***
Анжольрас перевёл взгляд с гравировки на часах в темнеющую бездну ночи, которая давно не пугала его, лишь заставляла перемалывать в голове бесчисленные зерна воспоминаний, которые приходили к нему абсолютно без его ведома. Они уже не приносили ему мучений и не напоминали о себе фантомной судорогой в том месте, где редингот прорезала пуля. И даже не приносили пищу для размышлений. Нет, Анжольрас обернул это в свою пользу, заводя даже с самыми страшными из своих жизненных событий дружбу. Старые раны помогали удержаться на плаву и не растерять собственного достоинства, собственного «Я». Опираясь высоким сапогом в черепичную кладку крыши, он откинулся назад, устремляя взгляд в звёздное небо. Странно, но за двести двадцать пять лет он так и не смог выучить все названия светящихся точек, что были старше его на миллионы лет. Они просто не вызывали в нём интереса. И даже сейчас, прокручивая в пальцах часы, он больше был устремлен в свои мысли, чем в вечную неизвестность. — О чём-то задумался? — мягкий шепот не заставил его вздрогнуть, и он позволил его владельцу опуститься рядом с ним невесомым облаком. — Осталось ли что-то в этом мире, чего мы ещё не знаем? — философски спросил Анжольрас. — О чём не читали, чего не видели, чего не чувствовали. Сколько нужно прожить лет, чтобы увидеть всё? Комбефер лег на черепицу, позволяя своим пальцам легко коснуться белоснежных локонов своего друга. Между ними повисло молчание, которому никогда не было присуще напряжение. Когда тебе двести пятьдесят лет, ты учишься жить в постоянной тишине. — Дело не в годах, mon ami, — взгляд Комбефера сосредоточился на ярко сияющей Северной Звезде, — а в опыте. Мы многого не знаем. Думаю, ты и сам это понимаешь. Сколько бы войн, революций, хозяев этого особняка мы ни пережили, нам никогда не выйти за его пределы. В мире всегда было и остается разнообразие точек зрения, культур, языков. И мы никогда их не услышим, не выучим и не прочувствуем. Потому что мы заперты здесь. И по сравнению со всем огромным миром, наш особняк — как та звезда, что одиноко горит в миллионах световых лет, не осознавая, что вокруг неё есть сотни тысяч таких же, как она. Анжольрас медленно повернул голову, рассматривая профиль друга. — Имеешь ли ты ввиду, что нам стоит оставить всё, чем мы жили столько лет? — Отсутствие прогресса есть регресс, — хмыкнул Комбефер, встречаясь взглядом с другом. — Нам стоит позволить себе одну попытку. Ведь нам нечего терять. — Вдруг там ничего нет? Что если Забвение, действительно, является забвением? Пустотой, звездной пылью, небытием. — Мы сейчас говорим не о Забвении, а о свободе, что ты так ценишь. Мы все ценим. Если мы сожжем за собой мосты, и нас более ничего не будет сдерживать, мы можем попытаться узнать мир. Анжольрас оттолкнулся и сел, накрывая лицо руками. Один взгляд на его позу — и становилось понятно, насколько ожесточенная борьба шла внутри него все эти годы, достигая своего апогея в этот самый вечер. — Сотни душ бродят по этому лесу, и ещё ни одна не смогла выйти за его пределы. И те, кто пытался, всегда исчезают. — Но означает ли это, что они уходят в Забвение? — вскинул бровь Комбефер, в уголках его губ заиграла улыбка, всегда означающая лишь то, что он готов рискнуть. — Ты говорил об этом с Курфейраком, не так ли? Я слышу его голос в твоих словах. — Мы постоянно с ним об этом говорим. Анжольрас поджал губы, поворачивая голову в сторону виноградников. В глубине сплетающихся лоз уже были подготовлены материалы. И несколько темных фигур кружились по саду, дорабатывая последние детали. Одну из фигур он мог бы узнать из тысяч других — легкость и восхищение Курфейрака, который поглощен общим делом, никогда было не спутать. — Это — его дом. Если он смог принять такое решение, наверное, смогу и я, — выдохнул Анжольрас, проводя рукой по спутанным локонам. — Мы все его примем. Единогласно. Внизу раздался радостный возглас, заставляя двух призраков устремить взгляд на кромку сада. Убегая в густые заросли виноградника, Грантэр держал в руках едва видную с расстояния ленту для волос, а Жеан, пытаясь пробраться через колючие кусты и не порвать тонкую ткань своих индийских штанов, устремлялся за ним. — Они ведут себя как малые дети. — Они ими и являются. Лишь один Курфейрак заметил, что за ними наблюдают, и развернулся к друзьям, шутливо отдавая честь и склоняясь в поклоне. — Всё будет хорошо, — прошептал Комбефер. — Счастливый финал не всегда является правильным, — хмыкнул Анжольрас, без каких-либо усилий вставая и исчезая сквозь черепицу крыши в мансарде.7. Начало;
5 ноября 2019 г. в 11:31
Примечания:
Amicitae nostrae memoriam spero sempiternam fore — лат. я надеюсь, что память о нашей дружбе будет вечной.
Свобода. Стоит лишь произнести это заветное слово и внутри всё сжимается, будто дыханию становится тесно, а к горлу подкатывает ком. Так было каждый раз, когда Анжольраса захлестывало эмоциями. Ничего не могло сдвинуть его внутренний стержень из выверенных шестеренок вышколенных эмоций так сильно, как жажда подарить свободу каждому, кто встречался на его тернистом пути. Многим казалось, что дворянин, старший потомок великого рода завоевателей и любимчиков королей, не должен желать более ничего, чем служить своему королю верой и правдой.
Его жизненный путь был предопределен с самого начала. Он был достаточно поздним ребенком, когда уже никто не верил в то, что род Анжольрасов может быть продолжен по основной линии. С самого начала мать оберегала его как однолетний цветок, решивший пережить зиму. Служанку могли уволить лишь за то, что она не уследила как четырехлетний ребенок сбежал из своей комнаты в сад. Повара — за любой намёк на отравление, а садовника за то, что мальчик слегка поранил палец, когда обучался секретам подстригания кустов. Чрезмерная опека была присуща даже его всегда строгому и отстраненному отцу — Анжольрас должен был делать только то, что велят родители. Если бы он попытался сделать хоть один шаг, сойти с предписанной ему дороги, начинались долгие лекции и проповеди. И как бы он ни старался держаться подальше от подобного отношения, скрываясь на пыльных чердаках с книгой в руках, его всё равно находили и возвращали на «путь истинного французского дворянина». Его передергивало каждый раз, когда он слышал «мессир», «господин» или «хозяин». Его достаточно тревожило отношение к королевской семье как к наместникам Всевышнего на грешной французской земле, чтобы добавлять к этому ещё и свою Избранность. Анжольрас никогда не считал себя Избранным, хотя многие с упорством раненого зверя, жаждущего исцеления, пытались ему это доказать.
Он ничего не делал для того, чтобы стать любимым учеником своих профессоров. Никогда не искал дружбы у своих ровесников, большинство из которых хотели быть в его кругу только из-за его влиятельного отца. И, безусловно, он никогда не использовал свою внешность или статус, чтобы «заполучить» танец у какой-нибудь юной фрейлины. Он работал лишь над тем, чтобы развеять вокруг себя этот ореол «чистокровности и благородия».
Бесчисленные ночи в библиотеке за трудами Руссо и Вольтера. Бесконечные побеги из дормитория в пучину кипящего города, где на улицах царствовала нищета, а в желудках — голод. Опаленные жарким дыханием тирады на каждое новое доказательство теократических истоков власти. Со страстью юнца он вгрызался в любой предоставленный ему шанс открыть глаза другим на то, что творится за стенами элитарных заведений и дворцов. И словно ослепший котенок, он не замечал, насколько прочными были столпы убеждений, складывающиеся веками до его рождения.
К пятому году обучения каждый из преподавателей прочил ему быть повешенным на главной площади города — его республиканские, радикальные, диссидентские идеи либо смущали их монархические умы, либо закладывали острое зерно в их вышитые классическим стилем теократические теории. Одно можно было сказать точно — они его боялись. Как боялись демократии, как боялись разделения церкви и государства, как боялись народных путчей, неизбежно возникающих на улице города, что прежде звался Лютецией.
Уверенность Анжольраса в собственной правоте могла выдержать сто ударов плетки, пятнадцать минут публичного унижения, многочасовые разговоры с его родителями, уговоры матери и суровые взгляды отца. Ни разу он не поддался на наказания и угрозы. Ни на секунду он не давал другим видеть свою слабость. И они всё равно оставляли его в стенах колледжа, опасаясь, что за их пределами его уже будет не остановить.
Он был собственным скульптором, искусно лепившим свой характер, манеру держаться и закрываться в психологическую броню словно в латы.
Единственным человеком, который смог увидеть в Анжольрасе не диссидента с революционными идеями, а страстного и преданного фанатика своего дела, был Комбефер.
Спокойный по натуре, молчаливый и вдумчивый, он смог завоевать доверие Анжольраса только на третий год их совместной учебы. Нельзя отрицать, что мадам Анжольрас принимала в этом непосредственное участие, но если она рассчитывала на изменения в образе мысли и жизни своего сына, то лишь через пять лет поняла, насколько сильно она ошиблась в подборе ему компаньона.
Если без Комбефера Анжольрас лишь планировал принять участие в надвигающейся революции, которая неудержимо приближалась к Франции словно сильнейшая волна, сотканная из гнева и отчаяния, то теперь он собирался её возглавить. Их блестящие умы — страстные и справедливые — просто не могли сотворить нечто меньшее, чем попытку перевернуть мир с бальных туфель на голову, покрытую красным колпаком.
Затем им повстречался Курфейрак, который поразил юного революционера с первой фразы, когда осторожно попросил не упоминать в его фамилии приставку «де», ведь это такой архаизм.
История складывалась для них наилучшим образом, который мог быть на тот момент. Страсть Анжольраса, холодный расчёт Комбефера и неудержимый темперамент Курфейрака — три составляющие взрывного зелья. Молодые души, очертя голову, неслись на встречу своей неминуемой судьбе, которую Мойры уже вышили своими золотыми нитями на вечном полотне жизни.
Свобода — всё, о чем Анжольрас когда-либо мечтал. Свобода от предубеждений, кованных цепей единовластия, покорности и раболепия. И он знал, что сможет. Ведь если он смог освободиться от тирании своих родителей, то и мир будет готов сбросить с себя оковы самодержавия.
Мысли его вполне могут объясняться тем, что на момент, когда страстная искра желания превратилась в неукротимый пожар борьбы за свободу, равенство и братство, ему было всего семнадцать лет. Для его времени и воспитания этот возраст уже обозначал его как мужчину, наследника и блестящего рекрута в королевскую армию. Именно такое будущее прочил ему отец и торжественно объявил об этом на Версальском балу.
Анжольрас стоял в обществе Комбефера, не обращая абсолютно никакого внимания на окружавшее их молодое поколение придворных дам. Хихикая, переговариваясь и прикрывая свои выбеленные лица веерами, они пришли в совершенный восторг, когда месье Анжольрас предложил тост за своего доблестного сына и с гордостью вытянул свиток с личной подписью Людовика Шестнадцатого.
Анжольрас помнил, как кровь отхлынула от его лица. Если бы он того захотел и сделал шаг назад, ему бы ничего не стоило слиться с придворными дамами в алебастровой белизне их лиц. Пальцы Комбефера инстинктивно сжались вокруг его запястья, перекрывая поступающую к ладони кровь. Приливной волной в нем закипала ярость. Протест уже сформировывался на кончике его языка, а пальцы сжимались в кулак.
«Моё предназначение — служить народу Франции, а не её королю! И ты не смеешь принимать такие решения без моего ведома и согласия!» — хотел выкрикнуть он, но в нужный момент на его плечо легла ладонь Курфейрака, а Комбефер быстро зашептал что-то на ухо, опаляя и без того горящее ухо своим дыханием:
— Твоё назначение — это подарок судьбы, Анжольрас. Теперь мы будем знать все их планы, теперь мы будем сильнее.
— … и подготовка тебе не помешает, — вторил Курфейрак, подмигивая одной из дам и делая вид, что три молодых кавалера обсуждают именно их милые личики. Дамы зарделись, и Курфейрак расплылся в усмешке, вновь прильнув к Анжольрасу. — Представляешь, насколько близко ты будешь к врагу. Да, тебе будет необходимо всё твое самообладание и мужество, но ведь это для правого дела.
— Ты будешь служить народу, но никто не сможет тебя обвинить в том, что ты не служишь королю, — подытожил Комбефер. Анжольрас тряхнул волосами, из-за чего несколько прядей упали ему на лоб, скрывая морщинку между бровей. Ему было невероятно сложно согласиться со словами своих друзей, но отрицать в них рациональность он не мог.
— И мы будем рядом. Всегда, — Курфейрак вытянул из своих волос длинную черную ленту, ловко накручивая её на пальцы. — Пойдём, мне нужно обновить прическу.
Анжольрас недоверчиво посмотрел в его сторону, затем кинул взгляд на своего отца, которого настолько наполняла гордость за сына, что самого сына он и не замечал. Анжольрас кивнул в согласии, и все трое, обогнув кружок дам в шуршащих платьях, проскользнули под гобелен, скрывающий проход к карточному залу. Бал только начался и деревянный стол для игры в «фараон», потертый многочисленными рукавами бальных костюмов, одиноко стоял посередине, освещаемый лишь несколькими свечами.
— Мы заключим пакт, господа, — торжественно провозгласил Курфейрак, доставая из своего кармана небольшие ножнички. Он постоянно подравнивал свои кудри, добиваясь идеальной прически, и теперь настолько же безупречно натренированной рукой разрезал ленту на три одинаковых отрезка. — И этот пакт будет длиться до того момента, пока последний из нас не решит уйти из этого грешного мира, — ленты упали на стол, и Курфейрак расправил ладонь, острием ножниц упираясь в линию жизни.
По лицу Комбефера невозможно было понять, как он оценивает такую идею. Однако, глаза Анжольраса маниакально блестнули, и когда он опустил взгляд на идеально белую кожу своего друга, тихий выдох осознания и восхищения вырвался из его груди.
— Клятва на крови? — скептично отметил Комбефер, но в его глазах отражалось пламя свечей, и из-за этого они казались такими же сумасшедшими, как и у его друга. Он кинул быстрый взгляд на Анжольраса, который был уже готов вырвать у Курфейрака ножницы и разрезать свою кожу первым, и чуть поджал губы, выдыхая через нос и прикрывая на секунду глаза, будто решаясь шагнуть в иссиня-черную бездну, которая обещает лишь неизвестность.
— Единственная разумная идея, которую ты мог нам сегодня представить, месье Франсуа Курфейрак, — улыбнулся Комбефер, наконец собравшись и протянув свою ладонь. — Почту за честь.
Франсуа изогнул губы в своей широкой усмешке и нажал на ножницы, чей кончик тут же утонул в первой капле крови. Лишь его бровь дернулась в знак того, что он испытывает боль. И через мгновение лезвие уже оказалось прижатым к по-мальчишески мягкой ладони Анжольраса. Тот даже не вздрогнул, когда острие вонзилось в кожу, с благоговением наблюдая за тем, как тонкая струйка катится вниз к узкому запястью и стекает дальше, змеёй обрамляя руку.
— Комбефер, — вопросительно прошептал Курфейрак, и молодой человек утвердительно кивнул, показывая свою решимость. Курфейрак обвил его запястье пальцами, невольно пройдясь подушечкой большого вверх по артерии. Он аккуратно прикоснулся к ладони ножницами и прочертил небольшую линию. С небольшим опозданием ярко-красная кровь покатилась и по ладони Комбефера, вызывая счастливую улыбку на губах всех трёх.
— Amicitae nostrae memoriam spero sempiternam fore, — слегка хриплый шепот Курфейрака придавал ритуалу таинственности и торжественности. Он раскрыл ладонь, оставляя её повисать в воздухе.
— Amicitae nostrae memoriam spero sempiternam fore, — в уголках губ Комбефера мелькнула тень улыбки, и он возложил свою руку в ладонь Курфейрака.
Анжольрас оглядел своих друзей, выдохнул и с лицом английского короля, дарующего титул рыцаря своему верному воину, накрыл обе руки своей.
— Amicitae nostrae memoriam spero sempiternam fore, — недрогнувшим эхом повторил он.
Три неудержимых юных сердца, ведомые древними обычаями, затрепетали как одно.
Курфейрак подхватил одну из бархатных лент и аккуратно повязал на руку Анжольраса. Комбефер, вынув из подсвечника одну из свечей, немного поджег концы. Несколько секунд спустя, в той же манере Анжольрас обвил руку Комбефера, оставляя несколько капель крови на темном полотне. И оба, Анжольрас и Комбефер, завязали ленту на запястье Курфейрака.
— Теперь мы связаны.
— Навеки.
— На благо Франции.