Holy Branches

      Щелчок. На рёбрах амбара сгорает паутина. Рисунки, призывы и восклицания вспыхивают из темноты, все разом, как рой существ, усевшихся на стенах; свет меркнет — и они пятятся обратно во тьму.       Рыжий язык изо рта зажигалки мерцает им вслед.       — Прочитай… вот это!       Кислое слово, зелёный цвет; буквы жмутся друг к дружке.       — «Забытый», — Ральф растерянно хмурится. — А почему он тогда не подписался? Чтоб его кто-то запомнил?       — А ты не думай, читай, — советует Джерри, отворачиваясь к стене. — Смотри, как мило: «Горите в аду, мужеложцы»… А частенько они сюда заглядывают, получается. Повезло нам с амбаром.       Джерри расправляется с таким играючи, не задумываясь, а Ральф всегда застывает в ужасе: от того, как незнакомый человек может настолько ненавидеть кого-то, ненавидеть его самого, что даже желать ему вечных мучений. За что?       За что?..       Наверно, его побледневшее лицо выдаётся из темноты как Луна — белое пятно, — потому что Джерри легко касается плеча и повторяет:       — Не думай. Просто читай, — и возвращает к стене свой внимательный взгляд.       Это правда удивительная стена. Последний отголосок пещерных людей и скал, испещрённых рисунками мамонтов и бизонов. Высокий кусок металла, разговаривающий со всяким, кто к нему обратится — и у него нет своего голоса, только обрывки чужих, смешанных в какафонию.       Здесь рядом уживались хриплое «Идите вы все…» и задумчивое, гулко заполняющее своды: «Откуда я здесь?»       «Почему человек несчастен?» и «Уокер — гадкий мошенник».       «Господь тебя оставил» и «Задница». Вот так просто, бок о бок, переплетение мозолистой грязной руки с мягкой ладонью.       — Ты нашёл что-нибудь? — спрашивает Джерри, задерживаясь возле балки, уходящей под потолок. Будто готовится перелистнуть страницу.       — Ничего. А ты — нашёл?       Оба знали, что пытаются отыскать. Оба не называли вещи своими именами.       — Нет, — произносят губы, выхваченные огнём. Его голос не громче голосов со стены — он только лишь знаком, потому отчётлив.       Они переглядываются. Ральф думает, вот странное умение находить в темноте глаза друг друга. Думает о том, что Джерри до сих пор не берёт зажигалки в правую руку, что походная сумка висит у него на левом плече; что он греет на груди кулак, который Ральф недавно сжимал ладонями и плакал, говорил, что ему страшно, страшно…       Джерри спросил: «За себя или за меня?»       «Это уже неважно».       Это уже неважно. Джерри поднимает зажигалку к следующей надписи, и его большая лохматая тень захлёстывает тонкую, какую-то очень неказистую и плохую. Такая длинная лужица силуэтов.       — Когда ты сказал, что мы можем остаться в том доме… Никогда оттуда не уходить…       — Хочешь узнать, врал ли я? — отзывается Джерри, и лохматый силуэт поворачивает голову. Ральф пожимает плечами. — Не знаю. Может, не совсем врал.       — Как можно не совсем врать?       — Не знаю.       Огонёк зажигалки высвечивает на стене нарисованный пистолет.       — Не совсем врать — это… Это когда себя тоже обманываешь. Вот живёшь в этом, как в галлюцинации, и веришь в неё. Как Наполеон, помнишь? Обманывал он кого, что Париж в опасности? Врал санитарам?       — Не совсем, — тихо соглашается Ральф. Всё это время он неосознанно примерял слова Джерри на свою предыдущую жизнь и находил, что вся она и была той самой галлюцинацией. Как Наполеон страдал, думая о ненастоящей судьбе Парижа, так и Ральф мучился, мирясь с правилами отца, пытаясь раствориться на его могущественном фоне. Он вбирал в себя ту отцовскую реальность и пытал ей и себя, и соседа, и Маленькую…       — Ты как будто не в обиде, — замечает Джерри.       — Ральф не в обиде.       — Врёшь, что ли?       — Не совсем, — говорит Ральф и, не выдержав долгий взгляд, срывается на виноватый смешок. Джерри закатывает глаза, но тоже беззвучно смеётся — пламя в его руках дрожит и ходит ходуном. — Просто… Ведь мы никак не могли остаться?       — Не могли.       — И никогда нигде не сможем?       Тени прорезают лицо, как чернильные подтёки.       — Это Ему решать. Нам и говорить нечего. Нашёл что-нибудь?       И Ральф, который за всё это время не сдвинулся с места, отвечает:       — Ищу.       — Тебе плохо без дома? — Джерри бывает слишком прямой в своих вопросах.       — У Ральфа никогда не было дома.       — Но ты хочешь, чтобы был?       За это время Джерри отошёл на него на достаточное расстояние, чтобы их тени стали лишь едва соприкасаться. За плечом у него цветущие ветви цвета чёрного маркера, сверкающие в тусклом свете, как змеи с глянцевой чешуёй.       — Дом? — тупо бормочет Ральф, пристальным взглядом изучая рисунок.       — Дом. Ты сказал… В прошлый раз ты сказал… — Джерри вздыхает и немного горбит спину. По стене амбара растеклись чёрные корни. Откуда растёт нарисованное дерево? Из чего оно питается?       — Сказал?       — Когда мы занимались, ты сказал: «Дом — это там, где мы». Ты правда так считаешь?       …Чёрные корни, уходящие в символы и жадно сосущие из них чернила. Каждый символ — жирный, идеально ровный, как в журналах, которые приносил ему Саймон. Но там, пожалуй, важны были картинки. Саймону всегда хотелось, чтобы он смотрел и узнавал вещи, в целом, недоступные. Зачем-то. Просто так.       И как машинная печать странно темнела под репродукцией «Звёздной ночи», так и здесь строгие буквы никак не вязались с прекрасными извилистыми ветвями и с широкой закруглённой кроной. Как будто разные люди создали их.       — Ральф?       Он вздрагивает: Джерри обеспокоенно смотрит на него.       — Всё хорошо? Ты что-то уплыл совсем.       — Ральф не… Ральф смотрит на дерево!       — Какое дерево? Где? — не понимает Джерри.       — Рядом с тобой, вот же нарисовано, — Ральф с нетерпением разворачивает его к рисунку и застывает: вот же, вот оно, повторяют его губы, вот оно, это дерево, вспыхнуло чёрным перед их взглядами.       Ральф слышит над ухом сдавленный выдох: Джерри чуть качнулся вперёд.       — Ох, это…       Свет заливает корни, сжимающие буквы в когтях. Написано много, очень много — до самого пола. Страшно, что шрифт не менялся. Нигде не дрогнул. Даже разница между строками — одна и та же. Будто писала машина. Будто…       Ральф пробегает взглядом по первой строчке, и свет зажигалки вдруг гаснет — так резко, что темнота из чёрной становится синей, — да только слова отпечатываются у него в голове, точно выжженные чьей-то рукой. Рот беззвучно повторяет их, как заклинание.       РА9 — эту надпись было невозможно не узнать. Но какая-то она другая… Раньше она всегда источала энергию: в углах и изгибах был человек, была безмерная любовь, даже одержимость РА9 и его загадочной личностью. Здесь же она казалась такой спокойной… Да и никто ни разу не писал рядом с РА9 что-то лишнее. А тут — КО? На том же уровне, чуть поодаль… Кажется, так и было написано. РА9, а потом — КО… Такого слова нет.       — КО — что это?       — КО… — повторяет Джерри и, кажется, хочет докончить слово. Его продолжение, как нить паутины, покачивается в дрожащем дыхании, и ему хочется, но… — Пошли отсюда, Ральф.       — Но…       — Здесь так душно, — его лица не видно в темноте, но Ральф ясно представляет, как тоскливо тот смотрит перед собой, — совсем невозможно думать.       — Но та надпись!       — Мы прочитали её. Всё и так понятно.       — И ты знаешь, куда идти?       Вместо ответа Джерри берёт его руку выше запястья и тянет за собой, будто прямо сейчас желая показать ему путь. Он толкает тяжёлую скрипучую дверь, и бледный свет падает на напряжённую кисть: всего секунду, но Ральф видит обожжённый большой палец, которым Джерри, испугавшись, закрыл огонёк зажигалки. Затем свет слепит его, и Ральф жмурится — в мерцающей темноте он видит всё то же «КО», широкое и уверенное в себе, как ухмылка.       — Куда мы? — шепчет Ральф, протирая глаз.       — Что ж, это вопрос. А куда бы тебе хотелось?       — К-как? Ты спрашиваешь… Шутишь, что ли? — ему приходится отнять руку от лица, чтобы встретить серьёзный и даже расстроенный, как бы Джерри ни пытался это скрыть, взгляд. — Это же не нам решать. И говорить нечего. Да?       — Тьфу ты, — чуть не огрызается Джерри, но сейчас же вздыхает, — откуда только набрался этого?       — От тебя…       Джерри вдруг тормозит, как солдат, которому крикнули приказ остановиться, и снег грудится у его подошвы. Всё так же отточенно он выставляет руку, чтобы Ральф не свалился в сугроб.       — У тебя, наверно, много вопросов — но мы не можем ответить ни на один, — хмуро рассуждает Джерри. — Тебе интересно, кто такой КО, но лучше, чтобы ты не знал этого. А самое лучшее, чтобы мы ушли от КО как можно дальше. Так что повторим вопрос: куда бы тебе хотелось пойти, Ральф?       Вот, в полной тишине слышно тяжёлое дыхание — их общее. Ральф осторожно оглядывает его и думает, не тот ли это приступ, который ему пришлось видеть на рассвете?       — Ральф, говори… пожалуйста.       — Значит, КО — человек?       Кажется, у него дёрнулся уголок губ. Но может, что и только кажется.       — Ты знаешь, мы не можем…       — Да. Точно. Тогда домой.       — Домой? — удивлённо моргает Джерри. — Мы уже не вернёмся в тот дом…       — Нет, просто домой. Куда-нибудь.       Спрятав глаза, Ральф разглаживает снежные волны у его ног. Ему, конечно, хочется спросить, но Джерри уже не ответит, а ведь он так устал, в самом-то деле. Ему нужно домой — в это мистическое и, похоже, несуществующее место.       — Тогда пойдём домой, Ральф.       По телу пробегает тёплая волна, и губы трогает невольная улыбка, ведь дом уже заключался в этой фразе — в том, как Джерри её сказал.       Она же придаёт ему сил на остаток пути. Ральф надеялся передохнуть в амбаре, который вдруг им встретился — хотя с Джерри ничего не встречается случайно; но просить об этом — сущая глупость, пусть он и не спал всю ночь и страшно измотался. Одна мысль, что придётся провести ещё какое-то время рядом с говорящей стеной и нарисованным чёрным деревом, пугает его так же, как когда-то пугало остаться на заброшенной станции, где Ральф вспомнил смерть отца.       Его передёргивает. Сколько они идут?       Ральф оглядывает одинаковую местность: только долгая вереница следов напоминает о времени — остальное живёт вне его.       — Как ты знаешь, куда идти? — горло совсем сухое, и слова дребезжат, как колёса у старой телеги. Это тоже символ времени.       — Видишь, вон там: деревья расходятся, как пробор? — Джерри указывает, не поворачивая головы. Словно местность он не знает, а чувствует. — Там за ними, если идти день-полтора, будет вода, а на воде — баржи. Это корабли такие.       Улыбается. Угадал, что не знает.       — А как же они плавают по льду?       — Ходят, то есть?       Ральф мямлит что-то невразумительное.       — Зимой не ходят. Да и летом с переменным успехом: здесь тихие места… Вот, а если пойти не в лес, а прямо, то выйдешь к домам — ты их скоро увидишь! А после домов будет город…       — А сколько до него идти?       Джерри пожимает плечами.       — До него лучше ездить. Но дойти, наверно, тоже можно. Все, кто живёт в тех домах, работают или работали в городе. А после города…       — Мы что, выйдем к людям? — нервно переспрашивает Ральф. Джерри замолкает, будто сказал лишнего. — Как же мы сможем остановиться, если там живут люди? Разве могут быть заброшенные дома там, где они?       — Они, они… — повторяет Джерри и хмыкает, немного погрустнев. — Найдётся тебе дом.       — Но…       — Он там есть. Перестань.       Ему хочется ещё поспорить: он уверен, что прав, просто Джерри, встревоженный странной надписью, перестал мыслить здраво и теперь ищет любое место подальше от того амбара. Но что сказать?..       Изо рта выходит облачко пара. Ральф уязвлённо склоняет голову, чтобы не видеть ни лесного пробора, ни белой одинаковой дороги; думает даже отдёрнуть руку, но понимает, что не сможет тогда идти вслепую.       Только его хватка сама собой слабеет.       — Ты нам не веришь, — заключает Джерри, и в его голосе слишком много понимания.       — Нет, почему…       — Всё хорошо. Там в самом деле нечего бояться. Дома, за исключением некоторых, стоят как летние, а значит, сейчас в них никого нет. А те некоторые… — он еле слышно хмыкает. — Впрочем, ты сам увидишь.       Летние дома… Да, в этом есть смысл. Чтобы городские работяги приезжали отдохнуть в свой уголок. Но как там, наверное, холодно, в этих летних домах… Даже холоднее, чем в полудырявых, но всё-таки зимних хижинах, которые им встречались раньше.       — А какие они, эти летние домики?       — Хорошее слово — «домики». Домики и есть: картонные стены, худые крыши.       — А печки?       — Зачем там печки? — удивляется Джерри, а Ральф совсем падает духом. Может, стоило остаться в амбаре. Или рискнуть и отправиться к баржам, пойти долгой дорогой: вряд ли ночевать под открытым небом, привалившись к дереву, многим страшнее, чем в таких домах.       А впрочем, неважно, как оно там. Главное, чтобы можно было поесть. Как же хочется есть… Они, не сговариваясь, пропустили завтрак, а сейчас пропускают обед.       В животе громко урчит.       — Чёрт, прости, — сейчас же отзывается Джерри и виновато сжимает его руку. — Совсем забылся. Дома что-нибудь сделаем.       — В смысле готовки?       — А почему нет? — улыбается. Похоже, что шутит: они за всё время не готовили, только ели консервы. — Думаешь, со сковородкой сложно обращаться? Очень даже просто! И ведь как здорово получается. Вот и давно ты ел яичницу с беконом? Такая мелочь, а в больнице не давали.       Ральф опускает голову.       — Пожалуйста, не делай так.       — Как? — удивлённо переспрашивает Джерри.       — Не придумывай того, чего не может быть.       — Почему этого не может быть?       — Перестань.       Джерри замолкает. Странно, но Ральф чувствует вину за то, что вот так его оборвал: но не надо говорить про яичницу без яиц и бекон без бекона. Ральф, может, и глупый, но раньше ему приходилось питаться через раз. Бывало и хуже. Он справится без этой чепухи.       — Ты такой серьёзный.       Задумавшись, Ральф вздрагивает от прикосновения к щеке, и Джерри, конечно, решает, что ему неприятно. И убирает ладонь.       — Прости. Ведь тебе тревожно.       — Ничего страшного, — говорит Ральф, чтобы не обидеть его, но Джерри яростно мотает головой.       — Нет, не пытайся быть вежливым. Не надо. Лучше будь честным, будь неудобным. Говори: «Мне неприятно», «Нет», «Я не хочу». Толкайся локтями. Кусайся. Только не будь послушным.       Слова слепляются в единый сгусток. К концу речи Джерри сглатывает, чтобы промочить горло, и он кажется почти пристыженным. Ральф знает, о чём он сейчас подумал.       Знает, чьи руки снились ему в кошмарах тогда, в больнице.       — Хорошо. Ральф и вправду боится.       Морщинка между бровями разглаживается.       — Спасибо.       Иногда Джерри говорил так, будто через него пытался поспорить с Саймоном.       А что бы сказал Саймон?       Ничего хорошего.       Он движется в полусне. Слова и действия смазываются, становятся одинаковыми, как и пейзаж. Если потом спросят, что было правдой, а что придумано, не ответит, наверно. Раз Джерри подхватил его, чтобы не подскользнулся, а Ральф сильнее прижался и бормотнул: «Ты такой мягкий и тёплый. Как грязь». Разве было такое?       Вот Ральф и не сразу понимает, что впереди что-то есть. Вроде как тёмные точки.       — Это оно? — только и спрашивает он, не особо радуясь. Джерри кивает и счастливо улыбается — полная противоположность.       Тёмные точки растут в ряды домов, и они, сразу видно, не заброшенные, как прежде им встречались, а ухоженные, целованные жизнью, прорезающие мёртвую белизну: от трубы одного точно поднимается струйка дыма, у другого стоит занесённая снегом машина; несколько домиков кажутся круглыми из-за белых шапок — наверно, они и есть летние. Но от этого не легче.       Им нет здесь места.       Джерри не разделяет его отчаяния и шагает быстрее, вскоре уже переходя на полубег. Ральф бы остановил, да не хочется мельтешить перед окнами жилых домов. Страшное дело.       Когда они совсем уже напротив дома с дымом из трубы, то Джерри вдруг замедляется и поворачивает голову.       — Почему ты…       «Остановился» — застряло у него во рту. Что-то движется по снегу: такое белое с рыжими пятнами, еле заметное. Ральф хочет крикнуть, но ни звука не выходит. Он только видит: Джерри выставляет руки, как в замедленной съёмке, и это большое пятно влетает в него с разгона. Бух — они вдвоём валятся на землю.       Сердце колотится как бешеное. Собака. Это собака. Злющая, с боками, дрожащими от дыхания, с тяжёлыми когтистыми лапами, с полураскрытой пастью, откуда то и дело мелькает жадный розовый язык и лижет острые клыки. Всё как в детстве. И он такой же — маленький и беспомощный, застывший в ожидании, сожрёт она его или нет. Только теперь лапы упёрлись не в его грудь — теперь она стоит на Джерри и тычет в его покрасневшее лицо своей мордой, ища, где бы укусить. А руки Джерри трясутся, впиваются в её шерсть, но она сильнее. Она гораздо сильнее, чем он.       — Нет… Нет, нет, — бормочет Ральф, не в силах сдвинуться с места. Голос охрип. — Эй, ты… псина грязная!       Собака поворачивает башку: шальные глаза окружены рыжей шерстью, только морда белая, будто кто разделил её на две части. Уши подняты ему навстречу, слюни капают с языка. Она поднимает лапу…       Биение сердца заглушает, как он садится на снег — ноги не держат. Он сразу думает: нельзя, нельзя было это делать, теперь точно набросится, сожрёт. Она как раз рвётся вперёд — Ральф жмурится.       И ничего. Только какой-то звон. Наверно, в ушах.       — Нельзя, Линда, — тихий, но твёрдый голос Джерри заставляет его очнуться.       Происходящее оглушает. Джерри сидит и держит собаку за звенящий ошейник, а она виляет не то что хвостом — всем телом, пытаясь подпрыгнуть к его лицу. Кажется, она утратила к Ральфу интерес, стоило Джерри что-то сказать.       — Ч-что?       У него в голове не укладывается. Эта огромная собака вдруг ставит лапы Джерри на плечи и лижет его красное лицо, а он трясётся, он… смеётся.       Как Ральф не слышал, что он смеётся?       — Фу! — Джерри отворачивает от собаки лицо, но крепко обнимает её руками. Немного белых волос остаётся у него на парке.       — Это ведь…       — Что? Тебя плохо слышно, — наконец, они пересекаются взглядами: у Джерри глаза искрятся от смеха, но при виде Ральфа как-то затухают. — Что-то случилось?       — Нет… Ничего.       Сердце ещё ударяет ему в уши. Собака не нападала.       Она встречала его.       — Ты зря так. Линда не грязная псина. Да ведь? — Джерри смотрит ей в глаза и уворачивается от навязчивого облизывания.       — Линда?       — Ты не знал, что собакам дают имена?       Скорее, Ральфу было всё равно на их имена. Каждая собака — как отражение той огромной морды, заслонившей ему солнце, когда он был маленьким; воспоминание о том, что воздух так и не вернулся к нему в лёгкие с тех пор, как лапы вышибли его из груди. Конечно, отец убил того соседского пса — но память о нём убить невозможно.       — Ральф?       Сочувственный взгляд. Джерри всё в нём разглядел и прочитал. Вот так просто.       Позже Ральф подумает, что Джерри многое мог бы сделать иначе: подозвать его, схватить за руку, сказать, что Линда не укусит, Линда добрая и всё такое, а ты её, Ральф, просто погладь, вот она уже к тебе тянется.       Но Джерри встаёт — Линда нисколько ему не мешает, — роется в походной сумке, всё ещё удерживая ошейник и изредка приговаривая: «Нельзя, фу», будто это волшебные слова какие — собака ведь и вправду слушается. Вдруг он выкидывает что-то в сторону дома с дымом из трубы и выпускает Линду из рук, даже, кажется, подталкивая её.       — Взять! — кричит Джерри вдогонку бегущей собаке, а сам жестом подзывает Ральфа. — Давай быстрее, пока не вернулась.       — Ральф… Я…       — Быстрее, некогда. Да не отряхивайся ты!       Так, тем же нетерпеливым полубегом, они отправляются за машину у соседнего дома, а там и к следующим домам, где Джерри замедляет шаг.       — А она не… уч-чует? — беспокойно спрашивает Ральф, еле выговаривая слова.       — Не учует: Линда старая. Иди молча и дыши.       Когда они проходят пешком ещё немного, Ральф признаётся:       — Казалось, она тебя съест.       — Ты просто никогда не видел счастливую собаку.       — Никогда, — согласно выдыхает Ральф. — А почему она счастлива?       — Странный вопрос. Соскучилась, наверное.       — А почему?       Джерри смеряет его таким взглядом, будто думает, что Ральф шутит.       — Интересно, когда ты догадаешься?       — О чём?       — Да так, пустяки. Тебе нравится вот этот дом? — он резко останавливается, опираясь рукой на аккуратный деревянный заборчик — такой ставят не от воров, а просто для уюта. И Ральфу хватает только на этот забор посмотреть, чтобы понять: не их это дом.       — Здесь точно люди живут.       — А тебя не спрашивали, кто здесь живёт, — тянет Джерри. В глазах — лукавые, весёлые искорки: сразу видно, что-то на уме. Настоящий чертёнок. — Ты хоть голову в его сторону поверни. Смотреть не запрещено.       Ральф и смотрит: но даже так, он будто скользит, крадётся взглядом. Мысленно перебегает от пушистых елей к маленьким ступенькам, ведущим к двери, к широким окнам, к стенам из красного кирпича. Задирает голову вверх и едва на заваливается на спину, как черепаха, настолько высоко ему кажется.       — Всего-то два этажа, — угадывает его мысли Джерри. — Крыша просто высокая.       Дом смотрит на него в ответ, как только смотрит человек, когда уверенно расправит плечи. Всё в нём свободно, бесстрашно. Даже окна, завешанные прозрачной тканью, — и те похожи на ясные глаза, внимательно его разглядывающие.       — Всё, пошли отсюда, — бурчит Ральф.       — Что, не нравится?       — Нет, но… Вдруг сейчас хозяин вернётся.       — А-а, тебе всё же нравится, — удовлетворённо кивает Джерри.       — Ещё бы! Он ведь не заброшенный. Заброшенные дома так не выглядят. И ёлки, — Ральф беспокойно соединяет пальцы на животе, чтобы сдержать бормотание, — очень красивые… И хорошо, что крыша высокая.       — Почему? — удивлённо.       — Ну, говорят же, когда ёлка вырастает выше дома… Хозяин тогда…       — Чушь какая.       — Наверно, это неправда, — тушуется Ральф. — Но всё равно, хорошо, что крыша высокая. На шляпу похожа.       — Ага, есть что-то, — Джерри хмыкает. — А что за приметы у тебя, про смерть?       — Ральф не говорил, что про…       — Да ты таким тоном сказал, что всё понятно сразу. И вообще это иностранная примета, к этим ёлкам не относится.       — А ты знаешь?       — Когда отец — фанатик, не такое узнаешь.       Ральф краснеет — понимает, что упрёк, раз про отца вспомнил. Маленькая тоже, бывало, возьми да скажи: «Ты сейчас так на него похож»; и ведь Ральф сразу сбрасывал с себя всё, что было похожим: манеру говорить и ходить, другие мерзкие повадки. Одна эта фраза работала как пощёчина.       — Ну что? — выжидательно спрашивает Джерри.       — Что?       — В дом-то пойдёшь? Или ёлок боишься?       — В дом? — Ральф сразу отступает от забора, словно тот вдруг нагрелся, раскалился добела. — Там ведь живёт кто-то.       — Ну, теперь мы поживём, — Джерри пожимает плечами и направляется к двери, несмотря на побелевшее лицо Ральфа.       — Джерри! — шёпотом. — У нас будут проблемы!       — Тебя отсюда не слышно, — буднично замечает он, что-то выискивая в сумке. — Подойди и скажи.       — Джерри! — воровато оглядываясь, Ральф всё же приближается к порогу. И ему стыдно, что в первую очередь взгляд падает на замок, как у закоренелого взломщика.       — Что такое?       — Ты такой не откроешь, пошли, — Ральф просто пытается выдумать что-то, что заставит Джерри развернуться и уйти.       — Да? А у нас как раз есть хорошая отмычка.       И открывает дверь ключом.       Замок послушно щёлкает.       Пар вырывается у него изо рта, и щёки покрыты бесстыдным румянцем: знает, что прав, что был прав всё это время, а такое знание страшно пьянит человека. Глаза горят огнём.       — Теперь догадался? — беззлобно, но не скрывая возбуждения. Того гляди, выронит ключ из подрагивающих пальцев. Что-то между порывом закричать по-ковбойски, как человек, который выиграл в казино, и желанием подхватить его на руки, как в их в первом доме: поднять над полом, дать заглянуть в глаза и обжечься. Растопить в себе зиму.       — Это твой дом.       — Дом Ромилли. Но мы здесь жили.       Улыбается, как если бы Ральф правильно прочитал все слова с листочка. Будто это всё, от начала и до конца — их совместное занятие.       — Ты не злишься?       — С чего бы нам злиться?       — Я тебе не поверил, — выходит так легко, как исповедь. Ральф даже не замечает, что говорит, что делает. Что вдруг хватается за его руку, ту, что с ключом, будто боится увидеть дом за дверью.       — Ты бы поверил, если бы услышал больше.       — Нет. Тогда бы я знал, а не верил.       Джерри прижимается к нему лбом — как Ральф не заметил, что настолько к нему приблизился? — плотный пар дыхания смешивается между ними, как скомканные простыни в постели любовников.       — Нет повода злиться. Но будет, если ты сейчас не зайдёшь в дом.       — Почему? — усмехается Ральф, точно правда может в него не зайти, взять и исчезнуть куда-то, куда Джерри его не звал.       — Потому что я хочу есть. И спать. И просто домой, — честно перечисляет Джерри. — И может, ещё чего-нибудь.       — Чего-нибудь?       Вздыхает — и ещё больше пара вырывается у него изо рта. На секунду Ральфу кажется, что сейчас он забудет об их договорённости и поцелует его, но Джерри отстраняется, скользя взглядом прочь, и словно бы тёплый след остаётся в воздухе там, где было его лицо.       — Пойдём домой.       Он уже говорил это раньше, но тогда Ральф не стоял на пороге и не смотрел почти что влюблённым взглядом на открывающуюся дверь.       Сердце ёкает — ему страшно. «Будь неудобным», — говорил Джерри, и ему хочется закричать, мол, нет, не надо открывать, что-то плохое живёт в этом доме, и крыша недостаточно высока, и ёлки растут слишком быстро. Хочется быть неудобным, бороться, но это пока тревога сжимает его сердце — и когда она отпускает, Ральф убеждает себя, что это был его обычный глупый страх, а никакое не предчувствие.       — Ага. Всё по-старому, — замечает Джерри и переступает порог. ___