Tell me your heart doesn't race for a hurricane or burning building. I'd rather die terrified, than live forever. Joey Comeau
— О боги, Перси! Что ты делаешь? Вздрагиваю. Я стою на подоконнике моей комнаты. В четырёх этажах над землёй. Мама застывает у двери, всё ещё держа ручку. Её лицо выражает непередаваемый ужас, разлагаясь до осколков стекла. Она делает пару шагов ко мне, и я резко подаюсь назад. Сердце стучит нестройно, дико, но кровь течёт на удивление ровно, словно стремясь исправить остальные сбои в организме, в мозгу. — Хочу прыгнуть, — ухмыляюсь, но мама сейчас заплачет. — Милый, спустись оттуда, пожалуйста, прошу тебя! — отчаянная мольба в её голосе кажется искусственной и приевшейся, будто мы репетировали это миллион раз. — Зачем? — упрямо фыркаю. — Чтобы ты мне рассказала ещё больше сказок про жизнь, которую я хотел бы иметь, но не могу, потому что она не соответствует твоим ожиданиям? — не знаю, как я нахожу слова, но эти фразы звучат так правильно. Мама пугается сильнее, и, пропорционально её растущему страху, я сильнее отклоняюсь назад. — Перси! — усмехаюсь; теперь кровь даже не пытается улучшить положения и буквально кипит, вырываясь из сосудов, подчинённая сердцу. — Да? — она заламывает руки. — Чего ты пытаешься этим добиться? — то, как мама вымаливает у меня ответ, выглядит почти жалко. Но я уверен, что она уже его знает. Остаётся дюйм до края. — Ощущений. И делаю шаг назад.***
Моргаю и оглядываю бархатистое небо с метками приближающегося заката: остаётся буквально пару слепящих лучей. Нико сидит рядом, тихо подставляя руки солнцу, хотя не думаю, что это поможет ему стать хоть чуть-чуть менее бледным. Мы на упавшем билборде, и отсюда открывается довольно неплохой вид. Сам баннер весь покрыт граффити, отчего реклама на нём совсем не видна. Да и мне, честно говоря, мне без разницы, что это за объявление. У Нико на телефоне играет музыка, какой-то медленный сладкий мотив по сравнению с тем, что звучал в МакДаке. (Боги, кажется, будто это было миллиард лет назад. А ведь на деле это всего несколькими часами ранее…) Я лежу на спине, подперев рукой голову, а Нико облокотился о мою ногу. Здесь витает странный запах, похожий на оксид металла, хотя, может, дело в том, что рама билборда, скорее всего, сделана из чего-то такого; он смешивается с сигаретным дымом. Вновь перевожу взгляд на небо, что становится уже привычкой, и улыбаюсь сам себе, буквально чувствуя, что Нико смотрит примерно на мой подбородок: — И что смешного, акулья приманка? — пожимаю плечами, сохраняя всё то же выражение, что его бесит. — Нам стоит прыгнуть, — повторяю слова, сказанные им во вторник; тот молчит и некоторое время рассматривает кончики своих кед, болтая ногами в паре метров над землёй. — Может, позже. В конце концов, нам ещё нужно прийти на костёр, — лениво зеваю и потягиваюсь. — Давай посидим здесь пару минут? Ведь вечеринка всё равно на всю ночь, да? — он хмыкает и облокачивается обратно на разрисованный баннер. — От нескольких минут ничего не случится, полагаю. Думаю, не стоит говорить ему, что я хочу остаться, потому что мне нравится быть с ним вдвоём, когда мы можем быть более-менее собой и просто жить и дышать, не претендуя ни на что большее, кроме тупого занимания места в этой вселенной. «Ему просто не нужно это знать», — решаю для себя. Я вообще много чего решаю сам, с тех пор как уехал из Нью-Йорка. С того момента, как я стал вне зоны доступа моей матери. И где-то в глубине меня живёт страх — нет, просто животный ужас — такой самостоятельности. Мама всегда так или иначе присутствовала в моих мыслях, сильно влияя на решения. Сейчас она уходит оттуда, и я не стану её задерживать. Закрываю глаза и чувствую шевелящий волосы бриз и тепло, пробирающееся под кожу. Воздух колеблется: это Нико соскальзывает с моей ноги, тяжело ложась рядом, следя за туманными красками неба, что сглаживают остальной пейзаж. Он затягивается и выдыхает дым, спрашивая: — Хочешь? Смотрю в его сторону, видя, что он протягивает мне свою недокуренную сигарету. Беру её, делая затяжку, и возвращаю. Я опять держу сигарету во рту настолько долго, насколько могу, пока не начнёт жечь лёгкие, и выпускаю дым из носа — странно, но забавно. Мне кажется, в этот раз выходит немного лучше, чем в среду, и это круто. Наверное, многие считают это плохим фактом, но думаю, это не так уж и ужасно, на деле. — Спасибо, — шепчу. Нас окружает странная, хрупкая атмосфера доверия, мы будто укрыты спокойствием, и у меня возникает впечатление, что я разрушу это, если будто говорить даже чуть-чуть громче. Хотя вряд ли Нико бы это расстроило — он сломал уже много чего. Он сам это подтверждает, и говорил это всю неделю. Рассказывал об этих вещах, руша этим даже тишину, возникающую, когда мы были вместе, надломленно смеясь и смотря будто сквозь меня, при этом не снимая своей внутренней защиты. Нико потрясающий, и это интригует в каком-то особом смысле, который я даже сам себе обьяснить не могу. В неописуемом. В нём больше, чем можно охватить взглядом, потому что глаза в любом случае обманут — этот факт не нуждается в подтверждении. Все его действия пропитаны его особым стилем, который я бы назвал безрассудной обдуманностью. Нико безрассуден в том смысле, что его совершенно не волнует, что он делает, но делает это до крайности обдуманно, зная, что результат ему понравится и он не окажется загнанным в ловушку тяжелых последствий. Он показывает саму мысль о нарушении правил в до странного заманчивом свете, и это влечёт, хотя не должно бы. Интерес и опасность идут рядом, рука об руку, доводя до исступления. Влечение абсурдно и достигает невероятных границ, уничтожая их, а жажда опасности стирает разницу между хорошим и плохим, белым и чёрным, смазывая два цвета; но в получившимся сером всё-таки преобладает тьма. И я вновь чувствую движение — Нико смотрит на меня, говоря: — Знаешь, в принципе мы можем никуда не идти, — понимаю, что он не делает мне одолжений своим предложением, хотя он старается эти выставить таким образом. — Ты не хочешь? — мне лень открывать глаза, и я ухмыляюсь, чувствуя, как он отворачивается с какой-то неуверенностью. Он стремится использовать сигарету, чтоб отвлечь меня, но, на деле, себе самого, думаю; это действительно было заметно в течение дня. — Не особо. Знаю, ты уже настроился и прочее, но я… — он вяло пожимает плечами; его лицо кажется бледнее, чем обычно, почти серым. — Но всегда же есть следующая неделя, — Нико кивает. — Да, конечно. Всегда есть следущая неделя, и послеследующая, и послепослеследующая. Снова и снова. Это вроде традиции, — тот язвит и вздыхает, вставая и проводя рукой по лицу, успокаиваясь: — ладно, похуй, забей, пошли. Доволен? — Как хочешь, мальчик-смерть. Нико хмыкает, его плечи напряжены, и это заметно. Он сбрасывает ноги с края билборда, болтая ими и зарываясь рукой в волосы, уже выглядя по-настоящему чёрной фигурой на фоне заката. Фотографы называют этот время «золотым часом». Не знаю, откуда у меня в голове этот факт, если я отродясь не брал в руки камеру. — Просто, честно говоря, я не хочу, что бы это было «как я хочу», — это звучит комкано, но всё же я вроде улавливаю смысл и сажусь рядом с ним, кладя руку ему на плечо. — В плане мне решать? — тот кивает, не глядя на меня. Наверное, его можно понять, хоть и не сразу; для этого нужно посмотреть под другим углом, через иной объектив, возвращаясь к лексике фотографов. Нико решает всё за всех, и дома, и с друзьями. Он сам выбрал именно те слова, которые так разозлили его отца, что тот выгнал его на улицу. Он предпочёл перевести «Чиенн» именно так, как он это сделал, зная, что это выведет учителку из себя. Он захотел помочь мне сегодня с выбором шмоток. Он решил курить, он решил растворить своё сознание в темноте, он решил бежать, не останавливаясь, чтобы достичь того, что жизнь не хотела ему давать, большего, чем бы она могла предложить, найти что-то, что бы сделало время, проведённое им в мире, состоящим из разбитых мечт и бессонных ночей, стоящим. Молчу несколько мгновений. Мне всё ещё страшно не хочется что-то решать самому, потому что это пугает, и лучшее тому подтверждение сидит рядом со мной, напоминая маленькое растрёпанное божество. — Тогда давай останемся здесь, до тех пор пока я не собьюсь, считая звёзды, — тихо смеюсь, а Нико смотрит на меня с любопытством. — Договорились, посидим ещё, — ухмылка стирает с его лица выражение потерянности. — По мне неплохо, ты в деле? — А то, — и стучу его по запястью, чтоб заканчивал стебаться.***
С горем пополам я насчитал пятьдесят две звезды, а небо только становится по-настоящему тёмным. Некоторые фонари уже горят, ярко выделяясь на фоне пустоты. Нико молчит уже минут десять, тяжело завалившись на билборд. Я боюсь, что он может упасть, хотя точно знаю, что это не так. Одна его нога болтается, свесившись с щита, вторая согнута в колене; руки скрещены за головой, а кончик сигареты горит красно-оранжевым, будто маяк вдалеке. Улыбаюсь этой мысли — это его путеводный огонь, освещающий путь всем бегущим. Призывая всех жаждущих немедленно собраться. Интересно, удобно ли ему так балансировать? Ведь, наверняка, в позвоночник впивается рама баннера. Хотя вряд ли об этом стоит думать: он бы сказал, если бы что-то было не так, так что глупо спрашивать. Мимо нас будто случайно проезжают несколько машин. Это происходит действительно редко, значит, вероятно, случайно — подходящее слово для описания этого явления. Звук металла и колебание баннера — Нико садится. Я улыбаюсь и краду его сигарету, делая затяжку, а тот лишь закатывает глаза и скрещивает ноги, принимая более удобное положение. В его глазах сверкают звёзды, и я вдруг невольно осознаю, что в них никогда не отражается солнце, они будто поглощают его свет, но блеск луны просвечивает в его взгляде весьма свободно. — Пятьдесят… восемь? — ерошу волосы и вздыхаю: я сбился, так что наше время истекло. Хмыкаю: — упс. — Сейчас, ещё минуту, — Нико трёт глаза. — Окей, — киваю. «Ещё минутная» тишина прерывается звонком его телефона. Ди Анджело стонет, смотря на экран: — Это Лу, — мы вздыхаем одновременно, понимая, что «минута» заканчивается слишком быстро, обрываемая не по нашему желанию и, очевидно, против нашей воли. Но он отвечает, ставя на громкую связь: — да, Лу? Я слышу, что у неё на заднем плане шумно: музыка, смех и разговоры сливаются в нестройный гул. — Ну, и где вас носит? — Нико поводит плечами. — Мы на билборде, — я прямо вижу, как Лу закатывает глаза, а потом фыркает. — Съебывайте со своего баннера и дуйте сюда! — усмехаюсь. — Ладно, ладно, мы идём. Притуши соски, — Эллен цокает. — С ними всё в порядке, спасибо; холодны как лёд, — она сбрасывает, и Нико опускает телефон обратно в карман. — Ну, ты слышал её. Погнали. Он встаёт и потягивается, а я вслед за ним, наблюдая его ухмылку. Не успеваю что-нибудь сказать, как он прыгает вперёд, хватаясь за фонарный столб. И, чёрт, я пугаюсь. — Нико… — делаю шаг к нему, не подумав, — шаг в пустоту. Сердце вновь подходит к горлу, но не успевает вылететь изо рта, застыв там, поскольку Нико крепко хватает меня за руку: — Бля, чувак! Если ты так сильно хочешь превратиться в жижу, то мог бы хотя бы дождаться, пока мы не придём на пляж! — стараюсь дышать и поднимаю взгляд, глядя на то, как он держится за столб ногами и одной рукой, ухмыляясь. Меня пробирает истерический смех, настолько сильный, что я почти икаю, но, вероятно, это несколько не к месту. Я просто не уверен, стоит мне смеяться или плакать. Нико скептически смотрит на меня: — ну, и сколько до земли? Заставляю себя посмотреть вниз (возможно, кто-то уже догадался, что я боюсь не только самостоятельности, но и высоты), и, мне кажется, я дрожу всё время, что всматриваюсь в асфальт под нами. Желудок переворачивается, вторя мне. Но отказывается, что это всего от силы сантиметров пятьдесят, может, метр. Говорю Нико об этом; я уже немного собрался и теперь не только он держит меня, но и я его, стальной хваткой. Тот кивает и слегка присвистывает: — Как думаешь, сможешь это пережить? — придурок. — А что ты предлагаешь? — смотрю на него глазами злого кузнечика. Не знаю, почему я выбрал именно это животное, но будет так. Тот пожимает плечами и дразняще дёргает руку, раскачивая нас обоих, отчего я сильнее хватаю его предплечье, царапая. Но его это, по ходу, не раздражает. — Сейчас я медленно отпущу тебя. Ты приземлишься и поймаешь меня, если что, — бля, это глупо, неразумно, тупо, не знаю, как ещё сказать, потому что во мне говорит страх. Но этот поступок в его стиле, что понятно даже по радостной улыбке, что он посылает мне, будто говоря «всё нормально, я так делаю каждый день». И, наверное, это правда. Рвано вздыхаю, сжимая его руку: — Ладно, я доверяю тебе, — возможно, мне не стоит этого делать, но, тем не менее, именно этим я сейчас и занимаюсь, ощущая странную свободу без ворчливого голоса моей матери, требующего, чтобы я посмотрел, что тот сделал со мной. (На самом деле, мам, можешь взглянуть, если тебе интересно. Мои коленки сбиты в кровь, а сердце начинает привыкать к постоянно ускоренному темпу. Неплохо, полагаю.) Нико медленно ослабляет хватку, до тех пор пока я не держусь только кончиками пальцев: — Готов? — и он действительно похож на божество, сейчас, когда вот так вот смотрит на меня, улыбаясь уголками губ, а за его спиной светит луна. Киваю. — Всегда. Он отпускает меня, и на секунду я опять чувствую невесомость, когда все органы смешиваются в кучу, давя на лёгкие, что в своём роде даже приятно. Как в слоумошуне смотрю на приближающийся асфальт и приземляюсь на ноги, морщась и тут же падая на задницу. Болеть потом будет, собака. И сдавленно, нервно смеюсь. Поднимаю голову, глядя на Нико, который всё ещё держится за фонарь, смотря на меня с чем-то напоминающим гордость. Я быстро нахожу более-менее удобную позу, вставая: лодыжки ноют, наверное, связки растянуты. Вздрагиваю и протягиваю руки к нему: — Готов? — Всегда, — Нико ухмыляется. И отпускает руки, подтягивая ноги к груди; его волосы развеваются во все стороны. Это выглядит опустошающе потрясающе, хоть и длится падение меньше секунды. Я ловлю его, но в этом мало толку: оборачиваю руки вокруг него, и мы падаем по инерции. Думаю, это стоит того торжествующего выражения на его лице, что появляется на мгновение вместе с новым блеском в его глазах. — Земля вызывает спутник, — смеюсь. Нико моргает и хмыкает. — Это спутник, конец связи, — ухмыляюсь, потому что в итоге наши опыты закончились тем, что я сейчас обнимаю его, сидя на асфальте. — Ну, что, протащились? — тот спрашивает. — Погнали, — Нико кивает и осторожно выбирается из моих рук, протягивая мне ладонь, чтоб помочь встать. У меня дежавю, хотя на самом деле это действитель было, и я ровно также беру его за руку, подтягиваясь. Но мои лодыжки и коленки явно против: — ой-ой. Бля, это больно. — Радуйся, что ты башку себе не расшиб, придурок, — тот закатывают глаза. — И правда, — мы начинаем идти, и он бьёт меня по плечу. — Хорош тырить мои фразочки, — усмехаюсь. — Не-а.