги нам, старая Бастинда, ни капли на тебя не попадёт. — Кто такая Бастинда? Джерри молча указывает на ванную, мол, ничего не скажет, пока Ральф с ним не пойдёт. Едва же тот трогается с места, Джерри продолжает историю. — Это ведьма такая. До смерти боялась воды. Ральф кивает и как-то сам собой застывает рядом со светлым овалом кафеля — ореолом, который оставило зеркало, нынешний призрак. Джерри стучит ногтями по краю ванны — выходит жутковатый металлический звук. — Сейчас отмучаешься, — обещает он, склоняясь над жёлтыми пятнами и разводами. Будто там сгорали метеоры. — Сейчас уже. Отмучаешься — не то слово. Как Ральф ни отводит взгляд, он всё равно цепляется за кусочек себя в отражении ржавого таза: Другой Ральф смеётся над ним с той стороны, в отвращении выгибает губы, и вереница шрамов словно вспыхивает от злости. — Прекрати на него смотреть, — почти равнодушно замечает Джерри, потирая ладонями ванну. — Ты пока не научился делать это правильно. — Как будто ты научился, — огрызается Ральф. Джерри с удивлением смотрит в его сторону. — А что, сомневаешься? Наш дом разделён на двоих — в нём каждая часть ценится больше. Если же я не ценю, то какое право имею видеть, слышать, чувствовать? Раздувать лёгкие, когда дышу? Замерзать от холода, изнывать от жары? Представь, что твоя рука достанется другому человеку, если будешь мало ей пользоваться. Ты ведь тогда точно начнёшь по-другому двигаться. Он ни разу не сказал об РА9, но Ральф слышал его имя повсюду, как эхо далёкого голоса. — Это жутко, — вырывается у него. — Может быть. А всё-таки я не отворачиваюсь, когда смотрю в зеркало. Зеркало запотевает от пара. Проведи полотенцем — увидишь красную обожжённую кожу и торчащие рёбра, глянь выше — подрагивающий подбородок, глаза — пугающе огромные на узком лице без улыбки. Скоро отец забарабанит в дверь — через три, два… Нельзя лить воду, она дорогая… Один… Джерри стучит по ванне, и Ральф вздрагивает. — Ладно, — вода плещется в тазике, отражение разорвано, — ладно, хорошо. — Смог бы ты поднять его без рук? — Джерри провожает взглядом то, как он чуть не опрокидывает таз. — Мышцы в них работают, как грузчики, чтобы ты мог удерживать… — Сейчас уроню. — А твой язык? Как бы ты угрожал без него? — Не угрожал бы. Молча разлил, — сердито бормочет Ральф, опираясь об угол, чтобы было удобней держать. — Ты спрашивал, как правильно на себя смотреть. — Разве? Нет. — Значит, подразумевал. Ральф, — Джерри смотрит ему в глаза. Если плеснуть из таза, он сильно разозлится?.. — Ральф, ты красивый человек. Он сглатывает. От головы до сердца кровь катается на лифте. Дальше только лестницы, извилистые подземелья кишок… Весь его дом содрогается. — А что ты видишь в зеркале? Джерри улыбается. — Сначала — черты других людей. Уже вошло в привычку. Вот, смотри, — он обхватывает переносицу, — нос дедушки. Проскользнул через отца и достался нам, эдакая печать. Потом, — жмурится, — глаза. Тоже дед, наверное. Все фотографии с ним чёрно-белые. Джерри открывает глаза, и Ральф пытается представить его деда: пустой силуэт с приклеенными, как на фотороботе, частями. Сшитый человек. — Что потом? — Потом — это тоже привычка — смотрю, где хорошо бы лёг грим. Осталось после работы в парке. Вижу тени, неровности. — Да нет у тебя никаких неровностей, — не сдерживается Ральф, и Джерри хихикает. — У всех они есть. — Всё равно тебе проще. Ральф берётся за таз, и Джерри согласно поворачивает лицо ко дну ванны. Глаза не закрывает. — Почему же проще? — теперь его голос отражается от чугунных стенок и звучит как будто отовсюду — голос высшего существа. — С тобой не было такого. Чтобы… — Ральф подыскивает слово, но на затылке у Джерри нет букв — только волосы. — Тебя не… — Не разрушали? — подсказывает Джерри. Он как-то умудрился выбрать худшее слово из тех, что подходили. Ральф ёжится. — Давай просто… — Ты нас совсем не знаешь, Ральф. Круглая тень от тазика собралась на затылке и стекает в ванну. Если его уронить, можно размозжить череп на раз-два. — Но ты не говоришь, — слова выходят дрожащие, на слабых ножках, все одетые в обиду, как в выходной костюм, — как можно знать, если ты ничего не рассказываешь? Джерри молчит. — Лей, — наконец велит он, и только из-за акустики его шёпот хоть как-то слышен. — Ты и сейчас не расскажешь? — Лей, — громче и строже. — А то вода остынет. Ральф вздыхает: очевидно, это всё. Опять стена, в которую он врезался из раза в раз, выбивая жалкие крошки. Стена, из-за которой доносились голоса, играла музыка — обрывки незнакомых песен, — шипели ругательства, прорезались крики — пьяные, весёлые, крики боли, крики просто так. За ней — чужая жизнь. Ральф сжимает таз и наклоняет его, борясь с желанием вылить на Джерри всё сразу. Волосы темнеют, как от краски, струйки стекают по шее, ушам. У Джерри нет шрамов — ни одного. Его тело — слаженный механизм, где каждый хрящ, каждый сустав знает, зачем он там нужен… Пальцы у Джерри ловкие, будто сами собой работают — так быстро, без проблем он зарывается в свои потяжелевшие, мокрые пряди, выжимает из них запахи и образы: пот ладоней, снег, жгучий запах костра; маленькая девочка и много взрослых мужчин. И даже запах другого, насквозь прогнившего душа — всё это к чёрту, в сток. Джерри снимает с полки синее полотенце и наспех вытирается. Ральф обнимает руками пустой жестяной таз. — Я уже пытался сказать тебе. Тогда было не то время. Ральф хмурится и поднимает голову. Джерри не смотрит на него и вытирает шею, скатав полотенце в колбаску. — И сейчас не то. Но видеть как ты смотришь: с завистью, будто я отнял у тебя что-то, будто РА9 принёс мне безболезненную жизнь. — Он вытирается с такой яростью, что кожа краснеет. Ещё немного — и выступит кровь. — Я говорил про работу. Но не рассказал, — кажется, он сейчас задушит себя полотенцем, — как мальчик-аутист Руди сидел у меня на руках и цеплялся за форму. Я не рассказал, — вода из полотенца льётся по кулаку, — что уже видел по его глазам, что случится. Это детское предчувствие. Руди просил никуда не ходить, а я — я решил, что он слишком тактильный, что ему просто хочется ещё подержать мою новенькую форму. Дети ведь иногда капризничают. Ральф потерянно кивает. Стена осыпается крошками. — Руди не капризничал. Мужчина, который подошёл к нам, который искал свою маленькую дочку — он просто напугал его своим взглядом. Джерри замер. Шея красная, цвета сырого мяса. Ральф никогда его таким не видел. — Тот мужчина — он разрушил меня. Так, что пришлось собираться из ошмётков. Джерри комкает полотенце и бросает его в громыхнувший таз, как мячик. По рукам идёт жестяная вибрация. Ральф в ужасе смотрит на полотенце: практически сухое, только в середине осталась влага. — Ты уволился после того, как тот человек тебя ударил, да? Джерри поднимает брови. Кажется, он сейчас засмеётся. — Он меня не бил, — рот расползается в улыбке, — это ты себе сам придумал.***
Ральф ошибался. Когда Джерри говорил, стена не становилась тоньше. Однако Ральф на время превращался в бесплотного и мог в неё погружаться, чтобы затем обрасти мясом и вернуться на прежнее место: возле стены, с воздетыми к ней ладонями. Стена, опутанная плющом. Сквозь её дыры бегают мыши, в выбоинах-ушах вьют гнёзда птицы. И везде паутина, которую запрещено срывать — это седые волосы стены. Её глаза — бесконечные символы, выбитые в камне; глаза, горящие зелёным мхом. Стена глубоко вздыхает… Все голоса, музыка, даже запахи — на время покидают своё место и переносятся куда-то, задевая Ральфа, проходя сквозь него… Чужие люди, чужая память… Ральф открывает глаза и понимает, что хочет нарисовать стену. Ванна гулко стонет, когда он поднимается с её края, отпечаток зеркала мерцает оттенками: «Куда ты? Куда ты?» Но его несут чужие впечатления, ладони холодит камень выдуманной стены, сердце колотится, бьётся, ударяется о рёбра. Ральф находит и листы бумаги, и карандаш: Джерри будто знал, что они ему понадобятся, оставил на диване, — безумие охватывает его, дёргает за руки. Он только из подражания кладёт листы на колени — желания говорят ему приложить листок к стене и рисовать вот так. Потирая ногами, Ральф снимает носки, босыми пятками постукивает по дивану. Покусывая губу, он берётся за карандаш — как обезьяна, кулаком — и проводит одну только жирную линию. Уже не так. Всё было не так. Ральф в злости швыряет листы, и они раскрываются как веер. Какие-то даже рвутся, но они заслужили. Они не приняли стену, которую он увидел, когда закрыл глаза. Стену, которую он представил. Скрипит дверь. Джерри мелькает у него на периферии как призрак. Наверняка смотрит с осуждением на то, что он сделал. Ральф глубоко вздыхает и признаётся дрожащим голосом: — Ральф злился. Опять. Он поднимает голову: Джерри молча снимает парку и бросает себе под ноги. Ему будто всё равно. — Джерри? — Не бойся. Садись сюда. — Что случилось? Там что-то на улице? — Ральф беспокойно ползёт к краю дивана, и Джерри кидает ему носки. — Люди. В соседнем доме. Сегодня нельзя ходить мимо окон и разводить огонь. — Они тебя видели? Джерри задумчиво рассматривает лист, где Ральф оставил метку, и почёсывает щёку. — М? Нет, не видели. Вот это что такое? — Прости. — Ральф кутается в свой плащ, сидя на парке. Она мягкая и всё ещё тёплая из-за Джерри. Совсем не хуже дивана. — Ральф злился, он же сказал. — Какая у тебя маленькая злость… — хмыкает Джерри, садясь с ним рядом. Он проводит пальцем по царапине карандаша, и подушечка немедленно темнеет. — Ого, как ярко. Так и сочится твоими мыслями. — Правда?.. Вообще-то это просто линия. — Нет, просто линий не бывает. О чём ты думал, когда рисовал? — Тебе не понравится… Джерри снова хмыкает и без споров заныривает к нему под плащ. Кажется, будто Ральф спрятал его под своими крыльями. — Раз не понравится, значит с нами связано. О многом можно подумать после… последнего разговора. От волос Джерри пахнет чистотой, от кожи — затаённой бурей. Ему пришлось собираться из ошмётков когда-то давно, но по запаху — он сделал это только сегодня. — Ральф рисовал стену, — шёпотом, — пытался рисовать. — Какую стену? И почему ты её забраковал с первой же линии? Больше Ральф не говорит. Джерри исправляет его каракули, рисует рядом другие ровные чёрточки и получается — нет, не рисунок — слово. — Прочитай-ка. — Стена, — читает Ральф. — Ну да, стена. — Что там было, за стеной? На стене? Внутри стены? — торопливо расспрашивает Джерри, и Ральф говорит, говорит, не замолкая, наблюдая, как его слова появляются на бумаге, узнавая их так, как узнают люди, умеющие читать: «Мыши, птицы, паутина, голоса, музыка, ветер, ветер, ветер…» — Это игра какая-то? Выдумать предмет? Ральф моргает. — Почему игра? Джерри пожимает плечами. Сейчас же он пишет слово «игра» и перечёркивает его. Всё. Никаких игр. — А стена эта — целая или разрушенная? — Ральф думал, что целая. Гладкая даже. Потом Ральф по-другому подумал. — И что, разрушенная? — Немножко разрушенная. Но всё равно красивая. И крепкая. Джерри улыбается. Наверное, понимает. Он пишет: «Красивая, крепкая, немножко разрушенная». Чтобы сначала читалось хорошее и только потом — плохое. Скоро для слов не остаётся места, но Ральф не выпускает его из-под плаща. Джерри вручает ему карандаш и говорит, чтобы он закрасил всё, что осталось. Только кулак ему не нравится. — Ты так им совсем не управляешь, — объясняет Джерри, разжимая глупую обезьянью хватку. — Поставь пальцы вот так и… — А так тоже неудобно! — Неудобно? Джерри снова что-то обдумывает, как обычно, не советуясь с ним. — Возьми так, как удобно. Ральф переставляет пальцы. — Оригинально. — Что? — Ты как будто фигу показываешь. — Иди ты… — сердится Ральф и бросает карандаш. Но тяжело держать обиду на человека, который сидит с тобой в одном плаще и приятно пахнет. Ральф вздыхает. — Значит, нельзя? Джерри молча смотрит на него. Ладно. — Покажи, как правильно.***
Темнеет. Комната тонет в серо-, жёлто-, грязно-коричневом, будто через щели в неё залилась лужа. Всё, что было теплым и сухим, становится липким и холодным. Всё, кроме Джерри, и Ральф жмётся к нему, как к батарейке. Рукам тепло от того, что он закрашивал лист бумаги, но всё, кроме них, мёрзнет — становится частью огромной лужи. Ральф говорит об этом, и Джерри прикладывает ладони к его пяткам. Руки у него тёплые, мягкие. — Если хочешь, сними носки. Ральф снимает, и Джерри греет его ступни. Для удобства Ральф ложится на спину, выглядывая из плаща как из палатки. — Тебе не противно? — А должно быть? — Джерри сжимает пальцы на ногах, и по тому, как их обжигает, Ральф знает, что частично уже стал лужей — ледяной, отвратительной лужей… — Это тоже ты. Как у него всё просто. Наверняка выписал на листочек ответы. Скрижаль с законами. Шпаргалка. — Как думаешь, они ушли? — вопрос, чтобы отвлечься: и от того, что стыдно, и от того, что приятно и тепло. — Нет. Жгут костры, — шепчет Джерри, вытягивая шею. — Когда ещё стемнеет, ты сможешь посмотреть. — А кто они? Музыканты? — Далеко не каждый человек — музыкант, Ральф. В этом и есть большая трагедия. — Он потирает его красную кожу и вздыхает. — Они могут быть кем угодно. И лучше бы к ним не выходить. Ральф и не хотел к ним выходить. Ему хочется вот так, высовываться из палатки, ютиться на островке парки, пока Джерри стережёт его самую холодную часть, как будто именно она может отдельно от него подняться и пойти к чужакам. Серые полосы текут по полу. Всё, даже крошки, отбрасывает острую тень. Ральф поднимает палец, и его тут же пронзают заросли теневой травы. — Всё, — Джерри выпускает потеплевшие ноги, — ты можешь посмотреть на них. Ральф хмурится и поднимается к окну. Джерри остаётся сидеть, словно видит то же самое его глазами. — Это… — Зарево. Поднимают своё солнце над зданием. Ральф бы так не сказал, но высокое пламя, очерченное ночью, и вправду впечатляет. Оно как рыжий огненный дух, который не успел спрятаться за тучами, и теперь злобно гудит, дерётся с духами темноты: с чёрными и сиреневыми духами. Вон пляшут их тени, расползшиеся, как опухоли, по обломкам стены. — Танцуют. Может, всё-таки музыканты? — с неясной надеждой спрашивает Ральф. — Никакие не музыканты. Просто пьяные и возбуждённые. — Просто пьяные… — пробует он на вкус: горько, суховато и царапает язык, как древесная кора. Распухшие тени прыгают вокруг костра. — Ты видишь огонь? — Да. — И какой он? Ральф фыркает, но как-то неуверенно. — Ты же сам видел? — Огонь разный бывает: зависит от того, кто разводит, зачем разводит и кто потом смотрит на него. Что ты видишь? — Сложно сказать… Скрип доски — это Джерри дал знать, что поднялся к нему (он мог бы сделать это бесшумно). Ральф снова пожимает плечами. — Большой костёр. Очень большой. — Ага, — он говорит тихо, с придыханием, словно насмотреться не может на огонь; тень растворяется в пустой домашней темноте и становится рядом, как таинственный жрец. Ральфу приходится взять Джерри за руку, чтобы убедиться, что это всё ещё он и никто другой. — Вдруг они устроят пожар? Джерри сжимает его ладонь и успокоительно шепчет: — Не устроят. Им это место дорого. — Всё ты знаешь, — язвит Ральф, скрывая за этим страх. Джерри неожиданно улыбается, что в слабом свете выглядит как безумная гримаса, и вместо смешка выпускает воздух сквозь щёлку рта. Ральф представляет, как вместе с выдохом через эту щель вытекает его, Джерри, тень, как она тянется через подоконник и распухает на улице, чтобы присоединиться к танцу возле костра. Ещё немного и он увидит это. В самом деле увидит. В страхе рука дёргается к чужому лицу и застывает рядом с растянутыми губами: зажать рот, не дать тени уйти, не… Джерри целует центр его ладони и смеётся. Кажется, тень решила не уходить — огонь сам пришёл к ней. — Может, тебе и не стоит смотреть на них, — спокойно замечает Джерри, садится на хлипкий подоконник, спиной к стеклу, и заслоняет ему обзор. Теперь голова словно охвачена пламенем. — Не бойся, они скоро уйдут. Ральф не спрашивает, откуда он знает. Над волосами Джерри взвиваются искры, и люди надрываясь визжат от счастья — их голоса похожи на крики мифических птиц, услышав которые навеки потеряешь слух. Они кричат так громко, что кажется, будто они захватили дом в кольцо и сжимают, сжимают… Джерри берёт его за руки, беспечно болтая ногой, пока кожу пожирают языки пламени. Он улыбается и снова говорит, что Ральф бледный, что пора бы перестать бояться. Крики людей затухают. Они собираются в горячий шарик и прячутся в солнечном сплетении, как костёр — в маленький уголёк, и их безумный танец начинает жечь Ральфа изнутри. Его глаза светятся, а органы плавятся от жара; он шепчет: — Когда, когда они уйдут? Джерри сжимает его пальцы, не замечая, что кровь в них просвечивает, а кости обуглились. — Уйдут обязательно. Ральф напряжённо всматривается в небо за его плечами — тёмные лоскуты, обрызганные искрами. Снежинки застыли в воздухе. Время больше не движется. Джерри вздыхает и прижимает его к груди. Он спрашивает, отчего ему так страшно, и прячет внутри себя от застывшего времени: кричащие люди перетекают уже в его сердце, в его вены, и Ральф может дышать, не слыша ничего, кроме мерного биения, похожего на барабан Бьорна. Если те люди не музыканты, то среди них мог бы быть отец — пьяный и кричащий, распухший от теней, набившихся в желудок. Джерри гладит его по спине и по привычке болтает ногой. Ральф задрёмывает стоя, как лошадь. Время медленно — сначала по капле, секунде, а затем потоком минут — выливается за прутья невидимой клетки. Костра больше нет, и крики утекают вслед за людьми. — Ушли, — негромко говорит Джерри, но для Ральфа это как рёв тысячи самолётов, вдруг взбесившихся в чужой груди. Он отстраняется: Джерри не улыбается и с грустью смотрит на еле различимый шрам от дыма, расчертивший небо. — Тебе жалко, что они потушили костёр? — Не говори глупостей. Он сползает с подоконника на пол, бесшумно, как тень, и вяло подбирает с пола парку. Она уже немного серо-, грязно-коричневая, и Джерри приходится встряхнуть её — и только потом надеть. Ральф не позволяет себе заснуть, пока Джерри перемещается между двумя реальностями — уличной и домашней, — пока разводит в печке маленький огонь, похожий на тот огромной священный костёр ровно так же, как месячный котёнок — на пантеру. Его пальцы темнеют от сажи, но Ральф знает, что Джерри это нравится — умываться до локтей в остывшем пепле. Когда малыш-огонёк начинает подпрыгивать выше, Джерри опирается на угол дивана и прикрывает глаза. Его поза слишком напряжённая для сна, но он ничего не меняет. Он как дерево, которое стволом выписывает извилистые символы и раздваивает крону, под которым дети закапывают клады, а любовники — целуются и ловят на щёки солнечные блики. Дерево, которое может быть пугающим, а может быть прекрасным. Ральф подползает к нему на локтях, так близко, что от дыхания шевелятся волосы на затылке. Джерри чувствует его и улыбается. — О какой букве думаешь? — рядовой вопрос. Все люди задают его друг другу. Ральф щурится и разглядывает огонь сквозь волосы. Выдыхать старается реже, чтобы не спугнуть цвет: живой и летний, а именно так он себе представлял лето. — Д, — встряхивается Ральф, когда вспоминает о вопросе. Цвет сразу ослабевает и собирается в полукруге у печки. — Д, — повторяет Джерри. — Скажи самое длинное слово на д, какое знаешь. — Диагностика? — Если ты напишешь его, будет что-то хорошее, — говоря это, Джерри уже подтягивает к себе бумагу, и карандаш катается по ней туда-сюда. Но Ральф прячется в кокон из нового чёрного одеяла. — Ральф не умеет писать. — Ты знаешь, что это неправда. Он не находит слов для ответа. Джерри вручает ему карандаш, оставив тёмные отпечатки на дереве: всё, чего он касался, впитывало его часть. На всём — его следы, как бы он ни пытался скрыть их. Мир высасывал его до последней капли, а он улыбался. — Не умеешь писать — рисуй. Что хочешь. Вся тревога последних часов собирается в пятна сажи — маленькие, но раздражающие. Нет ничего, кроме них, никакой красоты, буйства красок и лета; взгляд спотыкается, застревает. Но в то же время они не ужасные — это капли, состоящие из миниатюрных чёрточек, которые составляли подушечки Джерри. То, что Ральф ловил кожей каждый день, теперь отпечаталось перед ним как наглядное отображение. Из подобных кусочков складывался целый, настоящий Джерри: мягкие, шелковистые волосы, морщинки у глаз, веснушки на груди — те мелочи, которые Ральф старательно собирал. Он рисовал его сотни, тысячи раз, когда закрывал глаза — соединял воедино заветные мелочи. Ральф делает это и сейчас, только вместо Джерри перед ним Маленькая: она ведёт карандашом по его руке и как бы из воздуха создаёт только ему принадлежащие черты: белесые волоски, сверкающие на свету, содранную кое-где кожу, зелёный след от растительного сока и многое, многое, многое… Что существовало только благодаря ей. Ральф моргает. Незаметно для себя он прочёсывал карандашом волосы Джерри, накручивал на него светлую прядь — пальцы обнимали те самые пятна сажи. — Прости, это… — Задумался? — интересуется Джерри, и Ральф замечает, что он закрыл глаза. Ему не было неприятно. — Ладно тебе, дерзай. И в этом «дерзай» — тоже его часть. Его часть — в том, как он выгибает бровь, стоит Ральфу дотронуться до неё карандашом. В том, как он втягивает воздух, когда Ральф щекочет его переносицу. Наконец, в том, что всё это время он улыбается, сдерживая смех. Джерри не даёт нарисовать улыбку и щёлкает зубами на карандаш. — Нет, убери это. Ральф слушается. Пальцы осторожно рисуют по лицу, касаясь тёплых, бархатных бликов, и он вспоминает слова Джерри о зеркале — значит, касаясь его, Ральф узнаёт всю его семью, каждого понемногу: и хороших, и плохих. Он узнаёт и то, как Джерри, бывало, накладывал грим, который потом старались размазать дети, особенно — мальчик Руди, ведь того Джерри брал на руки. Джерри и сам мальчишка: щёки у него гладкие, ни следа щетины, беззаботная усмешка то и дело появляется на губах. Не верится, что ему могло быть плохо хоть когда-нибудь, но Ральф слишком хорошо запомнил отстранённый взгляд и яростное движение полотенца. Стена. Прекрасная, неприступная стена. Вот он почувствовал что-то: уголки рта опустились, чуть больше напряжения в челюсти. О таком легче сказать: «Он был разрушен», и Джерри пытается уйти от этой уязвимости, как от луча прожектора — фыркает, толкает носом его ладонь, словно зверёк. Ему велено улыбаться. Если не улыбаться, то быть всегда немного счастливее, чем другие люди. Если Джерри несчастлив, то это неправильно, и ему самому от этого жутко: как когда он случайно, грея его постель, сказал, что бывал в смирительной рубашке — Джерри же, который улыбается, скинул бы с себя любые оковы, не поддался, убежал. Ральф проводит пальцем по переносице, мысленно разделяя его надвое, осторожно раскалывая, как плод с ядовитой сердцевиной. Джерри от этого смешно (или он притворяется). — Что ты делаешь? Ральф пожимает плечами: не скажешь точно. Палец застыл на бороздке под носом, и он чувствует горячее, с красной тенью насмешки дыхание. Джерри поднимает голову: теперь будто кровь стекает от подбородка ко лбу. Кажется, вот она, возьми и коснись — Ральф проводит большим пальцем по сжатым губам, но ничего, кроме кожи, не чувствует. Странно. Так не бывает. — А всё-таки. Что ты делаешь? — повторяет Джерри, и Ральф понимает, что заигрался. — Ничего, — он отдёргивает руки и отползает назад, в тень, — ничего, прости. — Мы спросили, что ты делаешь, а ты извиняешься, будто тебя ругают. Чудак. — Джерри оглядывается на него через плечо и усмехается. — Пойдём завтра смотреть, что после людей осталось? — Зачем? — Интересные надписи могут появиться, — уклончиво отвечает Джерри. — А тебе разве не хочется с нами куда-нибудь пойти? — Конечно, хочется. Ты же знаешь, — тушуется Ральф. — Тогда спи. Если затемно проснёшься, ничего не увидим. — А ты? — Нет, нет… — Джерри невесело усмехается. — Нет, сегодня не получится. — Можно тогда к тебе? — Куда, на пол? Ты здесь не сможешь. Ральф вздыхает и демонстративно прячется под одеялом, оставляя только рот и нос. Джерри терпит присутствие этой чёрной гусеницы ещё немного и сдаётся. — Ладно, иди сюда. Видимо, Ральф слишком быстро появляется из-под одеяла, потому что Джерри предупреждает: — Не на пол! — и хлопает по краю дивана. Чёрная Гусеница послушно придвигается, почти свешивая голову с дивана. Джерри касается его волос. — Что, тебе спокойнее? — с интересом. — Да, — честно отвечает Ральф. — И давно это у тебя? — С тех пор, как ты забрался ночью в палату. — То есть, всё из-за нас? — Это неплох-ха… — зевает Ральф. — Ты же теперь всегда здесь… Даже сквозь пелену он видит, как Джерри улыбнулся. — Бедолага… — Джерри наклоняется и легко целует его в нос. — Радуйся, пока мы тебе не снимся. И он, сам того не зная, попадает в точку. ___