Птичье дело

      Елисей нервно шагал по узкой кухне, изредка останавливаясь, будто в поисках места, где ему будет удобно. Удобно ему не было нигде, ведь через час он должен находиться в баре, рядом с самой красивой и умной девушкой в мире. Соловей, сидящий за столом, казалось, и вовсе не следил за ним – глаза его были прикованы к книге. Время от времени он все же поглядывал на парня, а затем неизменно опускал взгляд на чайную чашку, стоящую рядом. Но за все время, что тот слонялся по кухне, Соловей ни разу к ней не притронулся. - Нет, я никуда не пойду. Прямо сейчас я ей позвоню и скажу, что я умер от смерти! – воскликнул Елисей и вновь остановился. До этого момента он не думал, что смирение можно передать восклицательной интонацией, но, кажется, у него получилось. - Нет, пойдешь. – ответил Соловей. Сказал он это таким тоном, будто повторяет не в первый, и даже не в пятый раз – без всякого огонька, с полной уверенностью в своих словах. - И даже более того, сейчас ты перестанешь стенать, трусить и бесить меня, а пойдешь к ней и прекрасно проведешь время. Такой шанс выпадает, знаешь ли, охренеть как редко.       Елисей рухнул на стул напротив звонко приложился головой об стол. Соловей взглянул на него поверх книги, вздохнул, а затем оторвал небольшой уголок страницы и закрыл ее. Несколько длинных секунд тишину на кухне разрывал лишь все еще дышащий горячий чайник. - Ты так улегся, будто на полном серьезе решил проебать свой счастливый билет. Харош комедию ломать.       Соловей говорил так, что Елисею стало стыдно. Будто изнутри щуплого маргинала с нелепыми усами говорил кто-то зрелый. Кто-то, кто смотрит на всех как на детей, которым только предстоит стать взрослыми. Елисей просто не мог отшутиться. Он приподнял голову и тут же встретился с неотрывным, внимательным взглядом Соловья. - А ты так говоришь, будто уверен в своих словах. Я привык уже к тому, что общаюсь с ней только между парами. Да, она самая лучшая девушка на планете, с ней очень интересно, но дело в том, что я – не лучший. Я… Я вообще не знаю, почему она именно со мной общается и именно меня позвала.       Замолчал Елисей так же внезапно, как заговорил. Он не хотел вообще делиться этими самоуничижительными мыслями, ведь услышав такое от самого Соловья, он бы разочаровался. Никто не любит хлюпиков, и Елисей не был исключением. Но терпеть этот тяжелый взгляд он тоже не хотел, а сразу же взять себя в руки просто не мог. Впрочем, этот ход сработал – лицо Соловья изменилось, как если бы он смотрел не на ребенка, а на своего сверстника. - Так проблема в тебе, получается? – спросил он. - Конечно во мне, не в ней же. – пробурчал в ответ парень.       Соловей нахмурил брови и потер усы, как всегда делал, пребывая в своих мыслях. - Ты идиот, Елисей.       Елисею показалось, что этим друг хотел его удивить, будто три слова способны разъяснить, в чем он неправ. Ясными для него стали две вещи – Соловей был с ним не согласен, а сам Елисей недостаточно умен, чтобы понять, почему.       Соловей отвел взгляд, уставившись на чайную чашку странным взглядом, будто ему хотелось глотнуть, но чашка стояла за пуленепробиваемым стеклом. Когда он вновь посмотрел на Елисея, тот лежал лицом в стол. Соловей был этому рад, ведь сам не знал, сможет ли сказать то, что собирается, глядя ему в лицо. - Ты ошибаешься. Не знаю, почему ты не видишь, но в тебе есть множество качеств, из-за которых тебя можно выбрать из тысячи. – Елисей приподнялся и большими глазами смотрел на него. Соловей не подал виду, но ему пришлось приложить усилие, чтобы продолжать. – Помнишь, как мы с тобой познакомились? Я тогда мог подохнуть к чертям, за мной хрен пойми сколько людей гнались, порешить хотели, а ты меня впустил. Да любой бы сказал идти нахуй, но только не ты. И знаешь, это чувствуется сразу. Я не в смысле, что ты отбитый, а что готов помочь! – он усмехнулся, будто пытаясь прогнать неловкость. О том, что эта самая неловкость есть только у него в голове, он не подумал. – И то, как ты поддерживаешь беседу – это здорово, я тебе как человек с огромным жизненным опытом говорю. Обычно люди либо умеют слушать, либо умеют говорить, собеседников вроде тебя хрен где найдешь. Я уверен, если твоя Забава сама тебя куда-то позвала, то потому, что она тоже это заметила. И вот я хочу тебя спросить… Ты действительно не хочешь дать шанс самому себе? Потому что это было бы пиздец какой ошибкой. Я все сказал, а ты дальше сам решай. – Соловей замолчал, закончив мысль.       На кухне повисла тишина, разрываемая только дыханием двух людей. Елисей смотрел Соловью в глаза, когда по его лицу расползлась робкая улыбка. Он начал подниматься из-за стола, и Соловей, думая, что сейчас тот угомонится и отправится к Забаве, сделал то же самое. В следующую секунду Елисей двумя шагами преодолел расстояние между ними и крепко обхватил Соловья руками, неловко касаясь его собранных в хвост волос щекой. Соловей в один момент будто стал каменным, лицо его за секунду сменило целую палитру эмоций, от страха до непонимания. Но стоило ему понять, что парень не собирается нападать, а обнимает, как улыбка расползлась по его лицу, обнажая острые зубы, а руки потянулись вверх, обхватив Елисея в ответ. - Я и не думал, что ты считаешь меня кем-то хорошим, и, если честно, от этого было некруто. Спасибо тебе. - Елисей говорил тише обычного, с такой интонацией, будто выдает серьезную тайну. Так оно, в какой-то степени и было: ежедневно они успевали поговорить обо всем на свете, но о том, что думают друг о друге – никогда. И повторять этот опыт откровенностей никто из них тоже не планировал.       Соловей промолчал. После слов Елисея по его телу забегали мурашки. Эту речь он затевал только для того, чтобы толкнуть друга в сторону правильного выбора, у него и мысли не было, что ему на самом деле важно, что там думает какой-то татарин, прокуривший квартиру.       Совсем скоро объятье стало неловким, и Елисей отступил. Стараясь не встречаться взглядом, он сразу же повернулся и исчез в коридоре. «Удачи там» - сдавленно крикнул вдогонку Соловей, тоже избегая зрительного контакта. Вскоре шуршание одежды стихло, входная дверь громко хлопнула, и в квартире резко повисла тишина. Соловей остался один. Немного скованный, будто все еще в объятьях, он стоял посреди кухни. То, что показалось Елисею простым объятьем, для Соловья было чем-то сверхъестественным.       Такого с ним еще не было. Родители обнимали его коротко, вроде условности. Гораздо больше их искренней любви и ласки было спрятано в почти ласковой ругани и слабых ударах полотенцем за проделки. Товарищи по ремеслу обнимали его слабо, всего лишь похлопывая по плечу. Даже во время секса его не обнимали, а просто касались, доставляя тактильное удовольствие. Но чтобы просто так стоять, обхватив кого-то руками – такое он сам бы не выдумал. И то, что ему понравилось, отдавало странной горечью.       Он так и стоял, неподвижно, но лицо претерпело изменения. Улыбка осталась, но между бровями появилась складка. Одна маленькая морщинка, но как она поменяла выражение лица! Теперь оно совсем не казалось счастливым. В следующую секунду Соловей будто ожил. Встряхнул головой, издал смешок, в котором не было ни капли смеха, и одним движением схватил со стола вожделенную чашку и опрокинул содержимое. Все его лицо скривилось, и оставалось таким, пока он не схватил и не прожевал заветренный кусок сыра, лежащий на столе с утра. Он постоял так ее немного, усваивая выпитое, а затем подошел к настенному шкафчику и достал из него полупустую бутылку армянского коньяка. Теперь, когда Елисей ушел, ему не нужно было конспирироваться и использовать чайную чашку – бутылка без всяких условных бокалов могла стоять на столе. Правда, сейчас Соловью от этого было мало радости.