Holy Branches

      Его вытаскивают из воды. Бросают на влажный берег под холодное утреннее небо: оно только-только подожжено с края, и бледные точки звёзд моргают вокруг ломтика луны. Ральф ловит трепет воздуха на ободранной волнами коже, поры на нём раскрываются, как у растения, и втягивают утро по капле. На языке — сладкий вкус росы.       Он молча позволяет развернуть на себе простыню — мокрый уголок влево, вправо, как будто белый конверт, — содрогается от холода и затем — от прикосновения горячих ладоней к животу. Его тело стало частью болота: если смотреть сбоку, он такие же серые холмики и впадины, а голова поросла мхом и травами; он ледяной и дышит с присвистом, едва рождённый, но уже умирающий.       Пальцы ударяют по тяжело вздымающейся груди и уверенно распахивают грудную клетку: вот так, отодвинув какую-то панель, без боли и крови; воздух врывается внутрь, и Ральф кашляет и подбирает ноги, как ребёнок… Но не отталкивает. Только вцепляется в глину под собой.       — Прости. Много? — волнуется Джерри, и его лицо освещено слабым синим мерцанием.       — Нет, — с надрывом отвечает Ральф.       Джерри сочувственно прикладывает ладонь к его щеке. Она тёплая, сухая. Настоящая. Ральф пытается посмотреть на свою грудь — на то, какие трубки в нём перекачивают топливо, — но Джерри вновь с участием отводит его голову так, чтобы он смотрел вправо: на утреннее гладкое озеро, на шелестящую траву — только не на себя. Не на то, каким уязвимым он стал.       — Что ты там видишь? — шепчет Ральф, прикрывая глаза и вслушиваясь в ощущения внутри корпуса. Но дальше краёв раны руки Джерри словно исчезают — и он ничего не чувствует.       — Много пластика и проводов. Всё перепуталось.       Ральф кивает: он давно подозревал, что работает кое-как. От этого знания ему даже легче.       — А ещё?       — Целые отсеки, о которых ты не знаешь, — Джерри хмурится и отбрасывает что-то в сторону, — хлам, сплошной хлам. Прилипло к тебе, как репей. Вот это, — он снова вышвыривает на землю невидимые комочки.       — Там есть и нужное, — слабо отзывается Ральф.       — Ничего нет. Здесь только тревога. Всё засело здесь, ох… — Джерри в ужасе застывает. — Как же много. Ты всегда боишься. Зачем же ты боишься? Кто тебе сделает плохо, ну? Ральф?       — Не мне.       Он тихо сглатывает и запрокидывает голову, затылком упирается в землю. Но Джерри обходит его с другой стороны и становится на колени там, где, казалось, нельзя пройти человеку: такой непрочной была почва. Но Джерри не тонет и смотрит ему в глаза: а у него весь мир вверх ногами; на небе одна серость, ногами не во что упереться. А он смотрит и смотрит.       — Так ты за меня боишься, Ральф? — вдруг спрашивает Джерри, который вверх ногами, и Ральф выдыхает — с шумом и через нос.       Джерри наклоняется — как это можно в перевёрнутом мире — и целует подрагивающий подбородок; потом накрывает уши и снова спрашивает:       — За меня, Ральф? За меня?       Ральф моргает и соглашается, спрятанный в ладонях. Джерри целует его шею и замирает губами там, где поглубже засел ком. Это грустный, сочувственный поцелуй, и Ральф его задерживает, руками обхватывая голову, зарываясь пальцами в чистые, не к месту шелковистые волосы. И так они застывают — не как люди, а как два дерева, столкнувшиеся ветвями. Оба слушают ветер и дыхание. Не торопятся.       — Прости, — наконец выдавливает Джерри, и Ральф чувствует, как шевелятся его губы.       — Ничего.       — Давай я покажу тебе, — он медленно отстраняется, глядя странно блестящими глазами, — что-то красивое.       — Можно смотреть?       — Нужно.       И он, придвинувшись к его боку, погружает руки в распахнутый синий корпус: между трубок и проводов, сквозь хлам, через булькающую водянистую субстанцию — и поднимает на ладонях перемазанный в топливе двигатель, с трудом пыхтящий и подёргивающийся. От него ползут мерцающие кабели, стекает жидкость — и Ральф распахивает глаза.       Он знает, на что смотрит. Догадывается.       Подняться сложно — всё тело будто враз ослабело, — и Джерри приходится помочь, чтобы Ральф смог взять в руки горячий и влажный двигатель, пахнущий бензином и болотом — собственное механическое сердце.       — Это кажется, что оно крепкое, — тихо разъясняет Джерри, с волнением прикасаясь к нему сквозь его дрожащие пальцы, — а так — очень хрупкое. Легко сломать, даже одной рукой.       — А ты не сломаешь?       — Нет, — ещё тише. Двигатель совсем скрывается в его ладонях, и только слабый свет проливается из них. — Я — нет.       Джерри поднимает его к лицу — и в животе тоже поднимается странное чувство, как будто Ральфа подхватил и подбросил внезапный порыв ветра.       Джерри смотрит ему в глаза с нежностью и обещанием. Поглядишь — и поверишь, что никого прекрасней тебя не бывает. Он смотрит и прижимается губами к разогретому металлу двигателя. Тогда Ральфа пронизывает та самая нараставшая в животе волна — заполняет каждую клеточку с ног до головы, как будто он задышал, зажил по-настоящему.       Он снова запрокидывает голову, вонзает ногти в землю — но не от боли, а от нового, разрывающего на части чувства. С уголка глаза срывается и падает слеза. Он улыбается, как идиот.       — Вот видишь, какой ты живой.       Ральф мотает головой и смеётся. Солнце греет его глупую счастливую голову, а сердце спряталось в ладонях Джерри. Ему хочется обнять его, передать всё без остатка; хочется поцеловать его — крепко и в губы.       Он с силой поднимается, отталкивая себя от земли, и застывает напротив Джерри, нисколько не удивлённого. Ему бы что-то сказать — чем-то описать это, — но Джерри только улыбается на его растерянное лицо и вжимается носом между ладоней.       — Я знаю, — слышит Ральф, и голос звучит как бы изнутри, — я понимаю тебя.       Пальцы поглаживают металл, и они оба дышат чаще, как будто боятся упустить воздух. Ральф хватается за его запястья, но не пытается помешать, только выдыхает:       — Джерри, — глядя в его лесные, ясные глаза.       — Знаю.       — Джерри, — Ральф сильнее сжимает руки, — Джерри, Джерри…       Буквы мешаются, слова льются потоком. Между ними даже никакой связи, только невыраженное чувство благодарности и доверия — и чего-то ещё. Он весь дрожит, говорит (не шепчет), прижавшись к чужому плечу, и вцепляется уже не в землю, а в спину, в ткань рубашки. Кажется, он просит его о чём-то — только о чём? А Джерри соглашается, соглашается…       Он вроде бы плачет. И улыбается. Всё сразу. Небо совсем светлое, широкое, он поднимает на него замутнённый благодарный взгляд — и цепляется за тень. Всего лишь маленькую точку на небе, которая спускается на землю и от ветки к ветке, от холмика к холмику подбирается к ним.       Ральф хочет сказать — но звук тяжёлых невидимых лап парализует его. Тень скользит по земле рядом с ними и вдруг накрывает его.       Джерри сжимает руки слишком крепко. Сквозь пальцы сыплется сверкающая стружка.       Ральф кричит.       Ральф задыхается.       Ральф просыпается в сильном возбуждении и страхе, с мольбой о помощи, прилипшей к задней части горла как проглоченный с водой волос. Плащ запутался у него в ногах, а в груди так и осталась невидимая дыра; старое механическое сердце бьётся где-то во сне, в болотах и мягком солнечном свете.       Он ощупывает ладонью грудную клетку: того гляди, сама раскроется и повыплёвывает синюю краску; поднимает к лицу пальцы, и те не пахнут бензином. Они только мелко, пугливо подрагивают. Кончики красные от холода, будто в крови, и Ральф хочет спрятать их под шарф, когда Джерри — наверное, сидел возле него всё это время — сжимает их в кулаке и серьёзно смотрит из утреннего сумрака.       Возможно, Ральф всё ещё во сне.       Шрам солнечного луча рассёк Джерри лоб.       — Привет, — шёпотом, без улыбки.       — Джерри, — повторяет Ральф, и его имя кажется колючим.       — Тебе снился кошмар?       Ральф глубоко вздыхает. Волосы облепили лоб, как мох — старое бревно.       — Хорошо. Не рассказывай.       Джерри пропускает его пряди сквозь пальцы, взглядом мимо глаз, всё смиренно, без смеха. Ногу он осторожно спустил на пол — с готовностью оттолкнуться от земли и отправить старенький диван в свободное плавание, если понадобится.       — Хочешь, чтобы мы ушли?       Ни звука. Комната утянула его на дно, речной песок забился в механизмы — потому и пальцы сгибаются и разгибаются сами собой, дотрагиваясь до чужого локтя. Джерри забирается на диван с ногами — всё, нет связи с большой землёй — и бережно подбирает к себе край плаща, будто это — живое кожистое крыло; он ждёт, что его прогонят, и прижимается к нему, когда этого не происходит.       — Ты был во сне.       — Знаем, — спокойно отвечает Джерри и хмыкает в ответ на его удивление. — Интересно, откуда?       Ральф хмурится.       Джерри поднимается к его уху и шепчет, словно кто-то может услышать их:       — Ты говоришь во сне.       Падение: сквозь пол, в большой гладкий кратер, где стены исписаны бесчисленными посланиями и где в самом низу — карикатурные, зубастые языки пламени. Ральф смотрит наверх с его дна и вместо неба: комната, дряхлый диван, затем он и Джерри, слегка поглаживающий его затылок там, где раньше впивались корни повязки. Джерри, который отстраняется, закусывая губу, будто сказал что-то забавное.       Может, ужас на его лице похож на простое удивление.       — Эй, — Джерри подмигивает, — никто же больше не слышал.       Ральф медленно, с неохотой кивает. Руки онемели. И он, наверное, смотрит в пустоту слишком пристально или забыл вдохнуть, когда другие люди вдыхают, но Джерри беспокойно берётся за его плечо и поднимает брови.       — Ральф? Всё хорошо?       Кажется, Ральф мотает головой: «Нет, нет», и Джерри переспрашивает — но всё так далеко, как через толстый слой воды. Он придвигается, чтобы спросить ещё раз, задевает его плащ, то самое живое крыло, и свет падает на его виски, как пожелтелая седина, полуржавчина; он касается колена, ласково, заглядывая при этом в глаза. Немного двигает ладонью, как бы ненароком задевая…       — Стой! — выдыхает Ральф, но Джерри уже застыл, прислушиваясь к визгу шестерёнок внутри его тела; желваки выдаются на освещённых висках. И хочется закричать, размашистыми словами выбросить в воздух: «Это. Не. Моё.» Но ком в горле набухает, как кусок древесины, и он беззвучно бормочет: «Наваждение». Воздух давит это слово в кулаке.       — Что-что? — тихо переспрашивает Джерри, и его голос такой же, какой был минуту, две назад. И почему-то именно это толкает Ральфа за край.       Он медленно, дрожащими руками отталкивает тёплое запястье, с секунду смотрит на иглу солнечного луча на плече и закусывает щёку изнутри.       — Ты плачешь? — хмурится Джерри, когда у него только-только появляется эта мысль.       Ральф мотает головой и вдруг начинает рыдать, пряча лицо в ветхой ткани дивана, — будто ребёнок, которому нужно было сказать, что же делать, когда падаешь коленями на асфальт; как мальчишка, что поднимает голову к родителям и лишь затем разражается криком. Он плачет, пока красный не заливает его щёки и не забирается под веко, точно ядовитый паук. Всё вокруг — пульсирующая красная паутина.       — Эй, тихо, тихо… — обеспокоенный шёпот. Джерри больше не пытается коснуться его: потому что это мерзость, потому что…       Он встряхивает его за плечи, и касание пальцев пронзительное, резкое.       — Ральф! — Красный расходится в стороны, как края раны. — Посмотри сюда, я не… я не понимаю.       Его голос звучит так потерянно, что Ральф приподнимается над диваном. Комната плывёт. Джерри ловит испуганный взгляд и заслоняет головой слепящий квадрат окна.       — Что с тобой? — он говорит тише, чем обычно, и гораздо осторожнее, словно боится спугнуть.       — Это ненарочно, — и самого себя жалко от этого хрипа: совсем как сломанное радио, — не знаю, не знаю, что это…       Ральф всхлипывает и вытирает глаза — зачем-то оба — мягкими частями ладоней, неловко, с кроткостью поджимая пальцы. Его трясёт, а от ласкового, полного трепета поглаживания по плечу — вовсе передёргивает.       — Эй, — Джерри отстраняет бледные кулаки, прижимает их к животу, — послушай…       — Ральф болен?       Джерри невольно дёргает краем рта: конечно, звучало глупо. Но он видит его блестящий глаз и наверняка чувствует, как Ральф цепляется за рубашку и оттягивает на себя, словно удерживает, — и не смеётся. Только морщит лоб и склоняется, бережно заслоняя от света и плывущей комнаты.       — Нет, — слово падает вглубь него, как зерно, — нет, Ральф, ты не болен.       — Что это тогда?       — Ты очень напуган, — Джерри вздыхает и потирает его ладонь, крепко надавливая. Ральф вспоминает больницу. — Напуган, растерян и, прежде всего, — он бросает короткий взгляд вниз и складывает его пальцы в кулак, прижимая к груди так, что Ральф ловит кожей волнительное биение, — ты возбуждён.       Ральф хмурится.       — Это плохо?       Джерри снова сжимает его руки.       — Нет, нет… — часто повторяет он, и слова отдаются в рёбрах, — …нет, Ральф, это просто… Это происходит. Временами. Неужели ты…       Но Ральф уже прячет взгляд.       Это плохо. Хуже некуда. Если бы Саймон видел его… Тот Саймон, который приходил в сияющем халате и смотрел внимательными глазами. Саймон, которого уже не может быть.       Ральф думает о нём, потому что Саймон всегда учил его тому, что хорошо и что плохо, всегда говорил, когда он делал что-то не так.       — Прости, — выдавливает он и опускает голову так, что подбородок упирается в грудь. — Это ужасно.       Кажется, что в комнате куда больше людей: будто он выхвачен лучом прожектора, будто он — в аквариуме, в который кто угодно может заглянуть. И ведь заглядывают — это ощутимо, как холодок, бегущий по плечам…       Должно быть, Ральф бормочет, потому что Джерри сейчас же набрасывает ему на спину плащ и подзывает — в сотый, наверное, раз.       — Ральф, — медленно и строго повторяет он, — Ральф, посмотри на нас.       И, когда Ральф не отзывается, Джерри сам поднимает его голову, отпуская одну из рук. Взгляд горящий, свирепый, но всё это будто проходит сквозь него.       — Кто тебе это внушил? Отец? — шипит он и сейчас же извиняется, когда Ральф вздрагивает. — Это не ужасно. Ты — не ужасен. Тем более не из-за того, что ещё реагируешь на мир. Чёрт возьми, ты тот ещё крепыш, если больница тебя не сломала, как многих, понимаешь? Ты видишь сны, живые, яркие сны. Разве это плохо?       Ральф хочет ответить, но ему и вправду очень тяжело понять сказанное. Всё словно протискивается через тугую трубку и выходит искажённым, совсем не таким, каким было. И Джерри вроде как может это понять.       — Мы покажем тебе кое-что. Если страшно — просто убери руку и всё, — медленно, чуть ли не по слогам.       Ральф смотрит в его полные тревоги глаза и кивает — и одно шуршание плаща выходит громче выстрела.       Джерри обхватывает его запястье и, помешкав, тянет вниз, пока пальцы не касаются бедра. Самые кончики. Ральфу это непонятно, но, когда он поднимает глаза, Джерри уже на него не смотрит и сосредоточен на чём-то своём; на лбу проступает тонкая морщина.       — К чёрту, — повторяет он шёпотом и прижимает его ладонь к своим штанам, нагревшимся от общего тепла. Всего на секунду — затем отпускает.       — Что…       Но вдруг, на середине фразы, что-то щёлкает внутри него, и Ральф отдёргивает руку не столько от страха, сколько от удивления. Джерри тотчас же выдохнул, как будто ему было тяжело вынести это прикосновение и он только ради него отступился и позволил.       — Это..?       — Ты ещё спрашиваешь? Да. — Джерри словно смотрит сквозь него. — И это плохо и ужасно? И мы тоже плохие и ужасные, потому что у нас…       — Не говори! — вздрагивает Ральф, приподнимаясь. Джерри вздыхает, смотря на него со странной искрой в глазах.       — Плохое слово?       — Да. — Ральф опускается обратно. — Не говори.       — Однажды мы заставим тебя написать его, — Джерри всё-таки дёргает уголком рта, — много-много раз. На чьей-нибудь стене.       — Ни за что, — фыркает Ральф, но чувствует, что напряжение немного отпускает его. — То есть… это, ну… обычное дело?       — Самое обычное дело. Только не говори, что это впервые. — Джерри выдерживает паузу и хмыкает. — Можешь не отвечать: у тебя уши загорелись.       Ральф тут же ныряет под плащ и слышит тихое хихиканье, которое само собой успокоило его. Джерри не злится. И каким бы неловким ни был этот разговор, теперь ему гораздо легче: это же обычное дело.       Так что Ральф позволяет себе улыбнуться — нервной, кривой улыбкой, которую никто не видит.       — Эй, — Джерри снова подзывает его, — ты можешь сидеть там сколько хочешь, просто дай знать, что ты, ну, не в панике и всё такое.       Ральф чуть-чуть приподнимает плащ.       — Всё в порядке.       В ответ Джерри опирается на локоть и скидывает плащ с его головы. Они смотрят друг на друга, как какие-нибудь заговорщики, но на самом деле — как мальчишки. Раскрасневшиеся, смущённые мальчишки, которые ссорятся минуту, прежде чем помириться.       Джерри совершенно по-дурацки усмехается.       — Прямо всё-всё в порядке?       И по взгляду, метнувшемуся в сторону, ясно, что уши снова покраснели.       — Ничего, — уже спокойней, неожиданно серьёзным тоном. — Мы не ждём от тебя каких-то свершений или откровений. Этого и так много, ты разнервничался.       — Зато ты совсем нет, — вырывается у Ральфа, и Джерри, к его удивлению, без смеха мотает головой.       — Я могу вести себя как клоун, когда волнуюсь. Работа в парке развлечений даёт о себе знать.       Это неожиданная искренность с его стороны, и Ральф придвигается ближе, пока они не соприкасаются плечами. Джерри бросает на него взгляд и немного улыбается.       — О не-ет, ты осваиваешь флирт.       — Замолчи, — отмахивается Ральф, но Джерри смотрит с такой нежностью, что сложно сердиться.       — Ты бы знал, как много мы об этом думали. О том, что сейчас происходит.       Тепло разливается по щекам. В ушах только ш-ш-шум, как на пустом канале телевизора. Всё тот же аквариум, где к стенкам прилипли тени людей: тонкая и прямая, как дощечка, тень Саймона, и раздутая бутыль вместо отца.       Джерри знает: он оставляет короткие поцелуи на его обмякших бледных кистях и трётся щекой о щеку, как животное, которое хочет передать свой запах. Так у него есть возможность спрашивать, шепча прямо в ухо:       — Что ты делаешь, когда это случается? Что ты делаешь?       Это доброе эхо его отца, который бил кулаком по стене, когда Ральф выходил из ванной: «Что ты там делал? Что ты там делал так долго, а, мелкий засранец?»       Просто сложно перестать думать о его тени, скользящей среди других теней.       — Ничего, — честно отвечает Ральф, вжимаясь носом в рубашку на плече. — Ничего.       В ответ Джерри проводит ладонью под плащом, между лопаток и ниже.       — Если хочешь, сейчас тоже можно ничего. Просто, — он соскальзывает ртом на его шею и даёт ощутить жар своих слов, — потянем время.       — Время, — эхом отзывается Ральф, и в этом слове больше дыхания, чем звука. В нём самом сейчас больше дыхания, чем звука. Джерри самодовольно смеётся — но его смех, удивительно, тоже звучит по-другому. Как будто это осторожная, ненастоящая уверенность.       — Так что надумал?       Ральф не сдерживает нервной улыбки. Джерри с лёгкостью умел вводить людей в состояние, схожее с опьянением; он мог так заморочить голову, что хотелось уступить ему всё на свете — как с тем охранником, который, поговорив с Джерри совсем немного, вдруг начал покачиваться из стороны в сторону, совсем не замечая.       Джерри не делает этого с ним. Его подбородок у него на груди, он смотрит снизу вверх, как преданная собака, рука покоится на боку и поглаживает, будто утешая.       — Почему ты спрашиваешь?       — Потому что ты можешь сказать «нет».       Ральф накрывает руку на своём боку и чувствует, как тёплые пальцы сжимают его в ответ.       — Ты чудесный, — улыбается Джерри, — мы рады, что ты здесь.       Он сейчас же поднимается для поцелуя и не замечает страха, который вдруг охватил Ральфа от его слов. На секунду, точно приближаясь из угла комнаты, ему послышался тот самый звук: тяжёлые удары лап по земле. Ладони тут же холодеют, приходится вцепиться ими в чужую руку.       — Холодно? — беспокоится Джерри, и Ральф с яростью мотает головой, бросая быстрый взгляд в угол комнаты. Никого. — Разведём огонь, чуть попозже — идёт?       — Идёт, — сглатывает, — конечно, да…       Ральф закрывает глаза: верно, пытаться раздавить в себе ошмётки сна — всё равно что прятать яблоко в кулаке. Даже в розоватой темноте под веками — зелёная тень, мечется в углу. Не как собака, скорее как водяная капля: то растекается по полу, то вытягивается вдоль стены и смотрит на них пустыми глазницами. «Отвернись, ты», — скрипит он зубами, — «отвернись сейчас же».       Тепло от прикосновений едва ли заглушает уязвимость. Она такая холодная, до того болезненная и… зелёная, как болотная тина.       — Ты в порядке?       Должно быть, это отразилось судорогой на его лице. Ральф бормочет: «Нет», почти не разлепляя губ, и вздрагивает от лёгкого прикосновения к животу. Сейчас же под кожей поползли зелёные нити. Теперь он заражён, и тварь в углу скалит невидимые зубы и тянется к нему чужой рукой. Нет, нет…       Джерри здесь, и это даёт некоторую уверенность: он целует ласково, без напора, то и дело потираясь носом о нос, как будто хочет рассмешить его. «Всё хорошо, всё хорошо», — льётся из каждого прикосновения. Но от этого ком в горле.       — Джерри.       Останавливается.       — Да?       — Ты ведь рядом, правда?       — Куда тут денешься, — отшучивается он, оставляя невесомый поцелуй на здоровом, всё ещё опущенном веке.       — Нет, нет, — Ральф, наконец, решает на него взглянуть, — скажи это.       Джерри удивлённо хмурится.       — Мы рядом, Ральф. Конечно же.       Он кивает, как бы удовлетворённый, но в груди разрастается холодное ядро: «Мы рядом, мы…» И, прижимаясь к нему ближе, он также знает, что это обманка и ему хочется спрятаться сильнее всего на свете. Ральф тянется к нему с жадностью, без той мягкости, которую получал, и от страха любое его действие ожесточено, заточено. Его дрожь — совсем не от желания.       Тяжёлые удары лап.       Джерри толкает его под воду.       Рыбы плавают в механическом желудке…       Когда Джерри всего лишь задевает полоску голой кожи под тканью, Ральф отшатывается с безумно стучащим сердцем, будто бежал без остановок целый час. Взгляд, должно быть, такой же безумный, потому что Джерри его не трогает и смотрит с немым вопросом.       «Что с тобой?»       Ральф закрывает ладонью часть лба и говорит, прижимаясь к запястью.       — Не могу. Не могу.       И умоляюще смотрит на Джерри. Он кивает, пряча глаза.       — Ты не обязан, но… Почему?       — Тебе не понравится.       — Правда не должна нравиться.       Ральф закусывает губу.       — Нас будто трое. Ральф так… Я так не могу.       — Что? — Джерри поднимает брови, взгляд — прямо на него. — Что значит «трое»? О чём ты?.. — вдруг в глазах мелькает понимание, и он сейчас же мрачнеет, заметно сдерживаясь от того, чтобы встать и уйти. — Вот как.       — РА9, — вслух произносит Ральф.       — Ты слишком долго пытался нас разделить. Ты даже сейчас видишь нас как двух разных… — он просто не может сказать «людей»; не может и потому шипит, сжимая кулак у себя на коленке. — Как тебе не понять, что это всегда были мы: ты нравишься нам обоим, мы оба защищаем тебя, как же это… — вздох. — Почему ты раньше не говорил?       — Сейчас стало слишком…       — Интимно, — Джерри подбирает слово за него. — Потрясающе. — Он потирает лоб, с раздражением и силой вдавливая два пальца в кожу, и Ральф касается его лежащей руки. Он вздрагивает, но не отдёргивает её. — И что ты делаешь теперь?       Ральф молчит, и Джерри устало вздыхает.       — Не стоило это с тобой начинать.       — Почему нет?       — Ты ещё спрашиваешь? — с каждым словом его будто всё сильнее клонит в сон. — С нами тебе всегда будет слишком тесно в комнате. Много народа, воздуха ещё меньше.       — Это неправда…       — Правда.       — Но ты ведь можешь… хотя бы на время… — Ральф осёкся: Джерри смотрит прямо на него.       — Что?       Он на редкость зол. Строгая осанка выдаёт, что следующие слова он угадал; более того, они уже успели ему наскучить. Ральф сжимается в ожидании крика.       — Скажи это, — неожиданно тихо произносит Джерри и опускает голову. Злость стекает с него, как вода с только что политого растения. Ральф удивлённо распрямляет плечи.       — Ты мог бы… попросить его уйти. Ненадолго.       Джерри закрывает глаза, и Ральф следит, как скользит по горлу адамово яблоко.       — Лучше бы ты просил отрубить руку или ногу. Это и того легче.       — Не может быть.       — Я готов сделать что угодно, но это — слишком жестокая просьба, Ральф. Оставь её. Лучше даже не говорить об этом.       — Но мне страшно, — вырывается у него само собой. Джерри странно дёргает головой.       — Страшно?       — Он будто… всегда здесь. Наблюдает.       — Ничего такого, — сухо отвечает Джерри, но Ральф видит, как напряглись его плечи.       — Ты тоже так думаешь…       Они встретились взглядами. Брови сошлись, как у какого-нибудь военачальника, но глаза — большие и тихие — выдают печаль.       — Ни за что и никогда, — шелестит он. И эта ложь — одна из тех, в которую никто не верит.       — И ты никогда не хотел остаться один? Не пытался?       — Нет, — всё так же тихо выдаёт Джерри, и его лицо бледнеет. Он больше похож на рисунок, сползший со стены, чем на реального человека. Впервые на нём проступает и то, как мало он спит, и то, в какой изнуряющей осторожности живёт; у него в груди не сердце — так, очередная надпись с указанием места.       РА9 — пульсирует и кровоточит.       — Тогда ведь он простит тебе первый раз, — уверяет его Ральф, забывая, зачем всё это делает. Сейчас он просит не за себя: Джерри сам хочет этого, по одному взгляду видно. В нём мешается со страхом и грустью то самое чувство, от которого люди бегут, пока не задохнутся, и шлёпают босиком по полу.       От которого жмут незнакомцам руки и забираются на крышу.       Целуются в первый раз. И не только целуются.       Это чувство — жажда рывка, жажда действия. Тяга к жизни. Вот оно и горит у Джерри в глазах, спрятавшись за всеми этими тенями.       — А если не простит?       Но Ральф уже замечает его дрожащие от нетерпения пальцы. Ему плевать — плевать, если не простит. В эту самую минуту.       Сейчас он бы даже позволил тем людям с красками вернуться и дорисовать его лицо на большом граффити с костром.       — Джерри.       — Ральф, — полушёпотом. — Завяжи мне глаза. Свет отвлекает.       Из света — слабые лучи, льющиеся по плечам, осевшие в волосах, как паутина; но Ральф не спорит и быстро оглядывается в поисках шарфа. Джерри сам с нетерпением подаёт ему свёрток.       — Не говори со мной, — предостерегает он, сжимая край ткани, пока Ральф разворачивает остальное. Кажется, будто это ритуал, древний и сложный, а его к нему допустили по чистой случайности. — Не трогай и… не удивляйся, если не выйдет.       — Похоже, ты знаешь, что делаешь.       Джерри давит усмешку, помогая обвязать шарфом голову. Плотная полоска на глазах, будто кто-то решил закрасить их. Круглый узел на затылке. Глубокий вздох.       — Совсем нет.       Его волосы взъерошены. Он дышит глубже, гораздо медленнее, явно считая вдохи и выдохи; Ральф может представить, как сейчас он падает вглубь себя, в темноту с красным отливом, как кожа холодеет и приглушаются звуки. Как ему, должно быть, страшно.       Ральф протягивает руку и касается уголка плотно сжатых губ. Джерри с шумом выпускает воздух: под тканью не видно, как сходятся брови.       — Ты помнишь, что я просил?       — Это один раз, — виновато (но не слишком) произносит Ральф, и Джерри, усмехаясь, кусает подушечку указательного пальца, чтобы сразу отпустить. Похоже на то, как мама-кошка бранит котёнка.       — Теперь серьёзно, — просит он, тут же, впрочем, удерживая его запястье для поцелуя. — Тихо. Ниже травы. Понял?       — Да.       Ральф садится в подобие позы, которую принял Джерри: ноги под себя, одна ладонь упирается в диван, вторая лишь слегка касается живота. Казалось, он прислушивается к себе: к гулу кровотока и свисту дыхания, и даже к тому, как усердно желудок переваривает пищу; во всём этом он ищет голос, думает Ральф. Голос, который не спутать со своими мыслями.       Без труда можно определить секунду, когда голос заговорил: рука сдвигается к боку, будто его пронзила резкая боль, а изо рта вырывается тяжёлый, непохожий на остальные выдох.       Несмотря на обещание, Ральф хочет подержаться за него и успокоить, но всё заканчивается так же быстро, как началось.       Джерри медленно сжимает колени и шепчет самым потерянным и тревожным голосом на свете:       — Его нет.       Сейчас же Ральф торопится снять с него повязку: дрожащими пальцами ослабляет узел, стягивает вниз шарф — Джерри ловит ткань и прижимает к груди. Его глаза всё ещё закрыты.       — Джерри?       Ресницы трепещут. Взгляд осторожен и полон неуверенности: так, должно быть, открывал глаза первый человек на Земле. Всё и пугает, и удивляет, словно кругом — шумная городская улица, а не комната дома, о котором, может быть, никто больше не знает; в нём отражается жёлтое заоконное небо с чистой розовой полоской, и морщины на лбу пропадают без следа.       Потом Джерри замечает пристальный взгляд и выдерживает его, не отворачиваясь. Ральф видит в каждой чёрточке лица: он не лжёт, он не может сейчас лгать. РА9 не здесь, и Джерри растерян и одинок больше, чем когда-либо; перед миром он оказался совершенно нагой, без защиты — и его это пугает.       Но не больше, чем вдохновляет.       Джерри растягивает губы в тихой неуверенной улыбке — так первый человек улыбался, когда на него упал солнечный луч.       — Что Он сказал?       На это Джерри мотает головой: «Не сейчас». Пальцы с нежностью перебирают складки шарфа.       — Ты знаешь, — голос дрожит, — ты прекрасен, как рассвет.       — Не надо.       — Я хочу говорить тебе правду, Ральф. Если бы не ты, я был бы пуст, как горшок, — глаза сверкают, будто листья молодого дерева после дождя, — я счастлив с тобой. Я рад тебе.       Дыхание перехватило.       — Ох, твои уши, — Джерри даже отпускает шарф, чтобы медленно дотронуться и очертить их с восхищением, с каким раньше изучал символы в заброшенных домах, — твои красные-прекрасные уши, — он хихикает, — боже, боже…       Он касается его почти как слепой: узнавая форму лба и носа, контур смущённо дрожащих губ, подбородок; ни разу пальцы не отрываются от кожи, точно заново вылепляют её из глины.       — Можно?       Ральф не сразу понимает, о чём речь. Его опьянил взгляд, который иначе как взглядом художника не назвать: куда угодно, только не в глаза. Но большой палец на губах, мягкая подушечка, едва-едва поглаживающая их — это неплохой намёк.       Так странно — они почти касаются лбами, но ноги строго на месте, словно они два монаха на молитве и из одного любопытства заглядывают друг в друга. Джерри убирает руку и на мгновение соединяет их губы.       — Я здесь, — говорит он, и для любого другого человека это бы ничего не значило. Он снова целует его, в этот раз массируя виски большими пальцами и трепетно потягивая волосы. — Я здесь, — выдыхает, и кровь, пульсирующая в подушечках, общается с кровью под бледной кожей. Ральф обхватывает его затылок.       Не переставая касаться, неразрывно связанный с ним, Джерри опускается на спину. Ни одного постороннего звука. Любое дуновение, любой шорох — это их дыхание, это их движение, сейчас не принадлежащее никому в отдельности, только обоим разом. И всё же Ральф смущается, отрываясь от него и сейчас же становясь единицей.       Джерри смотрит снизу вверх, без волнения — так, с простым любопытством.       — А ведь я сдаюсь, — замечает он, и Ральф силится понять, о чём это, пока не вспоминает об их старой возне.       Неужели это Ральф тогда прижал его к дивану и сказал: «Ты проиграл»? И Джерри спорил с ним? Кажется, это было вечность назад.       Ральф прячет взгляд и робко отползает в сторону.       — Если ты сейчас скажешь: «Прости», я укушу тебя за ухо. — Джерри улыбается, рисуя линии на прижатой к дивану ладони. Его глаза словно светятся изнутри. — Тебе решать, что я сделаю.       — Ты небольно кусаешься, — неуверенно спорит Ральф, но всё же ложится на спину, не говоря больше ни слова — и особенно слова «прости». Ему тяжело, что комната светлеет и что они лежат рядом на одном диване, не собираясь спать, но он не может признаться: наверное, теперь он обязан подчиняться беспрекословно, раз Джерри переступил через себя ради него.       Джерри поворачивает голову, словно отзываясь на своё имя, и накрывает ладонью напряжённое запястье.       — Твоё «нет» — это всё ещё «нет», — напоминает он, и Ральфу передаётся крупица его уверенности.       — Я просто не знаю, что делать, — это так просто и честно, что щёки теплеют от волнения. И Джерри даже не смеётся над ним.       — Да, я… догадался.       Это отстраняет его. Не физически — физически уже было невозможно, чтобы они как-то разделились, — но Ральф замечает, что Джерри мешкает сказать ему что-то или дотронуться хотя бы не до руки, где он провожал пальцами синие вены, будто исследовал карту рек.       — Не смотри и не пытайся угадывать… — мягкая ладонь поднимается к глазам, тем же жестом, которым Джерри из сна тянулся отвернуть его голову, и всего лишь низко пролетает над ними, закутывая их в тень; так низко, что кожей он скорее всего чувствует неуверенное, дрожащее движение ресниц, когда Ральф закрывает глаза. — Не пытайся угадывать, что я сделаю. И не бойся. Я не сделаю тебе больно, никогда.       Конечно. Ральф всерьёз и не думал, что такое возможно — боль от его рук. Страшнее для него было разочаровать и обидеть — ненарочно, просто не оказавшись тем, кто стоит осторожности и ласки.       — Успокойся, — нашёптывая, Джерри расчерчивает одежду на груди, и его тепло приглушённо, но отчётливо греет кожу. Тихо вздыхают пружины: он приподнялся, склонился над ним, будто снова оказавшись в поле высокой травы. Ральф тоже представляет это: светлые макушки засыпающих к зиме растений, холодную землю и звёздное небо, их силуэты, захлёстывающие друг друга, как волны неспокойного моря.       Комната рассыпается в его неспешных прикосновениях.       Каждое — как обещание и просьба одновременно.       Но когда пальцы легко касаются кожи под одеждой, его всего будто простреливает, как бы Джерри ни старался смешать этот момент с другими. Убедить Ральфа в том, что ничего не изменилось — всё равно что заставить прижимать к груди пылающий уголь с тем же спокойствием, с которым держал остывший.       Он сейчас же, забывая обо всём на свете, вцепляется в чужую руку и выдыхает:       — Не надо.       Это не тот ужас, с которым Ральф отстранил его в прошлый раз, когда ощутил в комнате третьего, но это отчаяние — заострённое и умоляющее. Вечность назад Ральф закутал в тёмно-зелёную ткань своё прошлое и вмёрзшие в кожу следы ударов. Джерри не следует это видеть — не потому, что ему может быть мерзко, нет, отвращение бы не поместилось в его сияющих глазах. Но если он хотя бы мельком увидит его шрамы, застарелая боль, сочащаяся из них, как яд, перекинется на него, и Джерри будет страдать от того, что когда-то страдал он.       — Не надо, — повторяет Ральф и с невыразимой усталостью отпускает его руку. Джерри задерживает её на животе, не двигаясь, не борясь с ним.       — Я не стану снимать. Не до конца, — вслед за этим он слегка приподнимает лёгкую ткань, останавливая ладонь под рёбрами. — Так?       Джерри не ждёт, что Ральф издаст хотя бы звук, но ему хватает и короткого кивка, чтобы поцеловать его и с жаром прошептать:       — Спасибо.       Ему мало этого слова, Ральф знает. Вслепую, только по звуку его дыхания он слышит улыбку и новое, непознанное, знакомое из снов — желание. Джерри вкладывает это в одно лишь его имя, сопровождая шёпот медленными, почти ленивыми прикосновениями, и каждое — как искра. Сердце колотится, так и хочется сдержать неугомонное, пробормотать: «Куда ты, куда?». Джерри приобнимает его.       — Ты дрожишь.       Ральф прерывисто вздыхает.       — Ага.       Джерри хмыкает, невозмутимо поглаживая кожу над поясом. Похоже, он ищет границы: как далеко ему можно зайти? Он прокладывает пути по его телу, и они горят, вылитые из солнца. Он спрашивает, правда, уже не вслух: «Могу я? Здесь? Сюда?»       Ральф находит его голову и путает пальцы в волосах. Джерри замирает, беспокойно ожидая просьбы остановиться, но её нет. Тогда Джерри целует его — ласково и осторожно, и Ральф отвечает, царапая зубами мягкие губы. Он представляет, как с горы срывается белая шапка: она скользит по снежным склонам, вырастая, ускоряясь, словно мятущийся дух. Как ей, должно быть, страшно падать. Как ей, наверное, не терпится.       Джерри касается края его штанов, и Ральф сейчас же приподнимается, чтобы он мог скорее спустить их: потому что к чёрту.       — Я и не думал, — тихо, но без укора замечает Джерри, и Ральф почти закрывает его рот ладонью. Ему никогда не было так страшно. Любое промедление — и стены снова станут стеклянными. «К чёрту», — сжимает он его плечи.       Плохое слово. Много плохих слов. Они вспыхивают во ртах и на стенах по всему миру. Ему хочется сказать их все разом, когда Джерри выполняет его невысказанное желание и холодный воздух касается кожи.       Тогда Джерри замолкает, и слышно только дыхание: как оно на секунду замерло, а затем вновь продолжилось, будто поражённое произошедшим. Пальцы с трепетом провожают дорожку бесцветных волос, уходящую вниз по животу.       — Не смотри, — вырывается у него против воли, и Джерри покорно целует мокрый висок.       — Не буду.       Ральф притягивает его к себе, чувствуя сперва улыбку, а затем горечь зелёно-ржавых мыслей на языке — своих же мыслей. Ему хочется, чтобы Джерри не знал ни его вины, ни его страха, но они живут в нём, как паразиты, как…       Касание его руки в самом низу — красная вспышка. Ральф отстраняется от него, замирая, дыхания смешиваются в одно, в горячий невидимый пар — такой же красный, как и всё вокруг. В его дыхании он слышит прежнюю, увеличенную многократно нежность и отголосок своего имени; его дыхание — это единственное, что ещё существует кроме сухой, медленно движущейся ладони.       Ральф бездумно стискивает плечо, и Джерри бормочет что-то виноватое и неразборчивое, отстраняя руку — от одного этого его наполняет невыносимая злость, благо, слова в нём ещё не родились, — когда Джерри снова касается его, ладонь немного влажная.       — Хорошо, — слышит Ральф и, неуверенный в том, вопрос это или утверждение, кивает.       Красный: на обожжённой коже, на щеках, покрытых пятнами. Он стоит перед своим отражением в родительском доме, на плечах полотенце, а рама зеркала отсекает тело ниже груди. Он стыдливо опускает взгляд…       Джерри ласково забирает за ухо прядь волос. Его пальцы — красные. Сам он — большое и красное пятно. Рука движется так неторопливо, но ему страшно говорить, просить о чём-то… Хотя Джерри, конечно же, хотел бы его слышать, да… Хотел…       Ральф жмурится.       Красный льётся по полу комнаты, когда солнце падает за горизонт. Красный рассекает спину каждый раз, когда отец решает с ним поговорить. Красный прячется между пальцами Маленькой, когда она ловит ладонью тёплый утренний луч: «Как красиво, Ральф!». Смеясь, она всегда смотрела на него, чтобы знать, что он радуется тоже.       Красный под носом. «Я ударился об угол», — говорит он, переглядываясь с отцом.       Красный внутри него. Красный вокруг него.       Комната дрожит в напряжении. Время натягивается, как струна.       — Посмотри на меня, — просит Джерри, и его голос такой же дрожащий, рассыпающийся, словно песок.       И Ральф смотрит. Цвета обжигают его, въедаются, и он прерывисто выдыхает, почти выпуская звук: в глазах Джерри плещется чёрный, его утягивает внутрь него.       Он открывает рот, и Джерри прячет в себе тяжёлое дыхание.       — Не сдерживайся, — голос Джерри распирает голову. У Ральфа нет значения его словам.       Красный, пойманный в печку. Красный, танцующий посреди музыкантов и под открытым небом на разрушенном здании. Нарисованный красный, к которому прикасается Джерри, красный, которому Джерри закрыл лицо. «Что ты вообще видишь?»       Красный прокатывается внутри него, как разогретые чернила. Он распахивает глаза: от страха, от непонимания; мир зашумел, напрягся. Ему кажется, он должен исчезнуть. Он должен просочиться сквозь пол, впитаться в землю.       Джерри собирает в кулак его холодные пальцы и прижимает к губам, повторяя то, что уже говорил. Ральф чувствует форму спокойных слов. Они проходят сквозь него, и он держится за них, когда струна внутри него рвётся, а изо рта вырывается беззвучный стон, как будто для настоящего сил совсем не осталось.       Это длится всего ничего, и Ральф с трудом может дышать после. Он снова закрыл глаза, красный с мерцанием уходит прочь, растворяясь в животе. Почти сразу у него появляется это виноватое, детское чувство, будто он намочил свою постель. Бывало, такое случалось, ещё с мамой, и каждый раз ему было так же стыдно и непонятно, как сейчас.       Возвращаются звуки. Первый звук — шёпот Джерри, который Ральф понимает не умом, но чувством, как животное: его не ругают, это хорошо. Хорошо.       Даже мысли в нём дрожат.       — Я сейчас, — проговаривает Джерри, прежде чем подняться с дивана. Ральф не хочет отпускать его ни на секунду, но не делает ничего, чтобы его остановить.       Ральф запрокидывает голову и рассматривает потолок сквозь прикрытые веки. Пока Джерри нет, он даже не знает, что делать. Стоит ли ему прикрыться? Может ли он двигаться? Дышать? Ральф застыл. Воздух сгустился возле его кожи, тяжёлый, холодный.       Сейчас Джерри вернётся, и Ральф скажет ему: «Прости», и больше никогда не будет, как прежде.       Услышав звук шагов, Ральф закрывает глаза. Только не отвращение в его лице, нет.       — Если тебе не понравилось, то вини меня, — просто замечает Джерри, присаживаясь на край дивана и прикасаясь к его животу чем-то влажным и мягким. — Ты ничего плохого не сделал. Это всё я.       Ральф удивлённо вздыхает, но ничего не говорит, пока Джерри не прекращает вытирать его живот — так, будто для него это самое обычное дело, — и не садится, верно, глядя на него.       — Ты хотел меня остановить?       Ральф покачивает головой:       — Нет.       Это первое его слово.       — Ты жалеешь, что это случилось?       — Нет.       Джерри дотрагивается до щеки тёплыми согнутыми пальцами. Ральф решает, что скажет ему сейчас, но говорит совсем не то, что планировал:       — Спасибо.       — Ральф, — с мягким смешком отвечает Джерри, — тут не за что.       — Всё равно.       Джерри снова смеётся и целует его так же, как всегда. От этого легчает.       — Подожди, — останавливает его Ральф, немного придя в себя. Джерри вопросительно склоняет голову. — Как же ты?       Он непонимающе хмурится, а когда осознаёт, то усмехается:       — Всё нормально. Ничего не нужно… Это не связано с тобой, — быстро успокаивает Джерри, заметив, как изменилось его лицо. — Помнишь, я рассказывал тебе про тот… случай на работе?       Ещё бы не помнить. Ральф не мог забыть помутневший, слепой взгляд и «Он разрушил меня» — больное, повисшее в воздухе.       — Это было не так давно, и… воспоминание ещё свежее.       Ральф смотрит на него и медленно осознаёт страшный смысл его слов.       — Это… Это то, что произошло?       Джерри поджимает губы.       — Я даже не могу это предста…       — Не надо представлять, — прерывает Джерри, — ты не заслуживаешь этого. К тому же, — он отводит взгляд, — меня там почти что и не было.       Ральф хмурится.       — Как?       Ему кажется, что вот-вот и его руки хлопнутся о ту самую стену, но Джерри лишь глубоко вздыхает.       — Я солгал тебе, Ральф. Когда сказал, что никогда не пытался прогнать РА9.       — Так ты пытался?       — Да. И у меня получилось.       Произнёс и замолчал. Ральф не решается спрашивать, но тишина тянется вечность.       — Как долго?       — Год. Со мной была Энн, и я работал в парке, с детьми, — Джерри кивает своим же словам, — жил, как обычный человек. Как счастливый человек.       — И что случилось через год?       — Через год в парк пришёл тот мужчина, и РА9 вернулся.       Мурашки бегут по спине. Джерри не смотрит в глаза.       — Я очнулся уже после. Не помню, как добирался домой. Всё болело, как будто… — он моргает, — …как будто разорвали и сшили заново.       — Ты думаешь, Он это подстроил?       Джерри долго не отвечает, и Ральф уже жалеет о вопросе, но Джерри вновь удивляет его.       — Я должен был ожидать, что что-то случится, если я отрекусь от Него. Я сделал это и получил своё наказание. Закономерно.       — Джерри, — тихо произносит Ральф.       Джерри встречает его беспокойный взгляд. Глаза у него печальные, но полные решимости.       — Зачем тогда ты согласился сделать это? Зачем ты снова прогнал Его, если это так… так…       — Неважно. Ты попросил меня.       И впервые за весь разговор Джерри улыбнулся. Ральф видит в его взгляде что-то тихое, необличаемое в слова, и к горлу подкатывает ком. Нет никого дороже, понимает он, никого.       — Ральф? — отвлекает его Джерри. — Ты мог бы сделать кое-что для меня?       — Что угодно, — шепчет Ральф.       Джерри кивает, словно ничего другого и не ожидал услышать, и лениво пропускает сквозь пальцы пряди его волос.       — Позволь вымыть тебе голову.       Они встречаются взглядами и, не выдерживая, смеются — так легко, как можно смеяться только после большой тревоги. ___