Holy Branches

      Дом с самого порога — буйство солнца. От светлого паркета, вобравшего тёплые утренние лучи, до рыжевато-коричневой кухни, похожей на раскалённую звезду; от благородной и сдержанной красной лестницы до осенней вспышки справа от ступенек, где расположились старые обитатели дома: мягкий багровый диван в чёрную клеточку, такие же кресла и между ними, будто растёкшийся яичный желток, яркий круглый столик. И повсюду, куда ни глянь — солнечные стены. Нет, не жёлтые. Но солнечные. Сами по себе такие, расширяющие пространство.       — Скажи, Ром — странный мужик? — как бы виновато интересуется Джерри, но Ральф мотает головой. — Ну-ну. Ты его ковры не видел. Они наверху, у него в кабинете, в трубочку свёрнуты: вот где все цвета на свете.       — Все-все? — вырывается у Ральфа. Джерри прыскает.       — Как же он тебя очаровал! Может, ты даже захочешь спать в его комнате… Ну, в принципе… — он уходит к лестнице, бормоча себе под нос, и легко взлетает по ступенькам вверх. Должно быть, здорово вернуться в дом, где тебя любили.       Ральф нерешительно топчется на пороге, прежде чем войти. Кажется, он персонаж с другой картины и здесь ему делать нечего: и взбежать по лестнице, как Джерри, он не сможет, будет осторожно пробовать каждую ступеньку, и осмотреть дом без разрешения стыдно. Теперь только ждать, пока скажут, куда деть куртку и куда, что важнее, деть себя.       — Включи там воду, проверь!       Он срывается с места скорее, чем понимает сказанное. Быть нужным, сделать что-то… Мечется к кухонной раковине, как тренированный пёс, чуть не срывает кран.       — Есть! — радостно кричит Ральф и слышит шаги на лестнице.       — Тёплая?       — А… Да, тёплая!       — Ну, всё! — облегчённо выдыхает Джерри, и Ральф слышит в его голосе несказанное удовольствие. Снова шаги, где-то наверху хлопает дверь. И больше ничего.       — Ну, всё, — повторяет Ральф, растерянно моргая. Руки краснеют от горячей воды, но он всё не убирает их, разглядывает будто чужие пальцы. — Всё?       Наконец он решает закрыть кран и с ещё большей растерянностью шагает вдоль стойки, разделившей кухню на две части. Наверно, во второй половине должен быть стол, но человек вроде Ромилли ни за что не станет устраивать традиционные пиршества на кухне, когда белая скатерть и приборы в рядок, вроде как по этикету положено. Нет, они с Джерри скорее бы ели без всего, опираясь на эту самую стойку (размышляя, Ральф гладит столешницу красными, как у японского макака, ладонями). Стояли бы здесь и болтали о всяком. А могли есть в гостиной, за маленьким жёлтым столиком. А могли разбрестись по комнатам.       У них в этом доме могла быть какая угодно жизнь. Большая жизнь в большом-пребольшом доме.       Приподнявшись, Ральф садится на рыжую стойку, и ноги болтаются в паре сантиметров от пола. Тут безопасно. Если пойти дальше, можно ненароком потеряться в чужих воспоминаниях.       Отсюда и так много видно. Под лестницей — книжный шкаф и плетёное кресло. С самой лестницы не заметишь, с порога — тоже, как будто тайник, дом внутри дома. Улыбка расползается по губам: Маленькой бы понравилось такое. Она всё строила и строила форты из подушек, лазила под стол, натягивала простыни между креслами. Пока отец не отлупил Ральфа за это, хорошенько так.       Конечно, Маленькая не знала. И не надо: Ральф просто попросил, чтобы форты были только у неё в комнате, где папа не будет спотыкаться и злиться.       «Да он на ровном месте споткнётся!»       Она умела говорить опасные вещи смело и не пряча глаз. Может, потому что понятия не имела, что они опасные и что Ральфу за них достаётся, а может, не в этом дело. Она вообще была храбрее, чем он.       Ральф представляет, как Маленькая с ногами сидит в плетёном кресле и тянется за любимой книгой, какое уж там было название… И так это просто представить, как она могла бы жить в этом доме, что Ральф соскальзывает со столешницы и твёрдо встаёт на ноги: потому что дом теперь не совсем чужой — здесь гостило его, пускай и выдуманное, воспоминание.       — Ты что же, с места не сдвинулся? — насмешливо доносится с лестницы.       Взгляд, привыкший искать серые рубашку и штаны, не сразу находит Джерри: он стоит на ступеньках в совсем другой — очень странной — одежде.       — Это что на тебе, костюм? И… галстук-бабочка?       — Нам идёт, разве нет? — игриво тянет Джерри, отгибая лацканы пиджака. — Как настоящий джентльмен.       — Как настоящий дурак, — шёпотом поправляет Ральф, но усмехается, когда Джерри вприпрыжку спускается с лестницы. — У тебя волосы мокрые?       — Чёрт возьми, да! Там же тёплая вода, которую не надо греть в тазике, которую не надо на себя выливать, бесконечная, блин, вода, тебе самому не хочется помыться? А, тебе никогда не хочется, — отмахивается Джерри, и пиджак смешно топорщится на нём.       Костюм словно ненастоящий. И к тому же маловат.       Ральф вслух подмечает это.       — Ещё бы не маловат, последний раз в шестнадцать лет надевали.       — Зачем?       — На собеседование к придурку Рому. Знали бы, какой он придурок, то никакой бы костюм не надели, ни за что.       — Собеседование? Это когда…       — Устраиваются на работу. Ну да. Ты думаешь, как мы с ним познакомились? У него был магазин с инструментами, у нас — желание работать и проклятые бумажки от психиатра, из-за которых к нормальным людям не устроишься. А Рому всё равно… Фу ты, невозможно, — проходя мимо того самого тайника под лестницей, Джерри кидает в кресло скомканный пиджак и остаётся во влажной белой рубашке, выправленной из штанов.       — Ты разбираешься в инструментах? — недоверчиво переспрашивает Ральф, припоминая, как Джерри включал воду в одном из домов.       — Ну… — тот садится на стойку рядом с ним: движение отточенное, привычное, и ноги, в отличие от Ральфа, достают до пола. От него исходит аромат лаванды и ещё чего-то, что обычно добавляют в шампунь, и Ральф незаметно придвигается к нему, смотрит, как он стягивает с себя перекошенный галстук-бабочку и, будучи чистым, приобретает страшно неопрятный, но по-хорошему мальчишеский вид. Будто хочет выглядеть на шестнадцать, как когда устраивался на работу.       Сложно представить, как Джерри устраивается на работу, да ещё и к Ромилли. Всерьёз надевает костюм, не срывая его по частям уже через минуту.       — Как здесь свободно дышится, — произносит он, подуспокоившись. — Хочется творить всякое. А тебе — нет?       — Хочется смотреть, как ты творишь всякое.       — То есть смотреть, как мы раздеваемся. — Джерри забрасывает бабочку в кресло к пиджаку и замечает покрасневшего Ральфа. — Да шутка это, шутка!       Джерри живой, Джерри излучает энергию. В нём не осталось ни капли страха и усталости, словно он впервые за долгое время отпустил напряжённую челюсть и расслабил плечи. Ральфу это передаётся, пусть не в полной мере. Он забывает смотреть на его правую руку, как на чудо, и перестаёт винить себя за былое недоверие: потому что сам Джерри его ни в чём не винит. Он даже не думает про КО и РА9 на той таинственной стене.       — Как тебе такой расклад, — хитро начинает Джерри, заводя руки за спину и потягиваясь, — либо мы ужинаем томатным супом из банок, а потом ты идёшь спать в комнату Ромилли на его суперскую кровать прямо рядом со свёрнутым ковром…       — Либо? — сейчас же отзывается Ральф, заставляя Джерри рассмеяться и вновь склониться вперёд, к нему.       — Либо… — он нежно треплет его по волосам и говорит тише, чем обычно, — …ты идёшь и моешься в тёплой воде, а потом спускаешься сюда и видишь, представь себе, яичницу с беконом. А потом ложишься спать не рядом с ковром, а на большой кровати с чистыми простынями.       — В твоей комнате?       — Естественно.       Джерри довольно щурится, и Ральф знает, какой вариант ему нравится больше.       — Мыться обязательно?       — Ага, — вздыхает Джерри, будто сочувствуя ему. — А что, тебе помочь?       — Ну уж нет, — Ральф сердито стряхивает его руку, но в голове уже роятся мысли. Он ведь понимал, что так не может продолжаться вечно, что Джерри прав.       Но ему просто страшно.       — Это тоже шутка, не волнуйся. Не про мытьё, а про…       Джерри смотрит на него уже с искренним сочувствием.       — Знаешь, ты мог бы просто смотреть вверх.       — Отстань, — бормочет Ральф, краснея до самой шеи.       — Как будто непонятно, что тебя пугает. Просто смотри вверх и не разглядывай себя. Это же как смотреть в зеркало — не надо, если не умеешь. А ты совсем не умеешь.       — Отстань… — почти шёпотом.       — Ральф, ты не отвратительный. Ты очень и очень красивый. Правда, ты потрясающий. Пожалуйста.       «Пожалуйста, поверь мне»?       «Пожалуйста, сделай, что я прошу»?       «Пожалуйста, возьми себя в руки и смой уже эту дорожную грязь»?       — Пожалуйста, — повторяет Джерри, и Ральф знает, что у него перед ним нет никакой силы.       Слабый кивок.       — Вверх по лестнице, дверь налево. В раковине — вещи, подумай, хочешь ли переодеться. Давай, иди.       Но у лестницы он его нагоняет и придерживает за плечи. Будто хочет что-то сказать напоследок — но вместо того целует спутанные волосы на затылке и отпускает, подталкивая вперёд. И Ральф знает, что это было не для него — Джерри только целовал потерянную повязку, место, где она была, и провожал его трусливую натуру.       Тот трусишка так и сидит на больничном окне, обхватив ногами горшок с еловой веткой. Он не снимает повязку. Он незаметный. Он понятия не имеет, кто слева от него и кто справа, и уж точно не станет спорить с кем-то, кто занял его место в Комнате…       …А ведь у него больше нет своего места в Комнате.       Ральф оглядывается на верхней ступеньке: Джерри уже не следит за ним, и он ему за это благодарен. Значит, тот был уверен, что лестница легко ему подчинится и не обвалится под его дрожащими ногами.       Он прислоняется к перилам, как запыхавшийся старик. Здесь, наверху, гораздо темнее: одно узкое окно, да и то задёрнуто шторами, и по полу растёкся слабый красный отсвет от масляного радиатора, пышущего жаром.       Три двери. Из одной — той, что слева — льётся бледно-жёлтый свет, словно выжатое, размазанное по полу зимнее солнце, печальное отражение жизнерадостной кухни. И даже электричество не приносит ему счастья: без него ведь тоже нормально жилось.       Вздох. Ральф снимает обувь у порога и наступает носками в мокрые следы чужих ступней. Дверь можно и не закрывать, но он всё равно закрывает. Затем — дважды проверяет задвижку. Страшно ли ему, что Джерри может увидеть его без одежды?       Страшно ли ему, что большое пространство за дверью ворвётся в комнату и раздерёт его на части, как Цербер?       Ноги всё ещё дрожат. Движения рваные, беспокойные. Раз, куртку, шарф — долой, на пол, а вместе с ними улицу и зиму. И носки — долой, не надо их.       Вот он — стоит в зелёной одежде под язычком лампы, один, как травинка; босой и бледный, точно арестант. Вот он — открывает воду и пробует её ладонью, совсем не чувствуя: холодно или горячо; и зеркало закрыто полотенцем, как будто в доме умер человек, и Ральф даже знает, кто именно.       Тот трус из больницы, целыми днями просиживающий на подоконнике и нервозно трогающий повязку на глазу, тот трус взял и умер у него на руках, отвалился от кожи, как засохший слой грязи. Сегодня омоют его тело. Сегодня его опустят в промёрзшую землю и положат рядом сухие еловые ветки. Были у него личные вещи?       Держите — как кокон сгрудились на полу зелёные штаны. И ещё — футболка, пропахшая его потом и страхами. Заберите и похороните вместе с несчастным трусишкой, чтобы на том свете ему было во что нарядиться.       Так, раскидав себя по всей комнате, совсем запыхавшись, Ральф встаёт под душ и поднимает лицо вверх: вода бьётся о его лоб и щёки, струйками затекает в уши, горящие от стыда и нервного возбуждения. Довольно быстро приходится зажмурить глаза. Тогда-то всё и отдаляется.       Он стоит, не двигаясь, пока вода жжёт его кожу, и кажется, всё вернулось туда, где и было, и сейчас отец заколотит в дверь кулаком: «Ты что там делаешь, тварь? Ты что там делаешь?!»       …Нет, этого не будет. Если бы кто-то вошёл в дом, ему пришлось бы пройти через первый этаж, мимо кухни, где возится Джерри. Невозможно.       Ральф наклоняет голову и трёт шею пустой ладонью.       Он всего на секунду бросает взгляд вниз: на край ванны, где могло бы быть мыло, и хватает первое, что попалось под руку. И снова жмурится, как до смерти перепуганный мальчишка, пока сердце стучит так, будто отец ударяет по двери: с силой и без перерыва, чтобы стены содрогались.       Из тела разом пропадают ощущения. Ральф механически втирает в кожу что-то неизвестное, и будь это яд, он бы не почувствовал, разве что чихнул бы от едкого запаха.       «Что это с тобой?»       Диагностика не работает.       Губы шепчут это сами собой, пока он проводит ладонью по груди. Где-то здесь — дыра, а в ней — его механическое сердце. Но пальцы всё никак не могут её найти и только размазывают гель по красной разгорячённой коже. Надо будет попросить Джерри поискать, где же она там?       Ральф представляет, как Джерри распихивает ногой валяющуюся по полу одежду: то в один, то в другой угол, как уборщик сгребает горы листьев по осени; как он встаёт под струи воды и его ужасно деловая рубашка враз намокает, но ему всё равно. Он говорит, нахмурив брови, такой сосредоточенный, прямо врач: «Покажи-ка…», и ладонь лежит на его голой груди. «Наверно, не здесь. Повернись». И разглядывает его спину, испещрённую шрамами.       Тошнота подкатывает к горлу. Ральф считает, сколько же он стоит, повернувшись к душу спиной? Когда будет достаточно?       Вода стекает с волос прямо на лицо. Жарко. Почти невыносимо. «Горите в аду», как было на той стене. Самое время. У него почти не осталось сил сопротивляться.       Когда Ральф всё же закручивает кран, тело кажется чужим, точно кукла из разбухшей ваты. С него льёт, но снять полотенце с зеркала — значит, взглянуть на своё испуганное красное лицо, так что он стоит в растущей луже и с неловкостью потирает плечо. Высохнет, рано или поздно.       «Подумай, хочешь ли переодеться».       В раковине действительно лежат вещи. Глядя на них, Ральф понимает: Джерри здорово узнал его. Но всё же кое-где ошибается.       Ральф не исправляет его ошибку сразу: он ныряет в свободные домашние штаны с зеленоватым оттенком, который был жёлтым много стирок назад, надевает тёплые носки, натягивает серую футболку — она сейчас же темнеет на влажной коже. И да, он набрасывает на плечи то чёрное полотнище — плащ, заменивший ему одеяло. И выходит с ним за пределы ванной, как будто так и надо; жар вываливается вслед за ним.       Вверху лестницы Ральф останавливается — так же, как когда поднимался сюда. Слышно, как трещит красноглазый радиатор, как Джерри возится на солнечной кухне и что-то напевает себе под нос, умывая руки в раковине. Мало что изменилось, думает Ральф. Просто легче дышится.       — В славном месяце июне тронулся я в путь… — заводит Джерри новую песенку. — Весь Туам завыл от горя, надрывая грудь…       Ральф замирает на последней ступеньке, прислушиваясь. Поёт Джерри очень тихо, и слова тонут в шуме воды. Это ничуть не лучше, чем когда голоса музыкантов заглушали его под мостом; услышать бы, как он поёт без всего, в полную силу.       — И пошёл я через поле, грохоча сумой. По дороге к Дублину, Ральф пошёл за мной…       Он прыскает. Джерри резво отзывается, закручивая кран:       — Не смейся! Это ирландская классика.       — Ральф бы не смеялся, если бы ты пел настоящие слова.       В нос ударяет запах еды. Живот вспоминает, что такое голод, и громко рычит об этом.       — Как же, как же… — Джерри оборачивается и застывает, опираясь ладонью на столешницу. — Ух ты. Чёрт. Крутые волосы.       — В больнице ты так же говорил.       Джерри задумчиво склоняет голову.       — И тогда это тоже было правдой. Подойди-ка сюда, посмотрим.       На секунду в животе скручивает от мысли, что это «посмотрим» очень похоже на маленькую фантазию о том, как Джерри разглядывает шрамы на его спине и говорит с ним спокойным, очень докторским голосом. Но скорее в животе скрутило от голода, а не от чего-то ещё.       — Ой, да, — угадывает его мысли Джерри и хватается за тарелку. — Ты возьми, а то подумаешь, что издеваемся над тобой.       — Куда можно сесть?       — Куда хочешь, серьёзно.       Когда Ральф садится на своё старое место, то есть на рыжую стойку, Джерри хмыкает и шепчет: «Конечно», но ставит еду на столешницу и сам запрыгивает рядом, сдвинув в сторону бумажку с огрызком карандаша.       — Что это?       — Ром оставил. Можешь прочитать, когда поешь.       «Можешь прочитать», ага, как же…       — А ты разве не будешь?       — Не бойся, мы уже поели, — успокаивает Джерри. Непохоже на ложь. — И ты давай тоже, пожалуйста.       Вот тогда Ральф приступает к пище. Он только позже понимает, как осторожно и бережно Джерри с ним обошёлся; это было что налить молока бродяжке, забрёдшему в дом: одно неловкое движение — дёрнется и убежит.       Он и ест по-бродяжьи — торопливо, не чувствуя вкуса. Вилка подрагивает в руке и замирает, лишь когда Джерри мягко произносит:       — Что за денёк, верно? Сумасшедший.       Думая над его словами, Ральф наконец чувствует вкус яичницы и облизывает губы.       — Стоил того.       — Пока что соглашусь, — с явной улыбкой в голосе шепчет Джерри. — Bon appétit, кстати.       Впредь Ральф старается есть поспокойней. С беконом, правда, плохо получается, и он почти стонет, когда чувствует забытый солоноватый вкус на языке. Стонет и прячет это за кашлем, но Джерри всё равно интересуется, даже не скрывая веселья:       — Когда ты в последний раз ел мясо?       — В прошлой жизни.       Смеётся. Даже не понимает, насколько это правда.       — Заметно. Что ж, тогда у тебя плюс один повод любить Рома: за продукты отвечает он.       — А когда он приходил?       — Совсем-совсем недавно.       — Откуда ты знаешь?       — Потом, — обещает Джерри. — Это всё потом, а сейчас у нас другие дела.       — А Ромилли скоро вернётся?       — Вряд ли. И вообще, даже если да, он только затем и приходит, чтобы сделать что-то по дому. Ему сейчас на месте не сидится. А ты что, уже всё?       Ральф кивает, дожёвывая кусок. Джерри хмыкает и забирает у него блестящую от масла тарелку.       — Ну ты даёшь.       Когда он уносит её к раковине, Ральф живо пододвигает к себе бумажку и карандаш от Рома: бумажка оказывается конвертом с короткой надписью на лицевой стороне, а карандаш чуть не скатывается на пол. И скатился бы, не окажись Джерри поблизости.       — Что, хочешь прочита..?       — Кто такой Джей-Джей-Би?       Джерри замолкает и хмурится.       — Ты уже прочитал?       — Тут ведь совсем немного. Вот: «Добро пожаловать домой, Джей-Джей-Би», — Ральф показывает ему, но Джерри смотрит всё с тем же удивлением.       — Знаешь, не так давно ты бы ковырялся с этим сто лет.       Ральф густо краснеет.       — Разве?       — Видно, тебе и правда было интересно прочитать. В любом случае, это… чудесно. Да, у тебя прогресс, — Джерри ободряюще улыбается, и Ральф прячет взгляд. — Джей-Джей-Би, ага… Что ж, это я.       Теперь его очередь удивляться.       — Как это?       — Смотри… — Джерри берётся за его ладонь и раскрывает её к себе. — Сначала — первая буква имени, — он пишет пальцем на его руке, слишком быстро, чтобы Ральф смог запомнить, — следующая — первая буква имени отца. Последняя — первая буква фамилии. Понял?       Он ставит точку и закрывает ладонь в кулак, а Ральф оборачивает её плащом, чувствуя, как колотится сердце.       — Круто.       — Никто, кроме Ромилли, не называет нас так. И никто больше не знает.       — Теперь знает.       — Да, теперь ещё ты знаешь, — соглашается Джерри, но Ральф видит, что он смущён. Ещё бы — Ральф ведь держит в кулаке его имя.       — А что в конверте, письмо?       — И оно тоже. Там записка от… Энн.       Опускает голову. Скучает по ней. Страшно скучает.       — Можно прочитать записку?       — Она на ирландском, чувак, — усмехается Джерри. — Но там, под запиской, фотографии, которые Энн сделала на свой «Кодак». Фотографии хороших времён.       — Что за фотографии?       — А вот их точно нельзя посмотреть.       — Почему? — Ральф теряется, и Джерри похлопывает его по плечу.       — Потому что там я. На каждой фотографии. И знаешь, Энн никогда не стеснялась фотографировать, так что как-нибудь в другой раз.       — Ты ведь несерьёзно.       — Серьёзно, Ральф. Там я, — повторяет Джерри, в этот раз выделяя «я». И Ральф наконец понимает, о чём он.       Тот самый год без РА9. Когда Джерри жил по-обычному, как свободный человек.       — Ты ведь и сам не смотрел их, правда? — догадывается Ральф. Джерри грустно улыбается. — Прости, что спросил.       — Всё отлично. Можешь посмотреть их, когда нас рядом не будет.       — Но ты всегда рядом.       — И правда. Тогда к чёрту их. Будешь чай?       Так они уходят от неприятного разговора. И хотя Ральфу многое хочется спросить, он топит все вопросы в синей чашке: боится ранить его.       — Знаешь, что смешно? — начинает Джерри, прихлёбывая из запотевшей кружки. — Тебе эти штаны идут больше, чем нам.       — Они ещё и удобные. — Ральф тоже делает глоток, и тепло прокатывается от груди до самых ног.       — Да-а, так и планировалось. Но сложно не ошибиться, когда выбираешь одежду другому человеку.       — Ты всё же ошибся.       — Это где? — удивляется Джерри, даже отставляя чай. — Ну-ка, скажи, что не так? Носки? Нет, тебе нравятся носки. Футболка? Правда, она простенькая, но зато…       — Нет, ошибка в другом, — прерывает Ральф.       Выдержав долгий взгляд, Джерри хмурится и пожимает плечами.       — Тогда понятия не имею. Не хочется оценивать нижнее бельё… Что, в нём проблема?       — Да нет же, — фыркает Ральф и соскальзывает со стойки. Джерри провожает его взглядом, пока тот не забрасывает в кресло под лестницей свой чёрный плащ. Этим он постарался скопировать уверенность, с которой Джерри сорвал с себя галстук-бабочку. Вот только руки дрожат.       Он боится посмотреть на него.       — Это больше не нужно, — тихо объясняет Ральф, заползая обратно на своё место и обнимая ладонями синюю чашку. Джерри молчит. — Было нужно в больнице. И потом тоже. А сейчас уже не нужно. Сейчас всё по-другому.       — И тебе нестрашно?       — Страшновато. Но Ральф… — он вздыхает, — …я постараюсь привыкнуть.       Тишина почти ощутима. Ральф пытается нарушить её, царапая конверт грифелем карандаша.       Вдруг Джерри соскакивает со стойки.       — Что ты…       — Жди здесь! — отмахивается он и взбегает вверх по лестнице. Через минуту он так же спешно спускается, разворачивая фольгу. — По-моему, это стоит того, чтобы закончить шоколадку Хелен, как думаешь?       — Джерри… — Ральф поражённо смотрит, как он разламывает ту мелочь, которая им оставалась — три тёмных квадратика.       — Нужно же как-то праздновать. Вот, держи…       Джерри хочет отдать ему всё, но Ральф отказывается.       — Давай уж поровну.       — Что, нести нож для третьего? — отшучивается Джерри.       — Не знаю. Можешь тогда сам съесть.       — Ральф, — Джерри вздыхает, — в тебе сейчас столько джентельменства, что впору хоть ту бабочку надевать. Ужасно.       В итоге они делят два шоколадных квадрата, оставляя третий лежать на столешнице. Оба не жуют, а лишь ждут, когда шоколад растает на языке. Неудивительно: они росли в похожих семьях и привычки завели одинаковые.       Джерри опускает веки. Наслаждение красит его: лоб становится гладким, лишённым тревог и волнений, счастливый румянец разливается по щекам, как сок по бокам сочного яблока. Единственные тени — и те от ресниц — лёгкие, нежные тени. И если всех людей создал один скульптор, то, вылепляя его лицо из глины, он был влюблён. Никто, кроме влюблённого, не сможет даже представить такое лицо.       Ральф сдерживает дрожь, царапая карандашом конверт с фотографиями. В голове нет мыслей, кроме одной, и та предстаёт перед ним так чётко, что даже раскладывается на буквы: сгреби да выплесни на бумагу. Всё просто.       Он ещё немного разглядывает Джерри. Это чувство в груди… любопытство? Сладость обволакивает язык, торопит: напиши, не будь трусом, скажи, скажи ему.       И тогда Ральф решается.       Джерри открывает глаза, когда слышит шорох карандаша. Он склоняет голову и задумчиво следит за тем, как из букв складывается слово — второе написанное слово в жизни Ральфа.       Его лицо не меняется: только румянец становится ярче.       — Ты написал с ошибкой, — шёпотом замечает он, встречаясь с ним внимательным взглядом.       — Пожалуйста, — так тихо, так отчаянно.       — Не бойся. Тебя поняли.       Пальцы вновь чертят по ладони. Это не имя, нет: тогда бы не засветились, как солнечный лес, его глаза, губы бы не расплылись в улыбке. И, закрывая его ладонь, пряча её в своих тёплых руках, Джерри всё же говорит, что написал. Что они оба написали.       — Правильно? — добавляет он.       — Да, — дрожащим шёпотом отвечает Ральф, и Джерри прижимает к губам его кулак и быстро касается белых костяшек. Так мог бы поцеловать незнакомец.       — Кажется, всё верно, — посмеивается Джерри, пока Ральф прячет взгляд. — Или нет?       — Ты можешь…       — Могу, — с охотой отвечает он, оставляя крохотный поцелуй на его ладони. — Не то? Всё ещё не то?       — Ты…       — Нет, ты. Пахнешь здорово. Не больницей, не этим поломанным душем. Ты пахнешь, — быстрый выдох в его красную щёку, — домом. Ты такой молодец, — поцелуй ощущается как ожог, — такой храбрый. Посмотри, как далеко ты прошёл, где ты сейчас… Посмотри, как здорово.       Его будто обнимает порыв дикого, свежего ветра, который подхватывает его и несёт к ясному небу. Как подарок. Как подношение звёздам и главной из них — солнцу. «Посмотри, как здорово», — держит его Джерри и указывает вниз, — «как мы высоко!»       Взгляд на землю — и вдруг его дёргает к ней, с такой силой, словно притянули верёвкой. Но у самой поверхности он притормаживает и опускается в мягкий, топлёный свет. Именно так он себя чувствует, когда Джерри целует его в губы, глядя из-под опущенных век — целуя взглядом тоже.       И затем он не отстраняется, нет — только соскальзывает на подбородок, оставляя след из дыхания и жара, и прячет лицо в его шее. Там он и замирает, как лебедь, укрывший голову под крылом, дышит в него и спрашивает вновь:       — Теперь правильно?       Ральф кивает и сглатывает сладкую слюну. Даже слаще, чем было.       — Шоколад. От тебя.       — Ты почувствовал?.. Тебе не было противно?       — Не было, — шёпотом. Джерри усмехается и оставляет осторожное касание под его ухом. Бережное, пугливое. Почти несуществующее, как лучи света.       Мгновение тянется вечность. Джерри, правда, отстраняется от него, когда слышит знакомый шорох, но только чтобы взглянуть на новую надпись, вычерканную дрожащим карандашом.       — Ух ты.       Не говорит, с ошибкой или без. Не говорит, хорошо это или плохо. Но конверт отодвигает в сторону.       — Мы и так понимаем тебя, — заверяет он, соскальзывая со столешницы, пока Ральф провожает его растерянным взглядом.       Джерри забрасывает в рот третий кусок шоколада и пожимает плечами, вроде как не понимая, вокруг чего была возня.       Встретившись с ним взглядом, Ральф быстро опускает голову и слышит своё дыхание — громкое, ничем не приглушённое.       — О, прости, — невнятно произносит Джерри, — тебе всё-таки его хотелось?       — Нет, — врёт Ральф, и на полу перед ним появляются рыжие с зелёным ободком носки, похожие на вытянутые апельсины. По-хорошему нелепые.       — Что ты… — Ральф вздрагивает, когда видит его хитрое лицо так близко, — …делаешь?       — Делюсь, — выдыхает Джерри, и от его голоса становится жарко. — Попробуй?       В глубине себя Ральф осознаёт каждую секунду, понимает и принимает все его намёки. Мысленно он уже стал его неотделимой частью и нисколько не боялся — это внешне у него так сильно дрожат колени, что Джерри приходится их придержать — просто чтобы успокоить, без дурного умысла.       — Прости.       Дёргает плечом — мол, ничего. Совсем не волнуется. Как будто всегда стоял между его коленями, уперев в них руки. Как будто для него так начинался и заканчивался день, и это Ральф забыл, как же оно было. Ему сейчас только и хочется бормотать: «Прости, прости-препрости…», потому что они так близко, кажется, никогда ближе не было (а ведь было, было!), и всё равно между ними пропасть, которую так просто не перешагнуть.       Поэтому Ральф строит мост — это несложно, от слова к слову.       «Поцелуй» — Джерри склоняется к нему и разглядывает внимательными, умными глазами; «сильнее» — Ральф, как всегда, всё портит, порывисто его целуя и нарушая такой медленный и вдумчивый момент.       Джерри вдруг сжимает его бедро, наверно, не задумываясь и не контролируя, так что, может быть, Ральф портит не всё. Может, что-то просто невозможно испортить. То, как его язык касается нижней губы, как жар бросается в лицо, словно он вновь в своих фантазиях, опять рядом с солнцем, только теперь так близко, что оно выедает его до костей и оставляет один лишь пепел, чёрный и серый пепел. Тёмно-синий уголь. И оранжевые, как его носки-апельсинки, искры жадного пламени.       Ральф чувствует шоколад на языке — размякший комочек, согретый их общим теплом, — и вспоминает фотографию из журнала про природу: где мать-птица кормит птенцов из клюва, а они тянут к ней лысые шеи. Чем он не птенец?       Он прижимает его руку к своему бедру, точно пытаясь укрыться под чужим крылом, и языком касается его языка: шоколад перекатывается между ними. Это «что-то грязное» — так бы он сказал раньше, если бы не знал, каково оно; это не грязно, и ему не противно. Он в безопасности. Он дома.       Реальность накатывает на него волной, но не оглушает. Ральф сидит на стойке, на которой, потерявшись, думал о Маленькой; на которой обедал — или ужинал, — и держал имя Джерри в кулаке; и на этой же самой стойке он целуется с языком, потому что они так и не смогли разделить последний кусок шоколада, и прижимается к чужому телу.       Нет, не просто к телу. К Джерри. Никто другой не смог бы подобраться так близко: настолько, что сразу же замечает его растущее возбуждение, хотя даже сам Ральф ещё не совсем его ощутил, одновременно от вовлечённости и от неумения. И более того — это Джерри сначала хмыкает ему в рот, и только потом Ральф пристыженно отстраняется от него. Звук получается громкий.       — Эй, — хриплый шёпот, — это ничего.       — Нет, — Ральф не понимает, зачем, зачем он это говорит; его дыхание пропахло шоколадом. — Это плохо?       — Ты же знаешь, что нет.       Джерри мягко — так же, как звучит его голос, — гладит его напряжённое, почти каменное бедро. И Ральф только сейчас замечает, насколько крепко удерживает его запястье, не позволяя убрать. Конечно, он сейчас же отдёргивается.       — Это плохо? — повторяет он, быстро скрывая красное лицо за ладонями. — То, что я всё равно не могу? Даже если… — голос дрожит, — …тогда мне понравилось.       Он чувствует, как жар растекается по ушам и шее. Он не может поверить, что такое сказал, и каждую секунду тишины тяжесть всё растёт и растёт; что Джерри скажет? Что Джерри подумает?       Отвечая, Джерри целует его сомкнутые ладони.       — Плохо ли бояться? Нет. Плохо ли не хотеть? Тоже нет. Ты всегда делаешь выбор, Ральф. И сейчас ты делаешь его разумно: ты ведь устал, измотался даже. И ты мог бы — но не станешь. Всё хорошо.       Ральф опускает руки и внимательно изучает его спокойное, покрытое лёгким румянцем лицо: ни следа осуждения. Только глаза грустные.       — А как же ты?       — Ничего. Сейчас не время.       — Почему?       Джерри отмахивается:       — Да так, — и прижимает руку к животу. Но взгляд странный, будто просящий. — Тебе ведь знакомо это чувство, когда…       Ральф смотрит вниз: на его руку с обожжённым большим пальцем. Точно случайно, Джерри выставил из кулака три пальца: большой, указательный и средний; так похоже на знак мира — но это не он.       — Понимаешь? — Джерри медленно прячет пальцы в кулак, и они пересекаются взглядами.       Он не мог сказать вслух, но Ральф понял.       Трое. Их трое в комнате. Вот почему сейчас не время.       — Что ж, — Джерри покачивается на пятках, будто ничего и не было, — день был чертовски долгий. Не захотелось спать у Рома в кабинете? Так, на всякий случай… Тогда пойдём. Ты ведь и кровать нормальную сто лет не видел, верно?       — В больнице вроде были… — неуверенно отзывается Ральф, соскальзывая на пол. Голос всё ещё дрожит.       — Не-е, — отмахивается Джерри, неторопливо поднимаясь по лестнице, — это не то. Ты сейчас поймёшь, о чём мы. Грёбанное облако. Заснёшь и понять не успеешь.       Впрочем, Ральф уснул бы и без облаков.       Он думает о птице, которая вьёт своё гнездо высоко в небе и кормит птенцов шоколадом. А потом о Джерри, который жестом просит его отвернуться, пока он переодевается, но добавляет: «Если хочешь». А потом о Джерри, который вьёт гнездо вместе с ним.       Небольшое уютное гнёздышко.       — Замечтался! — Джерри хлопает в ладоши, чтобы Ральф обернулся. Его клетчатая пижама на фоне белого одеяла — всё равно что вафля, погружённая в пену из сливок. — Что, ты что-то хотел сказать?       — Ничего, — Ральф садится на край кровати, и матрац легко ему поддаётся. Мягкий, как облако. — Непохоже на больницу…       — Чудак. Ты ведь даже не почувствовал ещё! — Джерри тянет его на кровать и с размаху укрывает одеялом. — А вот теперь — как?       Ральф удивлённо замирает: кажется, что его обнял кто-то большой и мягкий, причём и голову, и тело, всё сразу… Огромное, полное нежности существо…       — Ты бы видел своё лицо, — хихикает Джерри, опираясь локтём на подушку. — Что, молчишь? Ничего не скажешь?       Ральф моргает и выдыхает весь воздух разом:       — Хочу свить с тобой гнездо.       — Чёрт, Ральф! — Джерри закрывает лицо одеялом, но его приглушённый смех всё равно слышно. Ральф тоже улыбается — за компанию.       — Прости, — но чувства вины в нём нет. Больше нет.       — Сначала ты говоришь про «мягкий и тёплый, как грязь», теперь вот это, — Джерри выглядывает из-под одеяла, — может, ещё что-то скажешь?       — Джерри.       — Что?       Ральф находит его руку под одеялом и осторожно касается ожога на пальце.       — Спасибо.       — Да чёрт с тобой. Пожалуйста, — вздыхает Джерри и падает на подушку. Тени скользят по его утомлённому лицу. — Вот за что ты благодаришь? За то, что было, или за то, чего не было?       — Не знаю. За всё.       Джерри не отвечает так долго, что Ральф думает, он уже заснул, но тот вдруг оживляется:       — Когда доводилось здесь спать, мы… Я всё думал, всегда ли буду засыпать здесь один? И что Ром скажет, если я кого-то приведу? И вот ты — лежишь на соседней подушке. Благодаришь за что-то. Бредишь про гнёзда. С ума сойти.       — И что скажет Ромилли? Ты ведь привёл… кого-то.       Джерри улыбается:       — Промолчит, наверно. Его всегда сложно расслышать.       Они хихикают, как школьники, подшучивающие над учителем, и Джерри обнимает его под одеялом — так крепко и ласково, что вся тревога из него уходит.       — Смотри, не скажи ему так, — шепчет он, улыбаясь, — если вдруг придёт. Обидится ведь.       Ральф молчит. Они лежат, как завершённая фигурка: коленями прижимаясь к коленям, соприкасаясь руками и грудью; даже взгляды, дыхания их сплетены между собой.       — Не скажу, — соглашается Ральф.       Сегодня он уверен: ёлки не вырастут выше крыши. ___