Holy Branches

      Иногда умолчать о чём-то — величайшая милость. Это бездействие, требующее чуткости и любви, подарок от человека к человеку.       Саймон пошёл на это в первую их встречу: ни слова о теле отца, разбросанном возле железной дороги, ни слова об Алисе или его обезображенном лице. Вот она, милость — решение держать язык за зубами.       И теперь, когда Джерри заваривает им обоим травяной чай — да такой, что запах перебивает даже краску, в которую он то и дело погружал пальцы, чтобы ещё разок мазнуть по куску фанеры, — когда вручает ему в руки горячую чашку, он совершает, в самом деле, ту же милость: ведь о кошмарах он не говорит ни слова.       Ральф немедленно ставит чашку на грудь (прижигает рану на сердце) и вытягивается на диване. Ему хорошо известно, что во сне он бормочет, как сумасшедший, и думать об этом неприятно.       Как вдруг:       — Ральф?       Он напрягается, приподнимаясь и глядя ему в глаза.       — Что?       — Ты не в курсе, чем размягчают кисти? — Джерри поднимает бровь и со значением, будто повелевая кому-то, взмахивает застывшей рабочей кистью. Вокруг встаёт разноцветный туман. — Чёрт, ей и убить можно.       Облегчение выходит со смешком.       — Ты поэтому рисуешь пальцами?       — Это наш авторский почерк.       — У тебя потом кожа отвалится.       — Ну и ладно. Будешь носить её на поясе, как трофей, — обещает Джерри, но сейчас же приближает пальцы к глазам и с подозрением щурится. — А правда отвалится?       — Не знаю.       — Ты же сказал!       — Не знаю, я не рисовал руками!       — С этого стоило начать! — фыркает Джерри. Лицо у него в тот миг такое мальчишеское, что в груди, где только что сжималось и ныло от боли, вдруг рождается что-то новое: правда, ему ещё негде развернуть плечи, оно придавлено усталостью и едва дышит; но Ральф его узнаёт — это очнулось странное, но необходимое желание подурачиться.       Он прячет улыбку, прихлёбывая чай. Тело и разум потихоньку оттаивают.       — И что же ты рисуешь?       — Карту! — Джерри с гордостью расправляет плечи. — Полезная штука, когда потерялся. А мы, честно говоря… В общем, неважно.       — Это из-за КО? Нам следовало пойти? — беспокоится Ральф, но Джерри отмахивается, повторяя: «Неважно».       — Когда объединишь надписи, то всё равно заметишь направление. Неужели, если чернила размоют букву, ты не узнаешь слово? А если ты наденешь дурацкую шляпу — разве мы сможем тебя с кем-то спутать? Вот так и здесь. Всё очень просто.       — Тогда почему ты делаешь это целый день? — не понимает Ральф.       — Потому что всё остальное валится из рук, — честно отвечает Джерри, отводя взгляд в сторону, и Ральф чувствует укол совести. Конечно. — Да и незачем торопиться.       — Незачем?       — Ты болен. Тебе нужно время, чтобы поправиться, — он впервые говорит об этом напрямик. — Это время никак нельзя проводить в походах.       Мысль о том, что они ещё нескоро покинут это место, окрыляет его, и кошмары — болезнь, на целый день связавшая его тело, — отступают, как ночные тени перед рассветным заревом. Ральф даже находит в себе силы подняться и сесть — сейчас, когда собственная грудь кажется каменной, это действительно смелый поступок. Он глубоко вздыхает.       — Думаешь, всё закончилось? — Джерри спрашивает об этом мягко, как бы между делом.       Ральф вслушивается в ощущения внутри себя. Так больной, проведший дни в муках, сосредоточенно ищет следы болезни: сжимает и разжимает занемевшие пальцы, прочищает горло, нажимает на кожу там, где полыхал огонь. И тишина в ответ — как гимн.       — Закончилось, — вторит ему Ральф, чувствуя скорее опустошение, чем радость. — Я вспомнил, что нужно.       Долго он жил от сна до сна, надеясь встретить Маленькую и разгадать, чем так знакомы её черты. Теперь же ему незачем надеяться на встречу: он разгадал, он понял… Может, слишком быстро. Куда он так спешил?.. Зачем теперь остановился?       — Ты вернул своё прошлое, — заметив чужую грусть, Джерри спешит приободрить его. — Это многого стоит.       — Вернул… — Ральф пробует это слово, чувствует, как оно растекается по языку.       — И больше не потеряешь.       — Не потеряю… — губы трогает нерешительная улыбка. — Спасибо.       — Дни теперь пойдут быстрее, — Джерри возвращается к работе, прочерчивая на фанере новые линии, невидимые для Ральфа, — не пугайся, когда заметишь. Время всегда ускоряется для человека, который много помнит и много видел. Просто умей… — он останавливает руку и встречается с ним взглядом, — …замедлить его, когда нужно.       Ральф кивает, ещё не полностью понимая слова Джерри.       — О какой букве ты думаешь?       Он отвечает: «С». Нет ни единой мысли, почему. Однако, когда Джерри спрашивает, ответ приходит без промедления:       — Я видел Саймона. Там, во сне.       — Вот как… — Джерри отодвигается от своей работы и опирается на жёлтый столик, чтобы слушать его: Ральф невольно понизил голос, как делают иногда в компаниях, обсуждая человека в другом конце комнаты.       — Он говорил со мной о тебе.       — Что-то непохоже на воспоминание.       — Это не было воспоминанием, — Ральф вздыхает, отставляя чашку. Джерри провожает её взглядом. — Он как будто… прощался?       До этого он считал, что Джерри разозлит упоминание о Саймоне. Их неприязнь казалась взаимной и неиссякаемой, как бурный поток, разделяющий землю на два берега. Но вместо злобы его лицо выражает сочувствие: должно быть, время иссушает реки любой силы.       — Ты скучаешь по нему? — вполголоса.       Он не может сказать этого вслух. Сказать это — признать свою неугасающую боль, погрузиться в неё с головой. А пока не говоришь, то как будто бы и не болит. Как будто бы привычно. И сейчас же Ральф понимает — и принимает, — почему Джерри никогда не радовали разговоры о семье и отчего он не может раскрыть конверт с фотографиями.       Ральф оставляет его без ответа, но Джерри он и не нужен.       — Ральф…       — Знаю.       — Мне так жаль, — неподъёмные на первый взгляд слова даются ему легко, вроде как пузырьки, выскакивающие на поверхности воды, — жаль, что так вышло.       — Знаю, — повторяет Ральф и опускает голову, позволяя чужой ладони накрыть щёку. Пускай это просто жест сочувствия, он вытягивает из него ту гадость, которая ему привиделась: всё же тепло кожи реальнее, чем грязь и сгустки крови, выступавшие, как сорняки, на его лице. А реальность опьяняет.       Не думая, Ральф хватается за расслабленное запястье и плотнее прижимает к себе руку. В ответ — безобидное хихиканье.       — Так лучше? — шепчет Джерри, потирая висок большим пальцем, и улыбается тому, как самоотверженно кивает Ральф. Он захлёбывается в нежности его взгляда, в прикосновениях, в том, как смело они перекрывают прежние чувства подобно свежим пластам краски на осыпающейся стене. — Ничего, если..?       Незачем его спрашивать: старая ива всегда рада смочить в реке усталые ветви. А если уж сама река обнимает её корни мягкой волной — так тому и быть. Так тому и быть… Джерри оставляет поцелуй на его потрескавшихся, изменённых болью губах.       Однажды, сломленная молнией, ива упадёт в воду, и речные жуки найдут дом в её коре. А до тех пор — с надеждой она будет клониться к потоку… Ральф низко опускает голову — так, что они почти соприкасаются лбами, и Джерри что-то шепчет ему: неразборчиво, но приятно, как шелест ветра или шум листвы. Ральф улыбается.       Пальцы скользят от виска до подбородка: пространство, у других юношей покрытое щетиной или детским пушком, у него — голое, проеденное химикатами — но всё-таки живое и чувствительное; Ральф хочет прикрыть на эту ласку глаза, но Джерри вдруг отдёргивает от него руку.       — Что такое? — севшим голосом бормочет Ральф и по старой выучке ищет в его лице отвращение. Не находит.       — Ну… — Джерри поджимает пальцы и вдруг виновато улыбается. — Кажется, у нас обоих теперь кожа отвалится.       — В смысле? Почему? — Ральф путается, а Джерри жестом показывает на его щёку. — Что ты…       Наконец, Ральф догадывается коснуться лица и взглянуть на руку. Тогда-то его и распирает смех: немного хриплый, но искренний; и Джерри, чёрт его дери, тоже смеётся. Как будто это не его вина.       — А тебе… идёт… — отдышавшись, добавляет он.       — Да у меня лицо оранжевое, — замечает Ральф, и Джерри пожимает плечами, мол, правда.       — На индейца похож.       — Индейца?       — Ральф Рыжая Моська.       — Иди ты… — Ральф пытается толкнуть его, но Джерри легко уворачивается и смеётся. — Если оно не отмоется…       — Не казни, — просит Джерри миролюбиво. — Не отмоется — взамен такое же нарисуешь.       Ральф обещает, что да, нарисует, а про себя решает: чёрт с ней, с этой краской, пусть хоть сверху донизу его зальёт, а не сможет он со злобы что-то ему сделать. Он счастлив.       Это чувство бьётся в нём каждый час, каждую минуту: когда Джерри пинает испорченную кисть в угол комнаты, по-простецки вытирает руки тряпкой и садится на диван, чтобы поесть вместе с ним — счастлив; когда Джерри целует его в чистую щёку и извиняется за то, что испачкал — счастлив; когда предлагает ему помощь, чтобы подняться по лестнице в ванную — счастлив, счастлив, счастлив.       Вдвоём они стоят над раковиной, укрытые паром от горячей воды: у Джерри — скользкие, мыльные руки, у Ральфа — мокрое лицо и пряди волос, налипшие на лоб.       — Вроде отмывается, скотина, — приговаривает Джерри, глядя на то, как краска сползает с пальцев. Ральф только фыркает. — Что, ничего не отвалилось у тебя? На, — он протягивает ему полотенце, — завершаем водные процедуры.       Жёсткое полотенце кажется ему мягким, как шёлк.       — Красавчик, — присвистывает Джерри.       Ральф поднимает взгляд и понимает, что тот, усмехаясь, смотрит на него через зеркало: верно, раньше оно было закрыто полотенцем — этим самым, что у него в руках, — а теперь свободно… Испугавшись, он опускает взгляд и только слышит, как Джерри вздыхает, прежде чем прижаться к нему щекой.       — Ну посмотри же, — шепчет он, — чего боишься?       — Ты сам сказал: я не умею…       — Тогда на нас смотри. Это ты хорошо умеешь.       Звучит так просто, что Ральф возвращает взгляд к зеркалу и находит там, в глубине, его сияющее отражение.       — Вот так.       На его губах уже не усмешка, но тёплая улыбка: одна из тех, что делает трусов храбрецами, а мёртвых возвращает к живым. Отражение явно хочет поцеловать его, и это впервые, когда зеркало к нему благосклонно.       — Неплохо же? — спрашивает Джерри, чуть склоняя голову. Размытым пятном проступает рядом с ним сам Ральф: но если не присматриваться, кажется, что его вовсе нет. И так гораздо легче...       Да, отражение хочет его поцеловать.       Но оно не целует его. Это делает Джерри.       — Вот так тебе нужно смотреть в зеркало, — заявляет он после короткого прикосновения. — Ты не сможешь, как я, искать в себе других людей или думать, как лучше ляжет грим, нет. Вот так нужно… — он кусает его за кончик носа и смеётся, когда Ральф морщится. — Смотри на нас обоих. Так ты увидишь в себе то, что видим мы.       Ральфу всё равно, сможет он увидеть или нет. Ральф рад, потому что Джерри рад. И если для этого нужно посмотреть в зеркало — хорошо. Пусть только постоит с ним подольше, подержит его руки. Больше ничего не нужно.       По крайней мере, так кажется.

***

      Скоро — происходит это незаметно, как по щелчку — дом погружается во мрак, и оба они садятся на кровать, не имея, впрочем, никакого желания спать. Вместо сна они смотрят в окно: небо за ним безлунное, а оттого тяжёлое, как свод пещеры.       Странно. Ральф помнит, что недавно ещё смеялся — а не может вспомнить, над чем. Недавно был ужин — а что они ели?.. Темнота размывает его день с той же лёгкостью, с которой отец забрал его память.       — Джерри?       — Что тебя тревожит?       Ральф невольно улыбается.       — Может, я хотел сказать что-то хорошее.       — Ну, для этого у тебя был целый день, — просто замечает Джерри и в темноте находит его руку. — А ещё ты не попросил включить свет. Людям легче раскрыть душу, когда их никто не видит.       Об этом Ральф не подумал.       — Прости, я тебя смутил?       — Нисколько, — быстро заверяет Ральф, внутреннее радуясь услышанному «я». — Только я не знал, что можно включать свет.       — Это ведь жилой дом, — напоминает Джерри. — Может, Ромилли и приходит редко, но горящими окнами соседей не удивишь.       — А если кто-то захочет увидеть именно его? Зайти в гости? А что, если увидят не соседи, а кто-то другой?       — Ральф, это мы должны учить тебя осторожности, — лёгкий смешок, — но да, ты прав. Если бы ты попросил, мы бы включили свет не здесь. Как насчёт встретиться под лестницей? Свет оттуда не видно с улицы, а ведь это единственное, что тебя беспокоило.       — Я… — Ральф теряется и чувствует, как Джерри раскрывает его кулак.       — Так что тебя тревожит, Ральф?       Он гладит мягкие бороздки на его ладони: они помнят ещё, каково держать за руку маленькую девочку или сжимать кухонный нож. Ральф закрывает глаза и вздыхает.       — Скажи это. Ты ведь знаешь. Пожалуйста, Джерри, скажи…       — Твоя Алиса потерялась в Стране Чудес.       Тьма под веками тонет в горечи. Он ждал, что Джерри отзовётся на его просьбу, но слова — слишком голые, пронзительные слова падают в тишину именно так, как ему бы хотелось: чтобы навсегда, чтобы покорно, чтобы ничего больше не хотелось говорить.       И вот, его силы истлели, как старая одежда. Собственное тело кажется ему бескостным и пустым, и Джерри прячет его в одеяло, в тепло и неизменную силу своих рук, оборачивает в ласку, смешанную сейчас с сожалением. Ральф склоняет навстречу ему голову и слушает, как он молчит. Ищет эхо колких, заострённых слов.       Так странно. Написать их — будто издёвка. Но издёвка только бы царапнула его по сердцу, не лишила бы жизненных сил. Его Алиса потерялась в Стране Чудес — нет, это не издёвка. Это чистая правда, и только поэтому она смогла его ранить.       — Не стоило говорить.       — Я сам попросил, — глухо отзывается Ральф, чувствуя, как Джерри пальцами расчёсывает ему волосы. — Скажи. Он слышит меня?       Джерри лишь вздрагивает: так по стоячей воде вдруг ни с того ни с сего может пройти рябь.       — Ему ведь известно всё на свете, да? Настоящее и будущее?       — Не надо, Ральф, — он тихо, с тревогой остерегает его, и сердце стискивает от боли.       — Почему нет? — голос дрожит от обиды. Джерри привлекает его к себе, но это лишь жалость, ничего больше.       — Люди, подобные тебе, не раз обращались к Нему за этим. Знание не приносит радости и не успокаивает боль.       — Откуда тебе знать?       — Неужели ты думаешь, что я сам никогда Его не спрашивал?..       Конечно. Наверняка Джерри был первым во всём, что касалось РА9, и Ральф охотно в это верит. И всё равно ему хочется бормотать: «Нет, нет, ты не прав», хочется перебивать, хочется плакать в плечо, как капризному ребёнку… Он закусывает губу.       — Когда узнаешь, уже не повернёшь назад, — продолжает Джерри, и его спокойный, полный сочувствия тон вызывает в нём злость. — Ты это из головы не вытащишь, оно навсегда с тобой будет. А неизвестность даёт надежду, Ральф, она спасает. Я знаю, ты не понимаешь…       — Не понимаю, — отчаянно шепчет он, и слёзы скатываются по щеке. Чужую ладонь он отталкивает. — Она для меня как мёртвая… Нет. Это я мёртвый. Она не знает, где я. И я могу только догадываться, что с ней. И если сейчас я спрошу, увижусь ли с ней завтра, ты, конечно, скажешь…       — Нет, — вырывается вместе с рваным выдохом. Ральф кивает, пусть Джерри и не видит этого.       — Я не такой глупый. Я знаю. Но ведь однажды…       Ральф замирает. Опять, как во сне с Саймоном: а если нет? Если нет никакого «однажды»?       — Я никогда её не встречу?       — Ральф, надежда…       — Нет у меня никакой надежды! Джерри, я оставил всё, когда ушёл, почему ты не можешь… — вместо слов — беспомощные всхлипы. Теперь он не прячется от прикосновений, не толкает его; чужое горячее дыхание стелется по щеке, пока Джерри бережно стирает его слёзы. Ральф вовсе не хочет кричать на него.       Ведь с ним он и вправду узнал счастье.       — Прости меня, — шепчет Ральф, прижимаясь, как раньше, к его рукам. Джерри вздыхает.       — Я знал, что однажды ты пожалеешь о том, что выбрал. Я и правда вынудил тебя… оставить всё? Не говори, что это не так. Ты ведь тогда ещё не знал, сколько оставляешь, а я молчал.       — Ты предупреждал.       — Недостаточно усердно, — усмехается.       Он гладит его по больной голове, дыхание — мирно и невесомо, как застывший ночной воздух. Хочется прижать его к себе, забыть все ядовитые слова и расцвести с ним рядом, словно ожившее по весне растение; хочется увидеть в темноте, как он утопает в одеяле, из-за пижамы похожий на залитую сливками вафлю; как горят, будто два факела, его носки-апельсинки; хочется повторять: «Прости», прижимаясь к горячей шее.       Может, Ральф сделал бы это, если б Луна не стала пробиваться сквозь тучи. Слабый, призрачный свет, обнаруживший их уязвимо прижатыми друг к другу, выбивает из него зыбкий вздох, и мгновение рассеивается.       — Джерри? — он встречает его неопределённый взгляд. — А о чём ты Его спрашивал?       Джерри медлит. Белый свет растёкся по лицу: он выжигает близкие черты и осыпает сединой мягкие волосы. Этой ночью, понимает Ральф, всё молодое стареет, а земля возвращается к древности: к истокам, когда люди верили в духов и непоколебимую силу природы. Вот и Джерри возвращается — окунается в воспоминания, как в прохладную воду.       — Я тогда был мальчишкой. Много читал, а толком и не задумывался… Принимал всё так, как оно есть, что ли. И я знал, что могу спросить, но вот ничего умного в голове не было, — улыбка скользнула по губам, — это была как игра: ответит, не ответит? У нас было лёгкое общение, я ничего не боялся и думал, что никогда ничего не испугаюсь.       — Про что ты хотел узнать? — напряжённо повторяет Ральф, и Джерри отворачивается к окну.       — Про собственную смерть.       Глаз Луны закатился за тучу. Всё, что мгновение назад сверкало в белом её пятне, вновь проваливается в темноту. От стен идёт какой-то гул, дребезжат оконные стёкла. И бьётся его живое, как будто бессмертное сердце.       — Джерри…       Он вскакивает с кровати, да так резво, словно та раскалилась, как сковородка. Движения его широкие и уверенные, как если бы с каждым жестом он выкрикивал лозунг: «Стенам — не гудеть!», «Окнам — не дрожать!», «Долой безлунное небо!», «Долой смерть!», «Долой страшное будущее!»       Бах — и с лёгкостью распахнулись створки окна! Холодный ночный воздух врывается в комнату, забирается под одежду, и духота, горечь, вся гадость — улетают куда-то. Воздух ощутим, осязаем; он до того ледяной, что его не вдохнуть, а только проглотить, как пищу. И каждый глоток — это «Долой смерть!», «Долой будущее!»       Долой, долой, — шепчут губы, когда Ральф поднимается с кровати. Всё молит о том, чтоб он поднялся, чтоб тоже подошёл к окну. Сама темнота расступается перед ним, и всё такое синее — даже нет, голубое. Движущееся, сталкивающееся, как льды в Антарктиде.       — Иди сюда, — выдыхает Джерри. Грудь его вздымается часто-часто, словно весь день он только и делал, что бежал к этому окну с края света.       Ночь обнимает его, пробегает пальцами по коже. Самому себе Ральф кажется обнажённым.       — Ты знаешь, когда это будет?       — Нет. Я не видел своего возраста. — Джерри прижимает к губам его ладонь, и ощущение наготы усиливается.       — Неужели ты каждый день боишься?       — Раньше боялся. Теперь уже не боюсь.       — Почему?       — Потому что ты со мной.       Его слова — чистой воды глупость, но сердце им верит. Сердце вообще любит верить в глупости. Особенно когда их говорят шёпотом и в полной темноте.       — Если бы ты мог не знать…       — Я бы выбрал не знать, — соглашается Джерри. — Но Его черта в том, что Он не лжёт, как люди, и не утаивает. Ну, когда спросишь напрямик… А человеку ведь не надо всей правды — ему надо, чтоб часть обязательно скрыли, понимаешь?       — Тогда скрой.       — Прости?       — Спроси Его, встретимся ли мы и как это будет. Но если посчитаешь нужным… — Ральф гладит пустой подоконник: ещё секунда — и его запястье поймает Маленькая, что вечно сидит у окна и смотрит на осиротелый дом соседей. — Если посчитаешь нужным, скрой от меня ответ.       Нет ни соседей, ни Маленькой. Есть Джерри: с его губ срываются звёзды, его плечи укрыты облаками. Он не отвечает ему: «Да, я спрошу» или «Нет, я не стану», но соприкасает их лбы и ладони.       — Ты замёрз, Ральф?       — Нисколько.       — Врёшь ведь, руки холодные.       Джерри закрывает окно, но ветер — дыхание ночи — остаётся в спальне. Он струится между их телами, как родник, и соединяет вместе растревоженные души. Так они и засыпают: склонившись друг к другу, будто прислушиваясь, как в каждом из них отражается эхом ночь, как говорят наперебой нежность и беспокойство.       Сон получается чуткий, невесомый, точно пелена первого снега — и оттого Ральф легко замечает, когда Джерри выскальзывает из-под одеяла, пытаясь, верно, не разбудить его. Сперва он хочет рвануться за ним, остановить на лестнице, запахнуть в темноту, как в тяжёлую накидку, но затем вспоминает: он ведь сам умолял его, чтобы тот пошёл и спросил.       Больше Ральф не спит. Он слышит — не ушами, нет, самим телом, словно оставшимся без кожи — как размеренно и без эмоций отвечает РА9: так бьют часы над постелью умирающего. Ведь Он не лжёт, как люди… Каждое его слово — неотвратимо, однозначно. Каждое — как стрела, пущенная в его сердце.       Так он и лежит без движения, пока под утро не щёлкает: вставай, Ральф. Внизу, на кухне, шумит вода и пахнет краской… Краска…       Ральф сбегает по лестнице, спотыкаясь о собственные ноги, ведь что бы он ни увидел на том куске фанеры — оно будет ему ответом. Может, дата? Когда они увидятся? Может, имя или место? Хотя бы время года!..       Но когда Ральф застывает у жёлтого столика, слюна обретает горький вкус: почти четверть той доски, на которой Джерри выписывал карту, закрашена страшным чёрным цветом.       Он опирается на стену, моргает: чёрный не уходит. Ему не мерещится.       Это и есть ответ.       Встретится ли он с Маленькой? — Чёрный.       — Мы нашли ещё краски.       Ральф вздрагивает и отстранённо кивает. Краем глаза он видит, как Джерри вытирает руки полотенцем: ладони у него серые, будто помертвевшие. Чёрный плохо отмывается.       — Они были у Рома в комнате: у него там всегда полно вещей. Кисточек только нет. Надо сказать ему: это очень неудобно, когда…       — Что сказал РА9? — перебивает его Ральф, и Джерри прерывисто выдыхает, комкая в руках полотенце. Оно тоже серое.       — Ничего, — шёпотом.       Оба они смотрят на чёрный, расползшийся по дереву. Он как яд, как гематома. Кусок мёртвого, беззвёздного неба.       — Как это — ничего?       — Он не ответил. Прости, — глухо поясняет Джерри. — Наверно, оттого, что я уже спрашивал.       — Может быть, — соглашается Ральф, отводя взгляд.       — Ты злишься?       Незачем. Ральф сам разрешил ему лгать. Джерри лишь заботится о нём, скрывая правду. Да и серые руки сказали достаточно.       — Нет, не злюсь.       — Может, это к лучшему! — Джерри пытается, правда; на губах появляется неуверенная улыбка. — Теперь вы встретитесь неожиданно, и ты сможешь…       — Да, — Ральф не позволяет ему докончить, — да, конечно. Это к лучшему. Всё к лучшему, — говорит он с совершенно мёртвым выражением лица.       Джерри хочет сказать что-то ещё, но прерывается, выглядывая за окно. До Ральфа не сразу доходит: там, на улице, играет музыка.       — Как… невовремя? — Джерри хмурится, но Ральф пожимает плечами.       — Пусть играет, — он делает паузу, прислушиваясь к мягкой гитаре и мужским голосам, спрашивающим будто с улыбкой: «Скажи, зачем ты ушла от меня? Я так одинок», и вздыхает: наверно, нужна большая сила, чтобы превратить грусть в светлое чувство. — Красивая.       Джерри смеряет его долгим взглядом и вдруг бросает полотенце на пол.       — Ты что?.. Подожди, Джерри! — Ральф ловит его за локоть, но тот всё равно распахивает дверь и выходит — полубосой, в неизменных «апельсинках» — ныряет в объятия света и холода, и музыка льётся теперь свободно.       «Вернись ко мне сейчас же!» — поётся в ней под утвердительный бой барабанов. И всё так нежно, полушутливо, как бы вприпрыжку. «Я так одинок».       — Эй! Мистер! — Джерри бросает слова как снаряды. — Смотри сюда!       Ральф прячется за дверью, но всё равно выглядывает, чтобы увидеть Мистера — немолодого мужчину в старой, как будто пожёванной куртке, сложившего руки напротив рта и оперевшегося спиной на машину, из которой как раз и доносилась музыка… Авто кажется знакомым, но, в самом деле, из примечательного в нём только музыка и есть.       — Мистер!       — Что? — раздражённо отзывается тот, отводя руки от лица, и Ральф наконец замечает сигарету между зубов.       — Магнитола твоя? — Джерри ещё немного выходит за порог. Мистер звучно усмехается.       — Не твоё дело!       — Твоя? — повторяет он, и Мистер отталкивается от машины, чтобы подойти ближе к их забору. Ральф заныривает глубже в дом.       — Ну моя!       — Сделай погромче! — просит Джерри с широкой улыбкой.       — А не пошёл бы ты… Стой, серьёзно?       Всё остальное кажется каким-то нереальным. Угрюмый мужичок тушит сигарету и, как мальчишка, запрыгивает в машину, чтобы выкрутить звук на максимум.       — Братья Эверли! — кричит Мистер, еле перекрывая громкую музыку: теперь то, что кому-то там одиноко, слышат все соседи.       — Эверли! — Джерри вскидывает кулак в воздух.       Это собрание культа?       — Ты классный, мужик! — Мистер смеётся, откидываясь на сиденье, и Джерри салютует ему, прежде чем закрыть дверь и встретиться с недоумённым взглядом Ральфа.       — Что-то не так? — невинно интересуется он.       Композиция сменилась. Братья Эверли поют про любовь, причиняющую боль, а Джерри улыбается, кивая в такт.       — Какой же ты дурак, — выдыхает Ральф, и Джерри согласно встряхивает головой. Прядь волос спадает на лоб.       — Тебе нравится?       «Глупцы радуются, глупцы обманываются — но я не обманусь!»       — Любовь причиняет боль, — подпевает Джерри полушёпотом и прерывается на вздох, — ну нравится же?       Ральф оглядывается на фанеру с чёрным пятном. Теперь он видит, что кроме него там всё это время были оранжевые деревья, мост и тонкие тропинки, соединяющие их.       — Нравится, — так же шёпотом отвечает Ральф и чувствует поцелуй чуть ниже уха.       — Давай тогда потанцуем?       Чёрное пятно расплывается от его сердца. А руки Джерри, обнявшие его, — это оранжевый. Много оранжевого.       — Нельзя же так, — бормочет Ральф, пока Джерри покачивается с ним под музыку.       — Почему нельзя?       И Ральф понимает — можно. Всё можно.       — Вот так, расслабься, — Джерри потирает его ладони, — никто не смотрит, как в тот раз. Здесь только мы.       — Только мы, — эхом повторяет Ральф и тянется поцеловать его.       Они и вправду танцуют — так медленно и вдумчиво, что нисколько не похоже на их танец под мостом. Никто не смотрит. Никто не мешает прижимать его к себе и соприкасаться — телами, душами, взглядами.       А в груди у него чёрное пятнышко — аккуратное, как от точного выстрела.       — Вот эта хорошая, — заявляет Джерри, едва слышит звуки новой песни. Братья и рта раскрыть не успели.       — Ты что, все наизусть выучил?       Вместо ответа он подпевает, улыбаясь красными, немного влажными губами.       «Почему бы не обняться прямо сейчас? На всякий случай», — веселятся Эверли под неугомонные барабаны. Наверно, Мистер сейчас стучит пальцами по рулю.       Наверно, Джерри готов к нему присоединиться. Он прячет руки в карманы и выдаёт ногами странные, даже в глазах Ральфа устаревшие движения — и до того они прелестные и смешные, что он прощает ему то, как парный их танец превратился в соло.       Или нет.       Ральф пытается скопировать его — неуклюже, как и всегда, — а Джерри смотрит на эти попытки с большим одобрением.       Они танцуют порознь, но вместе, как по осени с деревьев слетают листья: кружась вокруг самих себя, те всё же приземляются в одно место. Ральф думает, они с Джерри могли бы танцевать и в разных комнатах, не видя, но чувствуя каждое движение.       «Я хочу любить сегодня: на случай, если завтра мы расстанемся».       Раньше он ошибался: не было ничего необычного в том, чтобы петь грустную песню с улыбкой. Наоборот: есть такие вещи, думая о которых можно либо кинуться в петлю, либо пуститься в пляс.       Джерри достаточно мудр, чтобы выбрать за них обоих.       Песни сменяют одна другую, и они танцуют, пока не выбиваются из сил: пьяная пелена застилает глаза, а дыхание до того тяжёлое, что его можно осязать в воздухе. Но и тогда Джерри не позволяет ему сесть, а привлекает его к себе, позволяя смешаться жару их тел; утомление переходит в нежность.       «Мечтаю, мечтаю, мечтаю…» — беззаботно поёт магнитола; Джерри прижимается губами к его шее и, прерываясь, шепчет эти слова. Всё — даже боль — кажется ненастоящим.       И когда вдвоём они падают на старенький диван — не как страстные любовники, но как два измотанных человека — это тоже ненастоящее. Просто Ральф — как там пелось?.. «Мечтает, мечтает, мечтает». Одно и то же много раз.       Он смежает веки: с одной стороны слышно музыку, с другой — частое биение сердца. Притом Ральф не понимает, что лежит на Джерри, как мешок с костями, и что никто ему в этом не мешает. Если бы понял — сейчас же вскочил бы, извинился… Но они лежат, обмениваясь сонными, ленивыми касаниями, и изредка улыбаются, когда замечают, что где-то далеко поют о них…       Неизвестно, через сколько, но музыка стихает вместе с удаляющимся рёвом мотора.       Исчезает целое природное явление.       — Ты никогда не слушал музыку? Вот так, как сейчас? — осторожно интересуется Джерри. Ральф молчит, скрывая смущение. — Тогда мы постараемся дружить со всеми, у кого есть магнитола.       — Соседи, наверно, терпеть тебя не могут, — слабо усмехается Ральф. Представить только, в других домах слушали то же, что и они.       — Напротив. Мы им нравимся.       Джерри гладит его по волосам. С ним спокойно. Даже слишком спокойно.       — Что сделает тебя счастливее?       Ральф улыбается: его вопрос звучит как слова из песни.       — Часть правды.       И Джерри, который уверял его в том, что РА9 не ответил, сейчас же шепчет ему на ухо:       — Твоя сестра в порядке. Она найдёт счастье, с ней всё будет хорошо.       Чёрное пятнышко исчезает без следа.       Слава Богу, думает Ральф, тот цвет означал его несчастье. Только и всего.       — Значит, это я потерялся в Стране Чудес, — выдыхает он, не скрывая облегчения. Но Джерри больше не отвечает. ___