***
— Ральф, ты вообще слушаешь? Приморозило. Снег теперь не хрустит, как ему бы следовало, а испуганно замирает под подошвой и щёлкает, как сломанная ветка. Не сразу замечаешь разницу между снегом, покрытым коркой, и битым стеклом, разве что первое — красиво, а второе — уродливо. Так, по крайней мере, говорят. Не получив ответа, Джерри высовывается через дыру в стене. Этот дом зияет дырами как муравейник — он уже не столько здание, сколько улица и природа. Даже граффити в нём больше похожи на головки полевых цветов. — Ты какой-то вялый. — Джерри оглядывает его с ясно читаемой тревогой. — Как себя чувствуешь? Ральф слабо хмыкает. Заученный ответ так и рвётся изо рта, но он не скажет его, чтобы не обидеть. Лучше пробормочет, когда Джерри отойдёт или отвернётся. Пусть только воздух слышит и звенит: «Диагностика не работает». — Сегодня хорошо поешь и спать ляжешь раньше. Понял? — Но Ральф не болен… — Никто не говорит, что ты болен. Пойдём. Ральф послушно пробирается среди обломков. Все они — острые углы, злая, обточенная конструкция, но за руку Джерри он не берётся. Да, глупо. Да, просто сон. Но в духе Ральфа жить сном целый день, может, два. Джерри прячет кулак в карман. — Если хочешь, можешь не идти на второй этаж. Ральф слышит: «Если хочешь, можешь не идти со мной», и покачивает головой. Кругом распускались цветы бледных, грустных рисунков, и пахли они, как полагается, влажной известью и холодом. Как не идти? С тех пор, как Ральф ушёл из больницы, они только и делают, что идут — это их природа, они живут этим и дышат. Поэтому, когда Джерри наступает на разбитые ступеньки, будто бы изгрызанные чьими-то мощными челюстями, Ральф сразу идёт за ним, торопясь, спотыкаясь, один раз чуть не съезжая вниз. Это похоже на то, как однажды они лезли на крышу — и не было в больнице места лучше, чем крыша. И через страх, через волнение у Ральфа вспыхивает отголосок того предвкушения: сводит в животе, на губах появляется дурацкая улыбка. На верхних ступеньках он застывает и выглядывает, как сурикат, всё же осторожничая. Снег сверкает на солнце. Следы людей выделяются только формой: белое тело бутылки, разбитая паутина обледенелого костра и чёрных угольных пятен, пластмассовые баночки, вёдра, хлам, хлам, хлам… Джерри обтряс от снега большую размохрённую кисточку и удивлённо на неё смотрит. — Не такие уж они и простые, наши гости, — бормочет он, постукивая древком по руке. Застывшая красная краска окропляет снег, попадает на ботинок — Джерри раздражённо встряхивает ногой. — Да, интересно… — Джерри, — Ральф вцепляется в пол, забывая, что может подняться по лестнице, — Джерри, посмотри, — и указывает на красное пятно под его подошвой. В следующую секунду они вместе очищают пол, как получается: шаркают ногами, сгребают снег… Всё больше красного… — Кровь? — Краска, — почему-то шёпотом говорит Джерри, опускаясь на корточки и ладонью обнажая ещё часть рисунка. — Ральф, ты видишь? Это не просто красное пятно. Мазки складываются, то бледнея до жёлтого, то становясь кровавыми, и вспыхивают пламенем. — Костёр. Джерри отодвигает ладонь. Там, где для костра складывали ветки, красуется гордая, чётко прорисованная по сравнению с предыдущими надпись: «РА9». И слова, которые Ральф не может разобрать. — Это нужно всё очистить, — вдруг подрывается Джерри и яростнее — локтями, коленями — сметает снег — и вот на верхушке нарисованного огня появляются светлые, почти молочные мазки… Ральф в ужасе прижимается к стене. — Зачем?.. — задушенно шепчет он, пока Джерри высвобождает из-под снега оставшуюся часть страшного рисунка: объятое огнём тело без лица, с руками, сложенными в молитвенном жесте, анатомически точное — вплоть до рёбер, стиснутых, как бывает от крика, и выступивших на шее синих жил (самый холодный цвет на рисунке), похожих на струйки воды. Человек, названный чужаками именем РА9, молится и кричит, надрывая глотку. И огрубение мазков внизу костра, схематичность делает зарисовку безумнее: будто ноги его, РА9, размолотило в кровавую кашу. Джерри молчит, закрыв ладонью бельмо размытого лица. — Кто это сделал? — хрипло выговаривает Ральф, но Джерри не поднимает взгляда. Лицо у него не испуганное, а какое-то мученическое, смиренное, словно именно это он и ожидал здесь увидеть. Но там, за этой маской, он так же шокирован, зажат, как и Ральф, в невидимый тугой короб. — Те, кто верит в Него, — тихим, омертвевшим голосом отвечает Джерри, пальцами соскальзывая по пустому белому месту — где у лица должен быть нос. — Почему они? — Ральф сжимает кулаки. — Нет, они не могли. Они не могут желать такого. Нет, это… — Ты разве не видишь? — Джерри поднимает голову, глядя на него, как на неразумного. — Что ты вообще видишь? — В смысле? — встряхивается Ральф. — Они хотят поймать и… — Нет, — строго, — нет, смотри внимательно. Ральф долго вглядывается в черты белого тела. Чужой бог, пойманный в чьи-то фантазии, корчится в огне… Корчится… Ральф распахивает глаза. — Он не связан. Джерри кивает и снова утирает пустое место. — Да, — короткое и гулкое, как выстрел. — А значит, Он сам этого хотел. Он сглатывает. — Значит, они в Него верят.***
Холодный синий, прорезавший красное полотно — это не идёт у Ральфа из головы. Когда ест, он не чувствует вкуса, теряется разница между немой и гудящей печкой, пропадают мелочи, которые он привык замечать — остаются штрихи, жирные и разноцветные. Отпечатались в пространстве. Джерри переживает нечто похожее. Он только внешне поддерживает в себе спокойствие: подкладывает руки под голову, правда, как-то остервенело при этом вцепляясь в волосы, и изображает заинтересованность при взгляде на потолок. Но по сжатым губам, по потухшему взгляду Ральф угадывает, что взгляд его до потолка не доходит — он как прилип к безликому божеству в заброшенном доме, так и остался там. Он даже не замечает Ральфа, забравшегося на диван, и всем телом вздрагивает от его шумного выдоха. — Тебе тоже страшно? — напрямик спрашивает Ральф, прячась в тени его головы. Джерри прикрывает глаза (смаргивает огонь) и медленно кивает. Одного этого уже хватило, чтобы ощутить близость, поблекшую из-за кошмара, и услышать тихое биение в груди. Ральф устраивается рядом с ним, почти полностью скрывая их обоих под чёрной тканью плаща. — Вот теперь мы в безопасности, — со смешком замечает Джерри и благодарно прижимается к его виску. Тёплые тени огня танцуют на нежном лице, и Ральф хочет собрать их в ладони, как дождевую воду — и не решается, ощупывает под покрывалом его руку, бок, всё, до чего может дотянуться, и боится потерять хоть малую его часть, хоть что-то. Важно, что он здесь, сам он важен, и если бы было можно, то Ральф бы позволил всего себя утопить в болоте, все сны отдать ему в руки, лишь бы получилось сохранить его внутри, в безопасности. Страх ушёл, ушла осторожность. Ральф прижался к нему всем телом и выпустил дрожащий вздох. «Что случилось? Что, Ральф?» — выговаривает Джерри бесконечное число раз, целуя подбородок, щёки, сдерживая его руки от бездумного узнавания. Прикосновения сухие, горячие, слова в них теряются. Ральф жмурится. — Может и болен… — бормочет он. Джерри смахивает волосы с его лица и прижимается ртом ко лбу. Ральф считает: «Один, два…» Нет никакого итога. Джерри отстраняется и выше поднимает плащ. — Не надо об этом думать, Ральф. Просто не надо. Ральф закрывает глаза, и ноги увязают в болоте.***
— Где была Маленькая, когда это происходило? — Он старался выбрать время, когда её нет дома. Не всегда получалось. — Ральф пытается встать, но тело его не слушается. Кости накалились, как металл, кожа блестит от пота. Он роняет голову на стул, рядом со свёрнутой рубашкой. Как теперь её надеть?.. — Отец, ясно, скрывал. А ты? — И я, — тихо признаётся Ральф. — Почему? Ральф молчит. Джерри смягчается: опускается на колени за его спиной и накидывает холодную простынь на голые мокрые плечи. — Это ужасно, Ральф. Он бы отправился в тюрьму. — А она — куда бы она? — устало бормочет Ральф и точно издали слышит свой стон, когда Джерри пытается поднять его. Простыня прилипает к спине. — Туда же, куда сейчас. Твоя жертва — это время. Совсем немного времени… Не дёргайся. Джерри всё же поднимает его, так быстро, что Ральф не успевает стиснуть зубы. Но раны больше не жжёт. Всё уменьшилось, растворилось; остался только он, бесконечно маленький в его руках, в которых, на самом деле, ему спокойно. Кровь засыхает, боль уходит. Вместо ужаса перед скорым наказанием появляется почти что эйфория, глупая радость от того, что всё закончилось, что он может лежать в его объятиях, обёрнутый в простыню, словно младенец. Паутина в углах раздувается, как парус, когда они проходят мимо. Лампочки гаснут одна за другой. Где-то далеко капает из крана и шумит пустой канал на телевизоре, но Ральф слушает шорох мягких шагов — благословенный звук. Джерри бесшумно отворяет дверь, выскальзывает вместе с ним в свежую летнюю ночь. Небо сегодня звёздное, веснушчатое: не сразу скажешь, где светлячок, а где — горящее небесное тело. Пахнет землёй и лужами — такой обволакивающий, гипнотический запах. — Мы поможем тебе. Рядом шелестит трава. Чужое дыхание, частое, жадное… Большой зверь следует за ними, лапы крепко бьют по земле, но Джерри не отгоняет его. Когда же Ральф поворачивает голову, чтобы узнать, какой зверь из себя, никого рядом не оказывается. Он поднимает тревожный взгляд. — Джерри… Джерри хмурится. В воздухе всё больше стрёкота, ночного природного крика, полного древней радости от инстинктов: восторженного рыка от охоты и повизгивания просто так — обозначиться, — когда дело доходит до размножения; насекомые же и вовсе сталкиваются друг с другом, как маленькие сломанные вертолёты, сходят с ума от собственного звона, на полном ходу влетают в стволы деревьев, в руки, в простыню — от них остаются жёлтые пятна. В этой плотной завесе им с Джерри как будто и нет места, а для того зверя его и подавно нет. Но Джерри не останавливается и заходит в воду, даже не завернув штанин. С каждым шагом плеск волн всё грубее, всё тяжелее и старше, и замирают они только когда от воды до спины Ральфа остаётся всего ничего. — На этот раз вдохни поглубже. — Что ты… Зажмурившись, теперь без злого выражения на лице, Джерри бросает его в воду. Последнее, что Ральф видит: зелёный Джерри под зелёной Луной жмёт лапу невидимому (но тоже зелёному) зверю. Вода заливается в лёгкие и выжимает из него последнюю агонию, схожую с самым высшим животным счастьем: тело выгибается, крик, славящий ночь, теряется в выходящих пузырьках воздуха, и если бы Ральф мог, он бы вилял хвостом. Джерри в ужасе смотрит на него сквозь толщу воды. Процессор выходит из строя. Ральф не напуган — он вовсе ничего не чувствует, — но отказать Джерри прижиматься к его подрагивающей спине и гладить голову обеими руками он тоже не может. Сердце колотится — может, от кошмара, а может, просто из-за того, что Джерри рядом с ним, настоящий и тёплый, грудью к спине, лёгкими напротив лёгких, шёпотом над ухом: «Это кошмар, это кошмар…» А Ральф всё ещё слышит пряный запах лесной реки. Он родился из воды и высокой травы. Ральфа выбросило на берег, на гладкую, вылизанную гальку, и руки Джерри обвивают его, как ветви кустарников, укрывают от птиц. Солнце сушит влажные детали и покрывает поцелуями ржавые шрамы, похожие на чёрточки необработанного дерева. — Джерри? Ральф ловит его тревожное дыхание — или это ветер носится, как гончая, вдоль окраины леса?.. Он выворачивается из объятий и садится взглянуть на молочно-лунный отпечаток страха: вот он, в глазах, горит белыми точками; на губах, разомкнутых, чтобы схватить побольше воздуха. — Что, Ральф? — тихо спрашивает Джерри. «Скажи, я живой?» Ральф открывает рот — и ничего не говорит. — Ложись обратно. И он ложится — стекает на своё место, как ком грязи, брошенный в стену. Джерри смотрит на него, лежащего с широко раскрытыми глазами, и со вздохом опирается на локоть. — Ничего не хочешь рассказать? — Нет. — Но ты всегда можешь, если захочешь. Джерри рисует круги у него на груди — они щекочут кожу, похожие на следы дождя на поверхности озера, — и ничего больше не спрашивает. Его движения медленные, медитативные. Бесконечно спокойные. Ральф думает, что это дождь касается его, пока он ржавеет на илистом дне, под толщей воды. Большой круг у него на животе — от ребёр до выпирающих косточек таза — заставляет вздрогнуть. Как будто оно пробрало до желудка, это прикосновение. Может, правда так было: но Ральф бы и тогда не отодвинулся. — Точно ничего не хочешь рассказать? И пусть больше всего на свете Ральфу бы хотелось схватиться за его руку и через неё отдать свои неопределённость и ласку, которые толкали друг друга, как два полярных магнита, высказать ему взглядом, телом, дыханием, что для него значит его улыбка, наконец, подняться и закричать так же яростно, как он черкал карандашом, и зарыдать ему в плечо, — Ральф вздыхает и прячет голову в тени. Ослик из песни. Глупое, смиренное существо. Джерри убирает руку. «Джерри, я живой?» — думает Ральф, жмурясь. А бывает такое, что человек умер — и ходит? Умер — но дышит. ___