Holy Branches

      — Ты к соседям ходила? Зачем?       Маленькая вздрагивает от неожиданности. Кажется, она дремала, привалившись к окну: на стекле остался бледный отпечаток её щеки; сейчас она двигается, чтобы дать ему место на подоконнике, но Ральф только поджимает губы и скрещивает руки на груди.       — Ты знаешь, что сказал бы папа: к соседям — нельзя, — выговаривает он как можно строже, надеясь, что этого хватит.       — Так ведь их там уже нет! — Маленькая не обращает внимания и мирно улыбается, стряхивая остатки сонливости.       — Тогда зачем ходила?       — Ральф, ты сердишься? — заметила наконец. Но так заметила, как будто спросила о его старой болезни: беспокойно, с сочувствием, а главное — без тени вины. Будто бы это только его проблема, что он сердится, а сама она здесь ни при чём. — Я носила цветы их собаке.       Её слова обжигают, как рассёкший кожу ремень. Носила цветы! Собаке! Той, которая чуть не сожрала его, когда была жива! Ральф так и раскрывает рот: от удивления, от предательства.       — Зачем? — вырывается у него.       — Стало её жалко.       — А меня тебе не жалко?       — А что с тобой? — Маленькая поднимает удивлённые глаза, и Ральф не выдерживает этого обличающего взгляда. Насквозь его видит. — Хочешь, соберу и тебе цветов? Только других, те были грустные.       — Мне не нужны цветы, — морщится Ральф. — Я же не как эти.       — Эти? — не понимает.       — Ну как. Соседи. Педики, кто ж ещё.       Он старается сказать это непринуждённо, вроде как обычное слово: папа же говорит. Но Маленькая вздрагивает и резко отворачивается к окну, да и Ральфу становится гадко, будто что-то внутри него передёрнулось и сжалось — нечто чистое, что он бережно нёс в себе с самого детства.       — Не говори так больше, — тихо, но твёрдо велит Маленькая. — Это его слово. А ты не такой, как он. И цветы тебе всегда нравились.       — Да когда! Давным-давно, когда ребёнком был, — так и кривится Ральф, отворачиваясь. А самому плохо, мерзко.       — Сейчас как будто взрослый.       — А? — он оглядывается, но она не встречает его, как обычно, шутливой усмешкой, а только расстроенно смотрит в окно. — Да ты представь, — Ральф старательно припоминает, что, бывало, мог сказать отец, — приведу в дом какого-нибудь дядьку, буду тут с ним обниматься… и ещё платье буду носить…       Маленькая так и прыскает с его объяснений:       — И что?       — Как это — и что? — ошарашенно выдыхает Ральф.       — Ты же мой брат. Я тебя всё равно любить буду.       Крест из рук расслабляется.       — Правда?       Маленькая не отвечает, и Ральф осторожно, стараясь не скрипеть по полу, приближается к окну. Ладони у него теперь спрятаны в карманах, спина виновато сгорбилась. Не получилось её отчитать. Не его это работа.       — Эй, малыш?       Он садится рядом с ней на подоконник. Мир кажется хрупким, как белая корка льда, и будто бы сшитым из глупостей: глупость, что он сказал про соседей, глупость, что он пытался ругать Маленькую. Всё глупость, пока она боится посмотреть ему в глаза и увидеть в них папу.       Но его там не будет.       Ральф произносит её имя так мягко, как только может, и вкладывает в него только одно: «Прости, я сказал не пойми что». И она — весенняя, солнечная девочка — рывком обнимает его и прячет лицо в одежде. Он обнимает её в ответ и выдыхает: в груди, где был камень, забилось живое сердце.       — Мне жаль, что та собака на тебя набросилась, — шепчет Маленькая, — и я ношу ей цветы не за это. Просто иначе никто не принесёт. А быть оставленным — это страшно.       — Да, — соглашается Ральф, — это страшно.       — Может, ты сходишь со мной?       Большой мир, сшитый из глупостей.       — Конечно, схожу.       Она улыбается.       — Вот и славно. Ты…       Её голос ещё звучит, когда на первом этаже открывается дверь. Маленькая замирает, вслушиваясь в грохот шагов, прямо как лань, что услышала ружьё охотника. Ральф же реагирует быстро, гораздо быстрее, чем сам мог себе представить:       — Иди в свою комнату, — шепчет он и бесшумно спускает девочку на пол. Если папа узнал, куда она ходила, то лучше ей не встречаться с ним.       — А ты?       Он еле сдерживает усмешку.       — А что со мной станется? Иди, иди в комнату! Я потом подойду!       Когда она шмыгает к себе, Ральф закрывает глаза и считает до десяти — только потом он спускается по ступенькам, стараясь не споткнуться. Отец — мрачнее тучи — ждёт его, стоя на пороге и что-то сжимая в кулаке.       — Наконец-то, — буркает тот и одним шагом подступает к нему. — Объяснишь, что это?       Он раскрывает перед ним огромную ладонь. На ней, как раздавленный символ невинности, лежат обрывки серых полевых цветов, и Ральф, конечно, может догадаться, что это за цветы и где отец их взял. Но молчит.       — Так и знал, что надо зайти к ним во двор. Как чуял, что там моё что-то будет лежать, и — на тебе — цветы кто-то положил! Думаю, кто же мог? — ехидно спрашивает отец, поднося цветы к его лицу. Того гляди, ткнёт носом. — Кто бы такое сделал? Я же своим запретил, вроде бы. Запретил или нет?       — Запретил, — глухо отвечает Ральф, сверля взглядом поникшие головки. А сам думает: можно же было сказать «своим детям», а не просто «своим». Как будто это самое важное слово. Как будто без него они и существовать перестанут.       — Точно. А это что?       Вот они и вернулись к началу. Отец сжимает кулак, и Ральф слышит, как ломаются сухие стебли.       — Кто это сделал? И зачем?       Ральф сглатывает и жмурится.       — Я. Мне собаку жалко стало.       Какое-то время отец не отвечает, но его взгляд, очевидно, прожигает в нём дыру.       — Собаку жалко? — повторяет он хриплым голосом. — Она тебе башку чуть не откусила.       — Да, очень жалко.       — И цветы сам собирал?       — Всё сам. Нарвал самые грустные.       — Грустные?       — Самые лучшие, — исправляется Ральф, потому что отец не поймёт. — Взял и отнёс на соседский двор. Помнил, что ты запретил, но отнёс.       Тихий, несуразный свист. Такой слышит кролик, когда орёл пикирует на него с большой высоты — это отец втянул воздух носом. Всё собирается в одну точку, трещит и раскаляется, готовое разорваться: все лучи сходятся в его сердце.       — Папа, я…       Но тому не хочется вспоминать про их родство.       Бах — молния ударила в землю. Нет, не в землю — в его голову. Ральф запоздало заслоняет щёку, и кожа под ладонью словно бы гудит: только здесь его рука могла столкнуться с рукой отца — в красной тени пощёчины.       — Ещё раз, — шипит он, — ещё раз узнаю, что ты…       Белый шум. Ничего не разобрать. Кровь приливает к лицу там, где пальцы ударили наотмашь. Рука у отца тяжёлая, ничего не скажешь; другой бы хоть как, но задержался перед ударом, пожалел. Ведь даже собака сразу не кусала.       — …к себе!       Что он сказал? «Иди к себе» или что погрубее? Ральф, однако, рад от него уйти: сначала — медленно поднимаясь по ступенькам, как бы хотелось видеть отцу, а потом — бегом залетая в ванную.       Здесь Ральф прижимает ладонь к щеке и смотрит на себя в зеркало: красный, запыхавшийся мальчишка. «Успокойся», — бормочет он и выкручивает кран, — «её он не тронул… не тронет…» Слова тонут в лодочке ладоней. Холодная вода успокаивает жжение.       Кто-то выключает её и забирает шум из ушей; кто-то бережно стирает капли с его щёк и запястий. Ральф не пугается, что он пришёл сюда: они уже встречались во снах.       — Что ты чувствуешь? Злость, обиду? Или только боль? — его голос слышен отовсюду.       — Радость, — возражает Ральф и забирает у Джерри полотенце, привычным жестом промокая лицо. — Маленькая в своей комнате, в безопасности. И она не слышала, что произошло.       — Думаю, она догадывается.       — Тогда нужно убедить её в обратном, — бормочет он, — пойти к ней, вот прямо сейчас. Сказать: «Всё хорошо».       — А потом что? Пойдёте в соседский двор?       — Да.       — Но ведь отец запретил?       — Неважно.       Джерри пытается сделать то же, что и Ральф несколько минут назад — в разговоре с Маленькой: ему хочется вразумить его, уберечь от опасности. Но какой в этом смысл, если…       — …это всё уже было? — Ральф позволяет полотенцу соскользнуть и упасть на пол. — И мы уже ходили в соседский двор? И папа не узнал?       — Что не помешало ему разозлиться из-за чего-то другого, — добавляет Джерри, бесцветно улыбаясь.       На нём старый папин халат, который тот не надевал со смерти мамы. Ткань усыпана жёлтыми пятнами, как синяками, а на месте колена — чёрная дыра от сигареты, но Ральф всё равно рад видеть его снова. По крайней мере, тогда отца было кому остановить.       — Где ты его нашёл?       — Там же, где нашёл всё остальное. В твоей памяти, — Джерри указывает на его висок, и рукав халата щекочет лицо, — ведь нет места более красивого и искалеченного, чем она.       — Нет в ней ничего красивого, — Ральф не без сожаления отталкивает его руку, — не могу вспомнить самое важное. Если бы ты и вправду мог найти во мне что угодно, вот тогда…       — И что бы ты тогда попросил, Ральф?       Губы растягиваются в печальной улыбке.       — Её имя, конечно.       — А ты не думал, почему не можешь вспомнить? — дождавшись, пока Ральф мотнёт головой, Джерри проходит мимо него и открывает дверь, приглашая пойти за собой.       Он ведёт его знакомой дорогой. Столько раз ему приходилось умывать лицо и идти к ней в комнату, чтобы заверить: папа не ругался, всё хорошо. И так странно теперь видеть, как Джерри проходит этот путь рядом с ним, нет — впереди него; приближается к двери и обращает к нему серьёзный взгляд.       — Если нужно — ты узнаешь её имя. Но вместе с ним ты вспомнишь и всё остальное, только не так, как раньше вспоминал: это будет похоже на взрыв, и поначалу ты не сможешь разгрести обломки, не поймёшь, что за чем шло и как всё было. Что-то, может, так и останется в тумане, как у всех людей: забылось, потерялось. Но, боюсь, боль ты запомнил отлично, поэтому…       — Так ты скажешь мне, как её зовут? — нетерпеливо прерывает Ральф, и Джерри поджимает губы, будто сдерживая смех.       — Твоя храбрость никуда не делась.       И тогда он раскрывает перед ним дверь.       Комната Маленькой — почти пустая, совсем непохожая на детскую комнату: с холодным светом, льющимся с улицы, голыми стенами и жёсткими углами. Но между собой они говорили, что это неправда — то есть маскировка. Настоящая комната не здесь — она в углу, и это маленький светлый шатёр, обвитый гирляндой, укреплённый подушками и подпорками из прочитанных книг. Большую часть времени Маленькая проводила здесь.       Вот и сейчас она сидит под крышей из одеял и с тревогой прижимает к себе игрушечного лисёнка. Тёплый свет гирлянды расцвечивает её лицо.       — Ругался? — шёпотом.       Ральф широко улыбается:       — Поворчал, только и всего.       С годами шатёр становился меньше — или это Ральф рос так быстро, что уже с трудом помещался в него; но ещё не наступили времена, когда они с Маленькой совсем перебрались на кровать. Маленькая ещё не спела «Ослика»…       Он останавливает сам себя, словно одёргивает мысли за хвосты. Джерри сказал, сложно будет разгрести воспоминания, понять их хронологию. Зачем сейчас пытаться? Ведь оно смешается в одно, как песок из разных пустынь, сваленный в кучу.       Джерри ловит его взгляд и кивает:       — Ты прав. Не нужно этого делать.       Маленькая не слышит его голоса, не поднимает голову, когда Джерри проходит рядом с ней и выуживает из шатра потрёпанную книгу.       — Вот и она. Здесь написано её имя. А ты, Ральф, уже неплохо читаешь?       Ральф долго не отвечает. Сперва он садится рядом с Маленькой в её шатре и жмурит глаза от света гирлянды. Его пьянит само это место. Если бы мог, положил бы его в карман и носил с собой. Доставал только по праздникам…       Маленькая обвивает его руками. Тогда Ральф еле заметно мотает головой: нет, читаю я ужасно.       — Ничего. Тебе нужно только название, — успокаивает Джерри, ловко выдёргивая из-под кровати сумку — ту самую, которую носил на плече. — Видишь, куда кладу? Ты не забудешь? — он опускает в неё книгу, а затем небрежно, как ребёнок, который не хочет убираться, заталкивает сумку под кровать.       Ральф усмехается и крепче обнимает Маленькую.       — Я не забуду, Джерри. Я лучше постараюсь вспоминать.       Девочка вздрагивает в его руках. Конечно. Она ведь его слышит.       — Ты что-то сказал?       — Нет, ничего, — Ральф прячет нос в её волосах, — я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить.       Словно предчувствуя разлуку, она вздыхает. В её дыхании — такая тяжёлая, совсем взрослая печаль.       — Я нарву тебе цветов, — повторяет она ни к чему, просто так.       Ральф ищет Джерри взглядом: тот, кажется, сидел на кровати, но по его просьбе встаёт и осторожно, точно боясь спугнуть, приближается к нему, и каждый шаг отдаляет его от родного дома и сумрачной детской, уносит куда-то далеко — прочь от Маленькой, прочь от отца, прочь от…       Когда Джерри опускается на колени, для Ральфа существует только он: его сочувственная улыбка и рука, спрятанная в сером кармане. Через мгновение он достаёт оттуда нежный цветок — один из тех, что так безжалостно уничтожил папа.       — Возьми, — шепчет Джерри, путая мягкий стебель в его волосах. — Уверен, она сделала так же… Просыпайся, Ральф.       Он целует его в нос, как Маленькая — играючи. Гирлянды разгораются всё ярче, пока не затмевают всё своим светом — прямо как звёзды, красные гиганты, готовые умереть; Ральф закрывает глаза рукой, успевая заметить, как опрокидывается комната. А потом он просыпается.       Влажная ладонь лежит на лбу: должно быть, он так сильно старался прикрыть лицо от жалящего света, что даже дёрнул ей во сне. Ральф отстранённо ощупывает волосы: то место, где Джерри оставил цветок.       Он по-странному спокоен. Да, кровь стучит в ушах, но в целом — спокоен. Как будто уже во сне ему было известно, что всё вокруг — сон, да и только. И в то же время это был как долгий, утомительный разговор с самим собой, и сейчас его тело тяжёлое и неповоротливое, как у больного человека; как у красного гиганта, что вот-вот разорвётся и станет чёрной дырой.       Ральф неловко перекатывается набок: небо за окном холодного синего оттенка, нигде не видно солнца. Серо-голубой свет с улицы заполняет комнату, как туман, и всё в нём кажется чёрными очертаниями — даже Джерри, мирно спящий на спине.       Видел ли он тот же сон? Навряд ли. Ральф придвигается, будто выискивая у него защиты; утыкается носом в шею, как щенок — в шерсть мамы-собаки, и слышит: Джерри мычит что-то неразборчивое.       — Не понимаю?       — Нос у тебя холодный, — повторяет он чётче, и Ральф виновато отстраняется. — Нет, иди сюда.       Он укрывает его в себе: прижимает ладони к груди и позволяет спрятать нос в шее, как тому и хотелось. Тепла от него не убывает. Утренний туман — и тот не может его обокрасть.       Только Ральфу не спится. Увиденное во сне то и дело встаёт перед ним, как призрак, и не отпускает, крепко держится за его мысли.       — Джерри?       Наверно, он уже почти заснул, потому что хмыкает с большим опозданием.       — Где твоя сумка?       — Зачем она тебе в такую рань? — резонно замечает Джерри и, будто пытаясь унять, гладит его затылок тяжёлой рукой.       — Хочется расставить книги на полке.       — Их мало расставить, Ральф. Их ещё читать надо.       — Иди ты…       Джерри сонно хихикает и, когда Ральф поднимается, указывает ему рукой.       — Бери, если неймётся.       В самом деле, незачем тащить сумку вниз: он наверху ещё мог проверить её содержимое. Но Ральфу страшно заглянуть в неё и обнаружить, что книги из сна просто нет на свете. Или страшнее: узнать, что она есть.       Крадучись он минует тёмную лестницу и спускается на потускневший первый этаж: точно спящий, тот не улыбается ему солнечной кухней и не встречает ясными глазами окон. И вчерашний конверт лежит на стойке нетронутый, да только слова на нём теперь не разобрать. В каждом предмете появилось что-то неприветливое, настороженно разглядывающее его сквозь утреннюю синеву.       На секунду его прорезает сомнение: бросить всё, вернуться наверх, в тихое тепло мягких рук. Разве не это был предел его мечтаний?       И Ральф уже оставляет сумку на полу, когда видит: словно омытая водой кость, из темноты белеет корешок книги.       Дыхание спотыкается: раз, два, замерло и снова продолжилось. Руки трепетно освобождают книгу от сумки — похоже на то, как родитель раздевает ребёнка после прогулки. И какой же долгой была эта прогулка.       Теперь чтение даётся ему легко: наверно, впервые в жизни. Один взгляд на старую обложку — и он всё понимает.       Книга не выпадает из рук, и не подкашиваются ноги. Ральф не кричит, не плачет: ровным шагом он подходит к плетёному креслу под лестницей и, спрятавшись там, всё такой же мальчик, которому велели приглядеть за сестрой, прижимает книгу к груди.       — Алиса, — имя срывается с губ как слова забытой песни, — Алиса, Маленькая…       Так он раньше звал её, чтоб она подошла — и она всегда подходила. И даже сейчас она отзывается на его бессвязное бормотание, словно бы машет рукой из разных времён и воспоминаний: они сменяются быстро, вспыхивают и угасают, похожие на фонари, пролетающие за окном автомобиля.       Картинка за картинкой: Алиса отбрасывает его волосы со лба и называет «осликом». Говорит, он умён, потому что не стал разрывать на кусочки её песню, а просто принял, как есть, назвал красивой. «Алиса, перестань», — смущённо попросил тогда Ральф.       «Это ведь правда».       — Алиса, Алиса…       Вспышка: Ральф склоняется над детской кроваткой, и на лице у него ещё не обсохли слёзы. Только что мать назвала его «старшим» и поцеловала в лоб сухим, горячим ртом. Больше у него никого не осталось, и он повторяет как молитву: «Алиса, Алиса…» Не оставь, мол, как другие оставили, а брат уж о тебе позаботится. Брат тебя в обиду не даст.       «Не трогай её!»       Ральф содрогается: он слышит собственный крик внутри головы и бормочет, повторяя сам за собой: «Это сделал я, а не Алиса, это всё я. Наказывать нужно меня, пап, пожалуйста».       Дальше — хуже. И пусть Ральф был готов, пусть каждую ночь, засыпая, он ожидал увидеть именно этот кошмар — воспоминание, пришедшее следом, перекрывает ему глотку. Перед глазами — окровавленные руки, иссечённые ремнем. Его тело валяется на полу, как сломанная кукла, и папа ходит вокруг него, заговаривая то тихо, то в полную силу. Не голос — раскаты грома.       «Алиса», — шепчет он в ладони, напоминая своим рукам, почему позволяет с собой это делать.       «Что ты там бормочешь?»       Он пытается скрыться: но ползать по дому от отца было всё равно что прятаться от солнца в пустыне. А сил после первых ударов оставалось мало — теперь он только скручивался на полу, оставляя тёмные следы.       Ему больно, больно… Ральф выпускает книгу из рук — кажется, она падает на пол и раскрывает страницы, — он судорожно сжимает подлокотники. Это прошлое. Сейчас уже не может быть больно, сейчас…       Новый удар разрывает мысли. Когда всё тело — открытая рана, хлестать можно только по ней. Его спина, его бедная спина… Самое худшее — когда из лёгких вышибают воздух. Но если бы не это, он бы закричал: «Пойди и ударь её вместо меня, я больше не могу!»; все принципы ломались на этом этапе. Ему остаётся хватать воздух ртом и издавать звуки, похожие на рвотные позывы.       Ральф помнит: отец заканчивал тогда, когда уже невозможно было выдержать больше, плюс два удара сверху. Это простая математика. Интересно, так ли её преподают в школе?.. Он всегда учился дома. Он не знает другого.       Вспышка. Отец бросает перед носом свёрнутый ремень. Говорит, расплакался, как девчонка. Раньше всех так воспитывали, даже его, и все выросли хорошими людьми. Никто от ремня не умер.       Затем он оставляет его в комнате. Те мгновения туманны, но очевидно, каждая клеточка сочится болью. Обычно Ральф мог подняться и забрать со стула свою рубашку; но когда отец был очень зол, когда он бил, как сейчас, Ральф продолжал лежать, прижимаясь ухом к полу. Так многое можно услышать. Колёса поезда, например. Из дома хорошо слышно поезд.       Сколько раз он слышал тот самый состав, не зная и не догадываясь, что увидит его вблизи?       Сколько раз?..       Сколько раз он шептал в бреду её имя, сколько было этих вымученных «Алис», прежде чем она услышала и вошла в эту страшную пустую комнату? Надо быть совсем не в себе, чтобы не заметить, что она вернулась со школы. Раньше Ральф всегда успевал уйти.       Но тогда не успел. Она всё увидела: и кровь на полу, и кусок мяса, который все зачем-то называли спиной, и взмокшую голову, закрытую руками. Сложно представить, чем это стало для маленькой девочки, пусть даже такой храброй, как она.       — Ральф…       — Не смотри, — в лихорадке бормочет он, — не смотри, не смотри, я…       Джерри утирает его лоб ладонью — на это время Ральф выныривает из воспоминаний.       — Ральф, — снова повторяет Джерри, и лицо у него белое, взволнованное.       — Я…       Взгляд падает на его руку, на «Алису в стране чудес», зажатую в напряжённых пальцах. Ральф успевает улыбнуться и сказать почти с облегчением:       — Я её вспомнил.       Сказать и провалиться обратно.       Вспышка за вспышкой — всё заново, от Алисы в кроватке, которой Ральф поёт неумелую колыбельную, до Алисы, что с плачем уговаривает его встать и дойти до комнаты, до шатра, помнишь, Ральф, шатёр? Помню, милая, как забыть, — формируют его губы, но она, кажется, ни слова не понимает.       В свете гирлянд Алиса промакивает его спину кусками ваты. Хочется сказать: «Куда ты столько тратишь? Хватит и одной тряпки». По крайней мере, Ральфу всегда хватало.       — Сейчас будет немного щипать, — дрожащим голосом она повторяет его слова. Ведь это Ральф обрабатывал её ссадины, когда она ненароком падала.       Алиса лишь немного касается спины — но этого достаточно, чтобы он закричал всем воздухом, который ещё оставался в лёгких. Его выжигает до позвоночника: все раны вспыхивают снова, одновременно, так же, как верное войско отзывается на оклик военачальника. И когда его голова обессиленно падает, Алиса ловит её в свои руки и обнимает, роняя слёзы ему на шею, оплакивая, как мёртвого. И в её нежных ладонях крик превращается в стон, а потом — в тишину. Так на земле, обглоданной пожаром, вырастают новые цветы.       — Пожалуйста, поднимись.       Голос дрожит, но теперь она сдерживает плач. Забавно: отец похвалил бы её за это, но ей бы не стало от этого радостно.       — Тебе нужно наложить повязку.       — Ты не знаешь, как это делать, — обессиленно замечает Ральф. Это первые слова, которые можно разобрать.       — Нет, в школе нам… объясняли… — она тушуется. — Тогда тебе нужно в больницу.       — Нет! — вскакивает он, разом отталкивая её руки. Раны отзываются недовольным жжением, но это можно стерпеть. — Нет, Алиса, нет, как ты не понимаешь? В больнице спросят, что случилось.       — И ты расскажешь, разве нет? — вдруг она становится тверда как камень. — Ты не позволишь ему сделать это ещё раз?       — Я…       Уже позволил.       Он не говорит, но Алиса всё понимает, и блестящие от слёз карие глаза расширяются в ужасе.       — Ральф, такое уже было?       «Нет, это впервые», — следовало тогда сказать. Но он не смог.       — Ральф, как давно это продолжается?       Снова молчание. Она порывается взглянуть на его спину: старые шрамы легко отличить от свежих. Но Ральф отдёргивается и резво набрасывает рубашку на плечи.       — Значит, давно, — упавшим голосом заключает она.       — Алиса, — строго, как никогда. — Алиса, ты натворишь дел. Нужно молчать.       — Я без тебя разберусь, что мне делать!       Она встаёт перед ним: ниже его вполовину, покрасневшая, как редиска.       — Я тебя старше, — шипит Ральф, но это он наклоняется к ней, а не она тянется к нему. Уже этим он всё определил. — И я говорю, что нужно молчать.       — Прекрати пытаться.       — Пытаться что?       — Быть на него похожим. У тебя никогда не получается.       — Алиса, — только и выдыхает он, — Алиса, я…       Слышно, как открывается дверь. Они застывают, прислушиваясь к тяжёлым шагам; они одинаково хорошо узнают, когда отец пьяный.       — Алиса, — шёпотом повторяет Ральф, — я хочу, чтобы ты была в безопасности.       Её взгляд поражает его до глубины души: полный не только уверенности, но и гнева.       — Я в безопасности, Ральф.       Какая тут может быть безопасность? Как?       — Ты в безопасности, Ральф, — слышит он совсем рядом и ёжится. — Ты дома, верно? Ты дома.       Ральф растерянно моргает.       Кухня залита солнечным светом. Как ни в чём не бывало, Джерри сидит на стойке напротив и не торопясь срезает с картошки кожуру. Одно только особенно, что, заканчивая, он не бросает её в миску, но осторожно укладывает в ней. Чтоб не пугать его бряцаньем.       Это настоящее. Это не сон.       — Джерри.       — Ты не голоден, знаем. Но потом тебе понадобятся силы.       — Джерри…       — Что?       — Ты слышал, как открывалась дверь?       Вопрос повисает в воздухе.       — Конечно. Мы выходили покормить Линду, только и всего, — Джерри ободряюще улыбается. — Это собака, помнишь? Не пугайся, что она может прийти к дому: ей здесь всегда были рады. Внутрь она всё равно не зайдёт.       — А ты слышал, — продолжает Ральф, облизывая сухие губы, — шаги?       — Ну, мы ведь не по небу летаем. Нужно иногда и на пол наступать, Ральф.       — Нет, — усмешка, — это не ты ходил.       Ральф опускает тяжёлые веки и утомлённо вздыхает.       — Это ходил папа.       Всем телом он чувствует его сочувственный взгляд. Почти бесшумно Джерри спускается со стойки и приближается к нему: с лаской, сейчас подобной заживляющему бальзаму, он укрывает его паркой, и Ральф благодарно прячет в ней нос.       Пусть хоть родной запах сопроводит его в этом нелёгком путешествии, думает он. Хотя бы так.       Следующие воспоминания мягче. Порознь ему вспоминаются моменты, когда они с Маленькой были отданы друг дружке: это и прогулки, на которых Ральф мог поднять её на руки или усадить на шею, чтоб она посмотрела на мир свысока, и сонные дождливые дни в доме, когда на улицу было не выйти. Он вспоминает её и совсем маленькой: как кормил её с ложечки, как купал — точнее, как она швырялась в него комьями пены и вылепляла из них бороду.       Единственная его борода.       Иногда Алиса приходила ночью: приснился кошмар — большой медведь. Тогда они засыпали рядом, и Ральф сдерживал то, что казалось ему очевидным: никакой это не медведь, это папа. Ведь ему тоже снились такие кошмары.       И совсем рядом сейчас два воспоминания: как впервые, вопреки наказу отца, они вдвоём пошли в соседский двор и Алиса отчего-то заплакала, глядя на маленький бугорок земли, и как, спустя несколько лет, она вдруг попросила его о той же услуге.       — Что? — удивляется Ральф. — Да он же травой порос. Там теперь и без нас всегда есть цветы.       — Пожалуйста, сходи, — повторяет она.       — Один? — Ральф хмурится. — Я думал, ты тоже пойдёшь.       — Мне что-то нездоровится… Нет-нет, меня тошнит, — объясняет Алиса, когда Ральф тянется к её лбу. — И я вдруг вспомнила о той собаке, и… Так жаль, что она одна.       — Ты всё этим маешься? — неодобрительно бурчит Ральф, но смягчается под её взглядом. — Хорошо. Мне нужно что-то взять?       — Нарви ей цветов, если не трудно. А я полежу.       Уже выполняя её странную просьбу, он чувствует, как по коже ни с того ни с сего бегут мурашки. Нет, думается ему, если уж она хочет, то нужно сходить с ней вместе, когда она поправится.       Так, с парой «погребальных» цветов в кармане, Ральф решает вернуться.       Но плохое предчувствие не покидает его и рядом с домом. Когда же, заходя, он видит у порога большие папины ботинки, ему становится совсем нехорошо.       Ральф взбегает по лестнице и рывком открывает дверь.       — Алиса?       Она вздрагивает и от неожиданности выпускает из рук игрушечного лисёнка.       — Ральф? Ты так быстро вернулся?       Алиса пытается улыбнуться, но он видит: что-то не так.       — Скажи мне, — Ральф осторожно присаживается на кровать рядом с ней, — скажи мне, что тут случилось?       Её лицо мрачнеет.       — Ничего не случилось…       — Не надо, — мягко останавливает он и, оглядываясь на дверь, шёпотом добавляет, — это из-за папы, да? Ругался, кричал?       Алиса медленно мотает головой и вдруг кидается его обнять. Ральф успевает заметить, как появились слёзы в её глазах.       — Милая, что… — он останавливается. Волосы на затылке встают дыбом. — Алиса, скажи мне. Он ударил тебя?       Она не отвечает, и Ральф понимает: да, так и есть.       — Как, — голос ломается, — как он тебя ударил? Ремнём?       — Рукой, — поправляет Алиса и сжимает его плечи, — это было не так уж и больно, я просто… Просто…       «Испугалась», — одними губами добавляет Ральф. Сердце стучит в ушах. Никогда ещё отец не поднимал на неё руку, всегда хватало одного Ральфа.       — Посиди здесь, я… — он прочищает горло, — …я к тебе вернусь, хорошо?       — Куда ты? — испуганно.       — Не бойся. Я старше, помнишь? — спокойно замечает Ральф, и это непохоже на то, как он обычно это говорил. — Я знаю, как будет лучше.       К удивлению, она отпускает его.       — Возвращайся скорее.       Он улыбается, но, оказавшись за дверью, смахивает с лица всякое подобие улыбки. Каждый шрам, которым, как ему казалось, он оберегал Маленькую от боли, зудит от ярости. Отец должен получить по заслугам. Отец…       Ральф впервые заходит в его кабинет без стука и приглашения: отец стоит у окна, уперев кулаки в подоконник, и от него страшно несёт выпивкой. Хвостатые занавески похожи на готовые к казни виселицы.       — Что, эта манда нажаловалась? — равнодушно интересуется он, не оборачиваясь.       — Как ты посмел? — слова заточены, будто стрелы. Ральф удивлён, что такое срывается с его языка, да ещё и в этом кабинете. — Кто дал тебе право касаться её? Ведь ты знаешь, что я делаю, ты…       — Сядь, — обрывает отец и ногой толкает к нему стул.       Злостно втянув воздух носом, Ральф садится: редко когда он сидел здесь по-настоящему, а не преклонив колени.       — Хочешь выпить?       В последний раз отец предлагал ему выпить после похорон матери.       — Нет. Не хочу.       — Она сказала, что сделала, пока тебя не было? — Отец поворачивает голову: глаза у него маленькие и мутные, как у свиньи, а губы сжаты в тонкую полоску. — Эта сука нашла в школе какую-то тётку и разболтала ей обо всём…       — Я…       — …и по счастливой случайности, — лицо расчерчивает кривая ухмылка, — эта тётка что-то может сделать! Она звонила мне, прикинь? Говорит: «Понимаю», блин, «дети могут преувеличивать», сука! Тупая манда!       Ральф вздрагивает, вонзая ногти в собственные колени, и отец громко, с бульканьем смеётся.       — Пусть попробует! Ну, пусть попробует! Сердобольная бабёнка. Ничего у неё не получится, ничего…       — Вдруг она никому не скажет, — вслух размышляет Ральф. — Что ты ей ответил?       — Я-то? Нахер её послал, — горделиво усмехается отец.       У них проблемы, понимает Ральф. Большие проблемы.       — Я п-поговорю с Алисой, — Ральф сглатывает, — может…       — Наговорились уже. Теперь я с ней буду разговаривать.       — Не тронь! — Ральф срывается с места и встаёт перед ним, разгорячённый от гнева. — Если я уз-знаю, что ты хоть пальцем её т-тронул, если…       Почти что лениво отец швыряет стул ему под ноги. Ральф чудом удерживается от падения.       — Подними, — глухо велит отец.       — Но…       — Подними. Ещё мебель у нас по полу не валялась.       Но, когда Ральф послушно — а иначе он не умеет — тянется поднять стул, отец пинает его под дых.       В глазах у него темнеет. Он сгибается пополам, пытаясь вдохнуть, и слышит, как отец снова смеётся:       — Хватит ползать. Подними стул.       У него нет воздуха, чтобы ответить. Беспомощно Ральф выставляет ладонь, но отец с силой вцепляется в волосы у него на затылке.       — Что ты мне сделаешь, щенок? — шипит он над ухом. — Что ты сделаешь, если тебе даже стул поднять не по силам? Знай своё место, сиди да помалкивай. А эта манда уже взрослая, раз жаловаться умеет. И получать она будет тоже по-взрослому. Согласен?       — Нет, — выхрипывает Ральф и заходится в приступе кашля.       — Не-ет? — с удивлением тянет отец. — Отлично.       Он толкает его затылок. Голова ударяется об пол.       Отлично.       Ральф шепчет: «Отлично, отлично, отлично», пока Джерри не прикасается губами к его виску. Встретив его взгляд, тот улыбается: немного настороженно — этого не скрыть, — но всё так же тепло.       Он знает, что происходит. Ему не нужно ничего объяснять.       — Поешь?       Неожиданно для самого себя, Ральф кивает: он чувствует, что здорово ослаб. Ещё бы: сидя в этом кресле, он заново проживал свою жизнь.       — Это ужасно, — бормочет Ральф, принимая тарелку.       — Ну уж прости.       — Что?.. Боже, в смысле, не еда ужасна, а…       — Мы поняли, Ральф, — усмехается Джерри. — Не волнуйся так.       Ральф опускает взгляд в тарелку.       — Жареная картошка на завтрак, — его черёд улыбнуться, — серьёзно?       — И яичница с беконом на ужин, да. В больнице такого ни за что не будет, — парирует Джерри.       Ест он медленно: рот словно онемел, а правая рука подрагивает, как у старика с ревматизмом. Джерри ничего не говорит, ничего не спрашивает, только сидит на стойке и изредка посматривает в окно.       Пальцы совсем не слушаются… С громким звоном вилка падает на пол.       «Подними», — говорит отец, — «подними сейчас же».       — Нестрашно, — прерывает его Джерри, видно, заметив побледневшее лицо, и без лишних споров поднимает вилку. — Ну упала, ну и что? Это, наверно, к счастью.       — Нет, к неприятному гостю. Враг объявится на пороге.       — Тьфу на тебя, — отмахивается Джерри, выбирая чистый прибор. — Какой враг на пороге? Ром? Ты не хочешь выучить хорошие приметы?       Он вручает ему другую вилку, но руки дрожат всё так же — и Ральф едва не роняет и её. Джерри только вздыхает, прислоняясь к стене рядом с ним.       — Что, два врага на пороге?       — Нет, это так не работает, — фыркает Ральф, рассматривая запястье. — Что ж такое-то?       — Ты ведь с самого утра сжимаешь кулаки.       — Правда?       — Правда, — кивает Джерри. — Мы не отходили от тебя далеко.       — И что ещё я..?       — Говоришь. Иногда — бессвязно, как во сне. Хотя у тебя и во сне бывают интересные вещи.       Усмешка как бы между делом. Ральф отводит взгляд, но чувствует, что нет — ему не стыдно. Даже лучше: сам Джерри его не стыдит. И ни за что не станет.       — Иногда ты выдаёшь что-то совсем осознанное, — продолжает он, отмахиваясь от собственной усмешки, как от назойливой мухи. — Ты… начинаешь рассказывать, будто знаешь, что мы здесь и что мы слушаем тебя. Только ни на что не отзываешься.       — И про что же я рассказываю?       — Про отца и ваш дом. Про соседей. Про себя, конечно. Но больше всего ты говоришь об Алисе, — он грустно улыбается, — какая она хорошая девочка. И какая храбрая. Алиса без страны чудес.       — Она сама была чудом.       — Знаю. Маленьким чудом. Тебе повезло с сестрой.       У его глаз собираются морщинки. Нигде не приукрасил, не соврал. Любит её за просто так, по одним словам. В сердцах Ральф выдаёт:       — Вот бы ты знал её.       — Вот бы я знал тебя, — не соглашается Джерри. — Тогда, до больницы.       — Отец бы…       — Плевать на него. Может, мы смогли бы тебя защитить.       Он не говорит, когда именно, но ненароком касается своей щеки — пытается отобразить его шрам, как зеркало. «Не показывай на себе», — думает Ральф и улыбается со смесью нежности и тревоги. Вслух он признаётся, что ещё не видел это воспоминание.       — И ты боишься? Увидеть его? — Джерри беспокойно хмурится.       Вместо ответа Ральф отвлекается на еду. Лучше методично накалывать картошку на вилку, жевать, глотать — только не думать, что с ним станется, когда он вспомнит тот день. День, когда он потерял сестру, отца и половину зрения.       — А вдруг ты и не вспомнишь? — Джерри ещё пытается дать ему надежду, но Ральф мотает головой: «Нет, нет и нет». Алиса взывает к нему из того самого воспоминания, тянет руки, как в детстве. Нельзя не вспоминать.       — Только не уходи никуда, — просит Ральф, приостанавливаясь. Ощущение, будто он составляет завещание.       — Тебе полегчает, если мы будем с тобой говорить?       — Не знаю. Просто занимайся своими делами. Рядом. Пожалуйста.       Выходит скомканно, но Джерри понимает.       — Пойдём на диван? Ты мог бы лечь.       — Не пойду, — что значит «у меня нет сил».       — Мы бы отнесли тебя.       Однажды он уже сделал это, и Ральф уверен в искренности его слов.       — Разве на руках носят не только детей? — со смущённой улыбкой. Джерри забирает у него пустую тарелку.       — Ты лучше нас знаешь приметы и традиции. Может, тебе известно, кого, кроме детей, носят на руках.       Невест, думает Ральф. Но вслух говорит:       — Понятия не имею.       Джерри пожимает плечами. По кухне он движется бесшумно, скользя по паркету в носках-апельсинках с такой осторожностью, будто здесь, кроме них, есть ещё кто-то: спящий или больной. Кто бы это мог быть? «Да это же я», — догадывается Ральф.       Полубольной, полуспящий.       — Обопрись, — Джерри подходит к нему и протягивает руки; он кажется бесконечно сильным и столько же спокойным. Каким и до́лжно быть РА9.       Но РА9 незачем нянчиться с ним, простым человеком.       — Может, не на…       — Перестань. В этом нет ничего стыдного.       Ральф бы поспорил, если бы нашёл в себе силы встать — хотя бы встать. Но ему тяжело даже обвить его шею рукой: настолько он обессилел от воспоминаний о доме.       — Вот так, хорошо.       Джерри поднимает его без труда, словно пушинку. В ту же секунду утекает желание спорить, и на смену ему приходит беспечное, почти детское спокойствие. Он летит — нет, лев несёт его через облака. Несёт и держит в пасти, как котёнка.       — Ты так часто это делаешь. Берёшь на руки. Почему? — бессвязно бормочет Ральф ему в плечо и вздыхает. Джерри пахнет шампунем, кухней и теплом. Джерри — апельсиновый, как носки.       — Разве часто?       Наверно, Ральф случайно считает сны за правду. Неудивительно: всё больше ему снится только она.       — Пожалуйста, не уходи, — вырывается у него.       Джерри крепче прижимает его к себе: пальцы вплетаются в волосы на затылке, дыхание обжигает щёку. Он боится двигаться с ним — только и держит на руках, стоя возле лестницы, смотрит в измученное лицо и не знает, что делать. Ральф бы тоже не знал.       — Мне страшно.       В отражении зелёных глаз словно спускается дымка: похоже на туман, окутавший лес поутру. Джерри не находит, что сказать, и в его молчании Ральф слышит беспомощность. Она же в каждом его движении — или, лучше сказать, во всей его обездвиженности: в тёплых руках, обнявших слабое тело, в замершем дыхании, во взгляде, прикованном к невидимой точке между ними. И пусть это длится недолго, Ральф запоминает. Фотографирует и складывает в ненастоящий конверт. Подписывает: «Для Джей-Джей-Би», и оставляет на столешнице, где они целовались.       — Ты ведь не сможешь пойти со мной?       Он улыбается, но глаза остаются несчастны.       — Я не умею ходить по снам, Ральф.       — Ты просто не запоминаешь.       Они молчат. Конечно, у него начался бред.       — А РА9 умеет? Ходить по снам?       Джерри склоняется и целует его в лоб.       — Возможно, — слова растекаются по коже, как воск, — по крайней мере, я видел его во сне.       — И какой он?       — Никак не разгляжу лицо… Но я видел его руки. Такие странные.       — Почему странные?       — Они как у мальчишки. Всегда очень молодые, тонкие руки. Холодные. Иногда исцарапаны чем-то… Ах, — он встряхивается и натягивает улыбку, — это глупости всё. Не вдавайся в подробности.       — Нет, у него и правда холодные руки.       — В каком смысле?       Но Ральф уже закрывает глаза и прячет лицо в одежде. Тук-тук — воспоминание стучится в дверь, и нужно только подойти к порогу. Он дрожит.       С губ потоком срываются просьбы, но в целом они об одном: не оставляй, не оставляй, не оставляй… Джерри вновь целует его, куда дотягивается: в щёку, в ухо, в напряжённый висок.       — Мы здесь, — шепчет он, и Ральф расслабляется в его руках. Обмякает, как однажды — в стальных объятиях врачей.       Твёрдым шагом Ральф подходит к залитому светом дверному проёму и раскрывает ладонь ему навстречу.       — Нам нужно спасаться, Алиса.       Клочком ваты она стирает его кровь.       — Я верю тебе. ___