«Люди всегда разрушают то, что любят больше всего.» © Оскар Уайльд
На улице хмуро и пахнет влажностью. Осенняя погода пожелала зайти в гости неожиданно, застав врасплох хозяев Сеула. Листья все ещё были зелёными и до сей поры не покидали мест на веточках деревьев, но ветра приносили запах осени с севера, говоря, что надо бы уже начать готовиться кутаться в вязаные огромные шарфы и греть руки о бумажный стакан с горячим кофе. Ничем непримечательная обычная девушка покидает кафе быстрого питания, гордо прозвавшее себя «кофейней», на окраине города. Приближаясь к выходу, она в последний раз оглядывает пустое заведение и щёлкает выключатель, расположенный на стене. Вся огромная комната с круглыми столиками погружается во тьму, а тусклый свет снаружи еле может проникнуть внутрь из-за своего бесцветия и отсутствия солнца. Девушка встречается лицом с ветром, ударившим ее в лоб и заставившим перестать быть такой рассеянной. Но она ничего не может поделать, потому что ее ноги гудят от бесчисленного количества посетителей, к каждому из которых нужно обязательно подбежать, чтобы принять заказ. Она истощена и морально, и физически. Мышцы на икрах ужасно ноют, а голова, похоже, в скором времени растрескается, как попкорн на горящей сковороде. Ключи входят в замочную скважину кафешки, а потом с тем же интузиазмом оказываются в кармане официантки, работающей на полставки из-за школы и занятий. Ветерок раздувает её русые густые волосы, и она, снимая резинку с бледного запястья, завязывает на затылке неаккуратный хвостик, тратя на это последние ментальные силы. Все тело болит от изнеможения и переизбытка физической работы, что было уже не впервой. В голове пусто, потому что девушка не хочет думать ни о чем. Она, наконец вздохнув от окончания долго тянувшегося рабочего дня, опускает голову и оценивает свой прикид. Красный фартук с логотипом сети кафе на её худом телосложении выглядел неаккуратно и мешковато. Золотистый бейджик с черными буквами был приколот к кровавой плотной ткани, глася: «Официант Ли Виен». Уставше поморгав, она, наверное, целую минуту потратила на разглядывания своего собственного низшего положения. Чуть погодя Виен аккуратно отцепила болтливый бейдж от ткани рабочей одежды и положила его в тот же карман, где лежали ключи. Утром она отдаст их старшему менеджеру, чтобы тот был спокоен и не требовал от неё обязанностей охранника. Сегодня Виен попросилась поработать подольше, чтобы ей заплатили больше денег и чаевых. К тому же, это кафе находится далеко от школы, поэтому её никто здесь не узнает и не будет распускать слухи, что самая уверенная в себе девушка школы подалась в официанты из-за… Что там обычно сочиняют? Парень бросил? Родители развелись? Да только вот парня у Виен не было. И отца тоже. Она его никогда и не видела, разве что только на старых семейных фотографиях, где он стоял в военной форме и с огнестрельным оружием в руках. Но девушка хотела бы встретиться с ним. Она грезила, что когда-нибудь он, пропавший без вести солдат, вдруг появится на пороге их дома и радостно примет свою дочь, свою кровь в объятия, поглаживая ее детское тельце своей сильной жилистой рукой. Она грезила, что когда-нибудь вся их семья соберётся за одним столом в преддверии праздника, и все они будут счастливы. Счастливы, что они есть друг у друга. Но так никогда не было и не будет. Не будет, потому что реальность показывается во всей своей красе, напоминая о невозможных и маловероятных событиях ободряющими мятными пощечинами. Виен пора бы уже смириться, отмахнувшись от напористых парадоксальных дум. Но она не может. Она, наивная, все ещё ждёт потерявшего дом солдата в камуфляжном костюме и Калашниковым наперевес. Все ещё ждёт, несмотря на сочувствующие слова всех остальных родственников. Она ждёт, потому что надеется, что если отец появится в их жизни, то станет легче и проще выносить тяжести и трудности ради того, чтобы добыть кусок хлеба и выжить в этом паршивом и грязном мире. Она ждёт ради маленького невинного человечка, к которому направляется. Девушка идёт пешком, проходя мимо разодетых людей и рекламных вывесок на окнах магазинов. Она идёт по улице и замечает много всего, притягивающего её осунувшийся взор, но одно врезается в её видение сильнее: все прохожие такие счастливые и жизнерадостные. Вот женщина, говорящая по телефону и сияющая беззаботной улыбкой. Вот крохотная девочка, держащая в руках булочку с корицей и пробегающая мимо лавки со свежей выпечкой. Вот красивый высокий мужчина, обхвативший идущую рядом с ним такую же красивую девушку за руку. Все такие счастливые, что Виен тошнит от этой идеальности и вычурности. Все счастливые, кроме неё. И доказывает это лишь один весомый факт: после работы девушка идёт не домой, отдыхать и лежать на диванчике, роясь в социальных сетях в смартфоне. Нет. Она идёт не в уютный и тёплый дом. Она идёт в белое холодное здание, от которого несёт хлоркой и спиртом, несёт… смертью и разочарованием, грустью и печалью. Несёт отчужденностью и ледяным отзвуком железа, запахом стальных хирургических приборов и добирающимся до самых корней мозга звука аппаратов искусственного поддержания жизни. Она идёт в больницу. Каждый день. Каждый Чертов день Виен механически здоровается с охранником у входа, подходит к лифту и трясущимися руками нажимает на кнопку восьмого этажа. Восьмого этажа, отделения, которое прослыло названием «Онкологическое». Каждый Чертов день она встречается глазами с глазами людей, которые хотят жить, но им осталось от силы два месяца или, кому повезет больше, год. Каждый Чертов день Виен наблюдает картину, как один человек горит и надеется услышать об улучшениях и успехах, стабилизации состояния и уменьшения опухоли, улыбаясь и разрываясь от счастья, но буквально через небольшой промежуток времени этот человек слышит свой приговор. Он перегорает. Счастливый до этого человек, имеющий надежду, просто стухает и мрачнеет, осознавая, что он будет жить ровно один год, не больше. Другое название онкологического отделения — «Надежда и смерть». Потому что надежда всегда умирает последней. Раздается звонок лифта, означающий, что Виен находится на нужном этаже. Двери разъезжаются в разные стороны, и девушка быстро выходит. Она смотрит в пол, чтобы не видеть остальных пациентов. Она смотрит в пол, потому что она здорова и чувствует за это вину перед больными раком людьми. Она смотрит в пол, чтобы вновь не обратить внимание, что с каждым днём людей, сидящих в холле на оранжевых диванах, становится все меньше и меньше. Девушка, с трудом натягивая на губы измученную улыбку, тянет ручку двери, ведущую в стерильную отдельную палату. Дверь открывается, и перед Виен показываются белые стены, белый пол и идеально чистые предметы мебели: специализированная кровать, тумбы из светлого дерева и такого же цвета шкаф под одежду. Завершает обстановку холодной и безжизненной комнаты окно с закрытыми жалюзи, на подоконнике которого стоял один единственный зелёный цветок с розовым нераспустившимся бутоном. Ком в горле встаёт сам по себе, когда Виен старается удержать добродушное и радостное выражение лица. Потому что девушка смотрит на неё. Маленькая и крохотная девочка сидит на огромной кровати, сооружая небольшое строение из цветных кубиков. На ней была надета розовая плюшевая пижама, голову украшали два коротеньких хвостика, а детские ладошки упорно пытались ровно поставить игрушки на мягкой постели. Все кажется таким добрым, милым и домашним, конфетным и счастливым. Все кажется нормальным: просто девочка, увлекшаяся игрушками. Если бы не несколько «но». Кожа крохи, включая умилительное личико с пухлыми щёчками, отдавала желтизной и полностью открывала синие вены на ее запястьях и шее. А сама девочка, возможно, даже не совсем понимая, сейчас находится в онкологическом отделении больницы Сеула. Ей пять. Пять лет. Но болезни, имя которой страшно произносить вслух, все равно. Она безжалостна и жестока. Она быстра и злокачественна. И она прогрессирует. Виен накрывает губы ладонью, не сдерживаясь. В уголках глаз появляется влажность и придавливает переносицу к черепу, а сердце щемит и перемалывает. Девушка смотрит на девочку, на этот увядающий на глазах цветочек, и проклинает весь мир за то, что лейкемия отбирала жизнь у невинного, ничего никому не сделавшего маленького создания. Малыш, который не знает, как жить, уже медленно умирает. Но надежда ещё есть. Совсем незаметная, совсем небольшая, но есть. Врачи говорили, что девочка может выжить, если найдется подходящий донор костного мозга. Химиотерапия здесь была бессильна, потому что почти последняя стадия острого лейкоза просто не лечилась ею. Нужна была пересадка. И Виен, приходя в больницу, первым делом с надеждой бежала к доктору. Но каждый раз она слышала только: «Мы ищем, госпожа Ли, не беспокойтесь. Все будет хорошо». И каждый раз она верила. Верила, что однажды все правда будет хорошо. — Сестричка Ви, ты пришла! Радостный, счастливый, полный восхищения детский голосок вытаскивает девушку из её головы. И от этой интонации, от радости и непонимания у ребенка своего состояния, от её излишнего жизнелюбия становится больно где-то под желудком. Пересиливая себя, Виен снова улыбается, чтобы не показывать сестре мрачность и усталость, и устремляет взор в её карие глазки, полные тепла. Хвостики по бокам головы немного растрепались, отдельные волосы спадали вниз на лицо, а губы растянулись в самой искренней, самой доброй улыбке, отражающей любовь. Ёнван, чье красивое и необычное имя соответствовало неземной прекрасной внешности, аккуратно спрыгивает с очень большой для нее медицинской кровати и восторженно бежит к старшей сестре. Виен наклоняется ниже, приседая, и тут же принимает лёгкое, как пух, тельце малышки в свои объятия. Девочка со всей силой сжала старшую сестру крошечными пальчиками, прислоняясь к бордовому фартуку под коричневым плащом, который сладко пах булочками и кофе. Она прижимается к груди, к самому сердцу, и шепчет: — Я думала, ты не придёшь. В Виен сжалось все, даже то, что сжаться физически не может. По какой-то причине по спине стали ощутимы мурашки, идущие на шею. — Ёнван, что ты такое говоришь, как я могла не прийти? — Она легко целует девочку в макушку головы, стараясь ровно дышать и перестать думать о запахе смерти в этом отделении. — Но мама… — малышка лениво отстраняется, чтобы взглянуть старшей в глаза. — Она пришла… «Что?» Зачем? Уже прошла неделя после того, как старшая госпожа Ли не посещала свою младшую дочь из-за плотного графика работы. Она говорила, что у нее просто нет времени, чтобы приехать. Что случилось сейчас? — Виен… Голос позади. Измотанный, измучившийся материнский голос, исходящий от входа в палату. Девушка оборачивается на мать… — Можешь… выйти на минутку?.. — хрипло, едва не безмолвно спрашивает она, с трудом открывая сухие обветренные губы. Она сломана. Поникшие глаза. Мятая одежда. Взъерошенные волосы. Она сломана под давлением жизни, которая не может оставить их семью в покое. Мешки под глазами отныне поселялись у всех старших в семье Ли, что не прошло и мимо Ли Ханыль, которая работала восемь дней в неделю ради ребенка, заболевшего этой гребаной лейкемией. Виен страшно смотреть на такую мать. Виен страшно видеть её, обычно добрую и весёлую, любящую косметику и укладки, вот такой, противоположной своей же личности. Она боится, что может потерять двоих. И поэтому, поднимаясь на трясущихся ногах, девушка глазами попросила прощения у младшей сестрёнки и вышла из палаты вслед за матерью. Она немного хромала. Ноги Ханыль не держали её тощее тело на себе, и Виен была готова работать хоть месяц без сна и остановок, лишь бы больше не смотреть на измученную, израненную натиском судьбоносных ножей мать. А когда две женщины уже отошли от палаты Ёнван предельно далеко — Виен не понимала зачем, — седеющая мать, сгорбившись и ссутулившись, как тоненькая веточка клёна, с неуверенностью повернулась лицом к дочери. Вокруг не было никого, лишь светло-голубые стены коридора давили на девушку и испытывали ее нервы на прочность. — Мам, что-то… — Её голос дрожит, потому что она боится услышать правдивый и горький положительный ответ. Она запинается. — Что-то не так?..* * *
Её плечи перестают так сильно сдавливать крепкие мужские руки, а после выводят из черной машины её уже не такое молодое тело. Обстановка меняется, ибо женщину только недавно насильно запихали в салон автомобиля. И вот, спустя половину часа незнакомые ей люди решают заглушить двигатель дорогой машины. — Да куда вы меня ведёте, отпустите! — отчаянно кричит Ханыль людям в темных солнцезащитных очках и смокингах. — Мне нужно домой!.. — она останавливается и судорожно оглядывается по сторонам, теряя дар речи. — Это… Инчон?.. Её привезли в Инчон, от которого до Сеула почти тридцать километров, какие-то непонятные мужчины в черных костюмах, а теперь ещё и тащут неизвестно куда. По обе стороны от Ханыль встали двое людей и слегка обхватили ее за плечи, ведя ко входу в высотное здание, обдуваемое муссонными холодными ветрами. — Отпустите!.. — она не теряет надежд, но её никто не слушает; как будто женщины здесь вообще нет, как будто она со стеной разговаривает. — Да отпустите вы меня! — Госпожа Ли, нам было приказано привести вас к Господину Чону, пожалуйста, перестаньте кричать, — лаконично и деликатно советует один из мужчин, когда они всей тройкой заходят в лифт. — Иначе все может плохо кончиться. — Да какой ещё господин Чон, мне домой нужно ехать! — Но не успевает она это договорить, как уже оказывается на нужном этаже. Оба мужчин снова взяли ее за плечи и аккуратно, но быстро повели за собой к двери. На ней была надпись: «Чон Хёну». «Чон Хёну? Что за бред? Зачем я ему понадобилась?». Дверь открывается, и люди Чона буквально затаскивают Ханыль в просторный кабинет начальника. Красивейший вид на пасмурный город через панорамные окна только свидетельствует о том, что этот человек занимает здесь далеко не низкое положение. А если брать в счёт то, как низко ему поклонялись его служащие, то можно было подумать, что он и вовсе президент. — Господин Чон, мы привели госпожу Ли, как Вы и сказ… — Спасибо, можете идти, — быстро перебивает их низкий бас, намекая, что пора бы им уже смыться отсюда поскорее. И они следуют этому совету, спешно кланяясь ещё раз и выходя за двери, закрывая их за собой. Ханыль продолжает стоять на том месте, куда ее привели. Она смотрит на мужчину, сидевшего за огромным письменным столом на мягком большом кресле на колёсиках. Тот смотрит на женщину в ответ. И Ханыль подмечает, что его морщины стали глубже по происшествии трёх лет, когда они виделись в последний раз. А ведь друзьям детства следовало бы встречаться почаще. Но не тогда, когда у тебя нет на это времени. А Хёну времени не терял: просто взял и привез сюда Ханыль без ее соглашения; «Увидеться захотел», не иначе. — Присаживайся, — приглашает он женщину, отодвигая ноутбук в сторону, — не стесняйся. — Зачем ты… — Сядь, и я расскажу тебе, — спокойным тоном вторит господин Чон снова. Она демонстрирует полное отвращение и нежелание садиться, но альтернативного варианта у Ханыль нет. Позади двери, вероятно, стоят те самые два амбала, которые прохода ей не дадут точно, поэтому женщина с явной отстраненностью и настороженностью опускается на мягкий стул и клонит глаза в Хёну. Она требует объяснений, без лишних слов простреливая дырки в зрачках «собеседника». А тот только откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди, меняя виновность сего собрания и перемещая её на Ханыль. На его лбу так и было написано: «Кто ещё тут зачинщик? Я что ли?». — Я начну немного издалека, — осторожно вклинивает Хёну свою речь в напряжённую обстановку, которую ножом резать можно. — В один прекрасный день месяц назад в нашу компанию заглянул один человек, которого я знаю с самого детства и с которым мы в одной песочнице играли, не зная ни зла, ни наглости, ни жестокости. — Он снимает очки и кладет их на стол, осторожно, не издавая ни единого лишнего звука. — Я даже удивился, что он пришел, потому что он до этого времени не объявлялся ни коим образом. Мы с ним разговорились, вспомнили прошлое, посмеялись, даже в кафе сходили. — Чон выделяет последние слова наиболее ярко, как будто это было важнее всего остального и произвело на него особенное впечатление. — А потом разговор зашёл о наших делах и работе, в частности о моем деле и бизнесе. — Это уже выходило из его губ жёстче, грубее и глуше. — Мы обсудили много чего о компании и маленькой сети моих отелей в Сеуле и Инчоне. Он, оказывается, неплохо разбирается в бизнесе, просчетах и прогнозах, — воротя нос, выплёвывает он. — И так получилось, что он предложил мне, так сказать, «расширить мои владения» и выйти за пределы столицы и Инчона, — Чон недобро хмыкает. — Этот человек даже показал мне свои документы и диплом об окончании факультета бизнеса, — он безумно улыбается, чем до мурашек пугает Ханыль. — И потом он говорит, что ему нужны деньги и что вернёт мне он их через месяц с положительным результатом и подъемом доходов, естественно, забирая себе какой-то процент, — поднимая брови и сжимая губы, произносит мужчина. — Я, понятное дело, подготовил все бумаги для оформления ему нужной суммы из моей ячейки банка. Я также распорядился, чтобы эти деньги были вручены ему лично, а за остальное не переживал. Я доверял ему, как и доверял его документам и подписи на договоре. — Хёну вздыхает. — И, как ты, наверное, догадываешься, этот человек, в которого я так люто верил, сбежал с моими деньгами в своих карманах, почти обанкротив компанию, — заключает он, похоже, осуждая себя до последнего. А госпожа Ли внимательно слушает, сжимая пальцы в ладонях и не понимая, для какого дела она здесь сидит. «Что ему от меня нужно? Поучительные истории больше некому рассказать?». — Но как ты, Ханыль, относишься ко всему этому? — задаёт он вопрос, кажется, самому себе. — Самым прямым образом, — резко выдает Чон и позже начинает вытаскивать какой-то листок из-за своего стола и протягивает его женщине. — Потому что этот человек — твой муж.* * *
Виен рассматривает свою мать, вглядывается в её глубокие морщинки на лице, в её темно-синие круги под глазами, в её впалые и запавшие щёки, и винит во всем мир и вселенную. Мир, природу, Создателя — кого угодно, только не себя. Не себя, потому что если девушка примет всю ношу на свои ломкие плечи, то она не выдержит и мерзко уйдет из жизни, перерезав вены на худых руках и смотря на то, как густая бордовая жидкость каплями украшает белую кафельную плитку в ванной. Она обязана жить. Ради матери. Ради Ёнван и её жизни. Ради… счастья?.. — Врач Ёнван сказал, что они нашли донора, — Ханыль сквозь силу опечаленно улыбается, а в её уголках глаз блестят одинокие слезинки. Но это не слезы триумфа и радости. Это не слезы счастья за свою дочь. Это… — Все хорошо, этот человек согласился на операцию, мы уже почти подписали бумаги, но… — Она зажмуривает влажные глаза и прислоняется к бело-голубой стене. — Виен… — Обессилившиеся веки распахиваются, открывая всем темные зрачки, которые сверкают тоской. Тоской и солёным противным привкусом с запахом… смерти. — Все те девяносто миллионов вон, которые мы зарабатывали, чтобы оплатить операцию… — Мать прерывисто и безнадежно вздыхает. — Я… я… — На её щеке виднеется мокрая длинная дорожка. Сама же Ханыль отчаянно старается держаться, но у неё плохо получается. — Господин Чон Хёну угрожал мне, что… Что если я не отдам долг, то… — Она не может быть сильной всегда, и поэтому взрослая женщина закрывает лицо ладонью, чтобы не показывать свою слабость и скрыть слёзы. — То он сделает все, чтобы ты и Ёнван жили в Аду… — Ханыль трясется. — Прости меня, Виен, прости, прошу тебя… — Она смотрит прямо в глаза Виен, моля о чем-то непостижимом. А Виен ничего не понимает. Абсолютно. Она сейчас чувствует себя бездыханным куском кафеля, который кто-то случайно сломал своей толстой ногой, а потом прошел мимо думая: «Пф, починят». Но её никто не починит. Кроме её самой. — Мам, подожди… — Девушка смотрит в потолок и пытается осмыслить все, что сказала мать, нажимая пальцами на виски, как будто это могло помочь. — Какой долг? Какой господин Чон? — Она насупливает брови и грозно смотрит на едва ли плачущую женщину. — Что ты несёшь?! — Л-люди господина Чона п-поймали меня в Сеуле и… и увезли в Инчон… — Ханыль шмыгает носом и порывисто заикается. — И… Господин Чон, он… — Она всхлипывает. — Он заставил меня заплатить. П-прости… прости меня… «Господин Чон… Чон Хёну…» Слишком много информации. Слишком много всего. Слишком. Девушка не успевает её переварить, поэтому последние слова матери она просто не слышит из-за неизвестной ваты в ушах. Все глухо и неразборчиво. А уже позже, спустя каких-то пятнадцать секунд, Виен начинает понимать. И в это же время перед глазами все стало темным и серым, все стало… никаким. Никаким, потому что все те деньги, из-за которых девушка и Ханыль не спали ночами, из-за которых работали без остановки, улетели. Улетели вместе с надеждой, что Ёнван останется жива. Ёнван умрет. Маленькая девочка, которой всего пять лет. Маленькая девочка, которая любит разноцветных единорогов и сладкую вату. Маленькая девочка, забравшаяся в грудь, в сердце Виен, а потом разорвавшая все мышечные ткани и ребра, выбираясь наружу. Крошечная, милая, добрая и… желающая жить. Всем своим крохотным нутром. Она хочет жить. Но она умрёт. Жалко умрет в этой чертовой больнице от рака крови. Умрёт, не дожив до похода в первый класс. Умрёт, так и не попробовав знаменитые американские блинчики с медом. Умрёт. И Виен будет смотреть на это, наблюдая, как лёгкое и невесомое тело ее младшей сестры кладут в холодный большой гроб, а потом закапывают в землю. Виен встаёт и не чувствует своего тела. Она не откликается на призывы матери, игнорируя все внешние раздражители. Она идёт прямо и смотрит перед собой, не различая ни единого предмета и не созерцая цветов вообще. Ноги приводят её в конец безлюдного коридора к большому белому подоконнику. Девушка бесчувственно и апатично садится на него и поджимает под себя ноги, ориентируясь только по бликам дневного света без солнца. Опустошенность сгрызала её, выедая путь к голосовым связкам. Виен не видит ничего, кроме белой неизвестной пелены перед глазами. Виен не видит ничего, кроме жизнелюбивых и ярких глазок Ёнван, врывающихся в сетчатку. Ничего, кроме… «Смерти.» Слезы сами льются из её глаз, ручейками струясь по окоченелым щекам. А Виен ничего не делает и просто сидит и смотрит в стену. Она не шмыгает, не пытается свободно вздохнуть, не вытирает слезы. Ничего. Потому что безвыходность не обойти стороной. Потому что в безвыходности выхода нет. А в слезах нет смысла. И отчего-то её голову посещает мысль, от которой все тело Виен начинает закипать и наливаться горячей кровью. «Чон Хёну, это же…» Девушка скалит зубы и сжимает кулаки, вонзая сломавшиеся ногти в ладони. «Отец Чон Чонгука». Отец Чонгука сломал ей жизнь. «Директор компании, где работала мама». Чонгук сломал ей жизнь. Сейчас Виен нечего терять. Ей больно. И она хочет, чтобы эту боль чувствовала не только она. Пальцы достают телефон и ищут нужный контакт. Сейчас её телом управляет не она, а темперамент холерика и состояние аффекта. Пальцы нажимают на буквы белой сенсорной клавиатуры. Сейчас она хочет, чтобы страдал весь мир. Чтобы весь мир почувствовал, насколько ей больно. Пальцы отправляют сообщение. Потом второе. А следом ещё одно… «Я сейчас сижу в той забегаловке около школы и смотрю прямо на окно твоей квартиры. Если не придёшь сейчас, то кто знает, кто следующим попробует той водички, которая тебе так понравилась, что ты ее даже врачам решил посоветовать. Думаю, госпожа Чон будет не против». И Виен не ждёт ответа. Виен вытирает мокрое лицо рукавом кофты и, гордо поднимаясь, идёт в кафе. Она знает о всех слабых местах Чон Чонгука. И она собирается надавить на них. Угрозой она назначила Чону встречу. Угрозой она сделает ему хотя бы в тысячу раз больнее, чем сделала семья Чон ей. И… у неё получилось… Получилось разорвать сердце Чонгука на кусочки и разделить с ним свою боль. Только вот… Только вот это не помогло. Совсем.