История Беллы

      С каждым днем ветер дул все громче и страшнее, стучал по решеткам тюрьмы все яростнее, как взбесившийся маньяк. Однажды очередным туманным утром, ничем не отличавшимся от всех рассветов, что она провела тут, Беллатриса обнаружила на стене вмёрзшие в нее кусочки льда. Влага от прошедшего накануне дождя замерзла и в лужах, лунках в полу, и она отражала, как зеркало, каменный, покрытый грязью потолок.       По нынешним меркам наступила зима. Во всяком случае она была уже близко и прибудет с дня на день и в формальных цифрах календаря.       И ровно в тринадцатый раз Беллатриса ощутит, как ее, после короткой передышки, которая тут была ливневым и холодным летом, снова избивает, терзает холод. Как под тонким платьем дрожит ее тело, и как она сама не почти не может шевелиться от обморожения.       Она почти не думала о том, как ей вновь пережить зиму, она просто неловко болталась на упорно не рвавшейся нити жизни. Пила кипяток, который добросовестно приносили в камеру Дементоры и жевала хлеб, прежде подолбив им стену. А иногда размачивала его в ледяной похлебке с крупой, которую будто специально делали похолоднее. Внутренне содрогаясь, Белла пила ее и забиралась под одеяло, мысленно вспоминая, как прекрасна и вкусна была еда, которую она давным-давно, когда была совсем другой ела дома. Какой была пища из посылки Нарциссы.       А пища кончилась куда быстрее, чем могла бы. Беллатриса не могла долго сдерживать аппетиты, слушая рев желудка, зная, что у нее под кроватью стоит целый ящик съестного. Безвольная рука тянулась туда прежде чем разум давал самой себе отпор. Но проблема была не только в этом.       Когда шорох раздавался под койкой Беллатрисы, то тут же скрипела постель Родольфуса Лестрейнджа. И не успевала его костлявая рука протянуться в просьбе дать ему поесть, как тут же Белла, бледнея, уступала ему часть съестного.       Она не знала зачем это делает, но из-за этого начать голодать ей пришлось гораздо раньше.       Если раньше она была еще как-то смирившейся с голодом, то после такого пира Беллатриса не могла уснуть ночами не только из-за мыслей о Волан-де-морте, свободе и войне, которые дробили ее голову. Она маниакально шарила по ящику, разыскивая там крошки, снова и снова вытряхивая его содержимое в поисках еды. Ей снились долгие сны, как она бредет по Азкабану на цепи, к запаху чудесного пирога, который стоял где-то далеко в конце коридора и манил ее к себе черничной амброзией. Однако она никогда не успевала дойти до него — потому что просыпалась.       Лестрейндж храпел во сне и еще бывало подскакивал с криками. Из-за него Беллатриса не могла спать еще больше. Оголодавшая Белла еще и страдала бессонницей, выскребывая по ночам надписи на своей стене, кривые полоски и кружки. Старая привычка как тиски не отпускала ее, вынуждала царапать. И только проснувшийся от кошмара и от голода муж заставлял ее отпрыгнуть от стены и завалиться притворно в постель.       Беллатриса мысленно благодарила Нарциссу за то, что та прислала ей одеяло, шарф и новую одежду. Под двумя одеялами и в шарфе спать было гораздо уютнее. Иногда она лежала под покрывалом, ловя ртом снежинки и думала о том, как она раньше могла спать вообще без одеяла и на полу первые годы тут, и как она могла согреться лишь только прислонившись к стене.       Зима на этот раз выдалась снежной, заключенные спали будто без крыши над головой, а снег не таял, падая на них покрывалом. Беллатриса часто просыпалась под тонким слоем снега и стряхивая его с себя грела замерзшее лицо.       Сириуса Блэка до сих пор не поймали, хотя по тем газетам, что им бывало редко, но приносили, она понимала, что тот уже какими-то судьбами добрался и до Хогвартса. И тут Беллатриса подумала, что если тот действительно охотится за Гарри Поттером, который убил ее Повелителя, то она готова простить ему все обиды, лишь бы только тот принес голову мальчишки на подносе.       Зная, что Блэк по-прежнему гуляет на свободе, Белла еще больше корила себя. Если его до сих пор не поймали, то почему она не может сбежать? Ее ведь тоже не поймают, она ничем не хуже Блэка, который вдруг так резко изменился.       Беллатриса даже порой задумывалась: может Сириус действительно был Пожирателем Смерти, но она просто ничего об этом не знала? Может Блэк и был секретным сторонником ее Повелителя? Двойным агентом, знание о котором остальными могло завалить всю операцию?       Эти мысли приводили ее в бешенство, ибо осознание собственного ничтожества укоренилось в ней еще сильнее. Все это все еще казалось ей карикатурой на правду, но…. Вдруг Блэк сбежал из тюрьмы и спас ее Повелителя? Выполняет его приказы, а она гниет в тюрьме? Блэк отомстит за него, прикончив Поттера? А ведь он точно это сделает, раз даже Азкабан оказался для него слабым препятствием к несвободе. Даже Сириус Блэк на такое способен…       Теперь вспоминая свое прошлое, она еще больше страдала бессонницей. Пыталась заставить себя перестать читать газеты, из-за которых ей только становилось хуже… но, видя свернутый рулон, который им с Родольфусом приносили на двоих, она кидалась к нему даже забывая про еду. После, прочитав, отшвыривала его в сторону. И тут же его подбирал супруг Беллатрисы, который с особой нежностью, чуть ли не со слезами на глазах пролистывал газету, прочитывал все что там было написано и складывал ее под матрац. Больше Беллатриса не могла утеплять одеяло газетами.       Каждый день она просыпалась и как обычно взбиралась на несколько минут на спинку своей койки, чтобы посмотреть на море, как моряк-путешественник. И оно было ежедневно одинаковым, Беллатриса, разочарованно понурив, голову спускалась вниз. Садилась возле решетки на пол и опускала глаза. Смотрела за нее, касаясь пальцами пола. Даже когда Родольфус просыпался и как обычно отворачивался к своей стене, она не шевелилась и думала.       Раньше, когда у нее была еда, он протягивал к ней свою требовательную ладонь, и она была вынуждена с ним делится. Теперь же, когда запасы кончились, их связь прервалась. Лестрейндж молча сидел, упираясь носом в стену, и Беллатриса занималась своими делами в таком же безмолвии и не думая о разговорах с мужем.        Конечно, она не привыкла к его присутствию, но он и не сильно мешал ей. Она существовала, как и прежде, с умиравшей с каждым днем надеждой, смотря на бесконечное небо, закрытое решеткой и толстым слоем черных туч.       Несколько раз она все-таки пыталась выскочить из камеры и бежать. Но у нее ничего не получалось, через пару шагов ее затаскивали назад, бросали на кровать и будто ничего такого не случилось, ставили перед ней ее поднос.       Дементоры теперь приходили с кормежкой по двое и один охранял выход, а другой вносил поднос. Раз в пол месяца и газету. Попытки побега оборачивались провалом и не были даже в половину столь успешны, как у Сириуса.       А еще среди новшеств тюремного распорядка появились странные цифры на одежде. Им их пришили со всех сторон — на груди, на обоих рукавах и на спине. Беллатрисе досталась странная комбинация из цифр с пятью буквами инициалами ее имени вперемешку не понятно какими числами.       Родольфусу на его мантию пришили тоже самое, но он в отличие от нее тут же отвернулся к стене, решив, что душить свои собственные ладони это полезнее, чем пытаться разглядеть себя или захватить свой обед с подноса. Беллатриса же тут же начала изучать свои числа и нашла среди них дату своего рождения, пару двоек, несколько восьмерок, крючок, напоминающий четверку и единицу. Не поняв, что это значит, Беллатриса принялась за свой обед, который сегодня был лишь водянистым супом с вдавленной внутрь себя горошиной и куском хлеба, которым она постучала по ботинку, прежде чем съесть.       Их водили в ту комнату, где пришивают числа в тех же темных мешках, что и обычно. По пути она пыталась цепляться за стены, чтобы запомнить повороты на ощупь, но, оступившись, подвернула ногу и теперь, вздыхая от боли, сидела подле решетки своей камеры словно сторожевая псина, набираясь сил. Так что она ничего не смогла сделать, чтобы приблизить час своего побега.       В той комнате, куда привели еще кроме нее несколько сотен заключенных сидело десять волшебников, которые называли фамилию и имя преступника, который должен был подойти к ним, чтобы получить свой номер, волшебством пришиваемый к одежде. Еще они зачем-то, прежде чем пришить метки осматривали шею заключенного и прикасались к ней волшебной палочкой. Беллатриса помнила, что первый колдун, которого подвели к столу, ощутивший на себе угрожающее прикосновение волшебной палочки, захохотал как ненормальный и Министерские работники ели удержали его на месте, чтобы пришить номерок к его одежде. Однако он все продолжал хохотать и взвизгивать, до тех пор, пока его не отпихнули к Дементору и с мешком на голове и не повели в родную камеру. -Вы хотели убить меня! Так сделайте себе и мне милость! — молил он с экзальтированным хохотом — Что вам моя смерть, убейте меня!       Но безмолвные стражники Азкабана не послушались его и отвели к своему месту заключения.       Остальные уже не кричали и не хохотали, когда в них тыкали магическим оружием. Все уже поняли, что радоваться бесполезно и им сохранят жизнь. Дальнейшая процедура прошла спокойнее.       Беллатриса на обратном пути тоже пыталась касаться вслепую стен, но задержав толпу из-за случайного падения, она стала причиной недовольства всей тюрьмы, и, казалось бы, даже молчаливых и хмурых дементоров.       В камеру ее втолкали силой и заперли. А вскоре подоспел и Родольфус, которому тоже пришили тюремное цифирное клеймо. Зайдя в камеру, он уселся в своей традиционной позе, а вскоре принесли неароматный обед.       Тарелка Беллы довольно быстро опустела, и она поставила ее с тихим звоном на пол. У нее ужасно сильно болели ноги. Такая прогулка оказалась для нее, ходящей каждый день лишь от одного конца камеры до другого сравнимой с подъёмом на Эверест. Она израсходовала все свои силы.       Подтянувшись на кровати, она громко вздохнула, и, прильнув к стене, задумалась, как обычно о Темном Лорде.       Ее сердце на мгновение затрепетало в слабой груди, потому что она смогла вспомнить слабой тенью его лицо и тут же ухнуло в низ, разбившись об острые шпили реальности. Беллатриса задумалась о том, как он проводит эту холодную зиму, если действительно остался жив, забытый всеми. И ей стало холодно вдвойне и за себя, и за него, а в желудке будто бы все взорвалось, хотя она только недавно приняла свой скудный обед.       «Если уж я не могу сама вернуться на волю и спасти, помочь ему… Мерлин, пусть хоть это сделает Блэк… лишь бы только Темному Лорду было легче…»       Однако от мыслей, что Блэк преуспеет там, где должна действовать она, в ее груди сердце забилось так, что Белла чуть ли не провалилась в обморок. Собственное ничтожество грызло ее изнутри, и она закрыла глаза, дабы не дать паразитировать внутренней боли. Раньше это бывало помогало, но сейчас она, закрыв глаза, услышала громкий пронзительный смех всех тех, кого она раньше знала. И отчего-то громче всех над ней смеялся Николос Броуди. Она видела его карие с веселым огоньком глаза, спрятанные за оправой очков и ужасалась, почти даже не замечая того, как над ней смеются другие…. Но почему смеялся именно он?       Беллатриса упорно думала о том, что ее бывший друг ни за что не стал бы смеяться над ее слабостями, но тот голос в ее голове заливался еще громче, как только она начинала сомневаться в его реальности и искренности… открыв глаза она тяжело вздохнула и посмотрела за решетку, подошла и со всей силы тряхнула ее.       Сверху посыпались кусочки камней и пыль, но решетка не рухнула перед ней, обнажив путь к свободе. Она стояла все также крепко и Беллу привело это в ярость. Рыча и визжа, она трясла решетку, молотила по ней кулаками, била ногами и ладонями, но та лишь тряслась, стойко переживая припадки безумия.       К ее камере подоспел Дементор, но это не заставило ее прекратить, скорее наоборот. Одной рукой она сосредоточенно молотила по решетке, а другой пыталась схватить черного пришельца за плащ и вытолкать вон отсюда. Однако последнее ей не удалось, он распахнул ее камеру, прижав открывшейся решеткой к стене. Кряхтя, она барахталась в заточении, воздух уходил из ее легких, ее руки схватили просочившиеся к ней цепи и ее дергало в разные стороны.       Родольфус обернулся, услышав очередное кряхтение жены, но не успел отреагировать, да и вряд ли стал бы. Дементор опустил сверток и покинул клетку.       Решетка освободила ее, и Беллатриса упала посреди камеры на колени. Из ее ладоней сочилась кровь, а на лице остались вмятины, оставленные прутьями решетки. Вдыхая воздух, она видела то, как Родольфус посмотрев принесенный сверток положил его на место. Видимо понял, что это не для него. И тогда Беллатриса, думая, что шока для нее сегодня точно хватит, схватила свой сверток, который оказался тугим конвертом.       И удивилась больше всего за эти годы. Наверное побег Сириуса Блэка удивил ее не так сильно, как-то что она увидела… и не так напугал. Белоснежный пергамент дрожал в ее сжатой, худощавой ладони. А Родольфус, которого она видела краем глаза смотрел на Беллу пустыми глазами.       Подпись на конверте не была написана почерком того, кому принадлежало это имя. Это еще больше смутило Беллатрису, и она долго вглядывалась в буквы этого имени и фамилии, к которой сама принадлежала и мысль в голове упорно кричала одно — «Это написала не она!».       Конверт был белым, как снег, зеленевшая на нем печать Малфоев зияла словно уродливое бельмо на глазу. И в сочетании всего этого Беллатриса не могла понять, что это значит и зачем ей написали это письмо.       И вспоминая прошлое Белла с яростью пошла ворошить одеяла на своей постели, злобно рыча, будто разозленный зверь. Никогда не забудет она своих слез, боли и страданий и, видя это сейчас, ярче и отчетливее из-за проклятого конверта Беллатриса ясно знала, что никогда не прочитает это письмо, не посмеет открыть его. Друэлла Блэк… от нее она всегда слышала лишь упреки и получала лишь жестокость, никакой поддержки и справедливости, и Беллатриса понимала, что она могла написать ей в этом письме лишь ругань, и сделала это как появилась первая возможность. Удивительным для Беллатрисы было то, что та не примчалась в Азкабан — к ней лично — чтобы высказать все свои претензии, а Беллатриса знала, что у той их накопилось за долгие двенадцать лет предостаточно.       Ее воображение рисовало Белле яркую картину, наполнению лишь мрачными, темными красками. Друэлла Блэк, явившаяся к ней в Азкабан, чтобы навестить свою дочь и обругать ее за все, даже за то, что та просто родилась на этот свет. Она видела огромную, подпирающую небеса фигуру матери — такую, какой она казалась ей в детстве и пугалась, заливаясь тихими слезами и воспоминаниях о том, о чем она думала, сидя в темном чулане и вытирая кровь с лица или ладоней.       Когда она была маленькой, Белла мечтала о том, чтобы Друэлла стала добрее к ней и полюбила. Маленьким ребенком она делала все для этого — убирала за собой все игрушки, никогда не перебивала и слушала каждое ее слово, интересовалась ее здоровьем и старалась вести себя тихо, лишая себя многих удовольствий детства, но это не влюбляло Друэллу в нее сильнее. Мать всегда находила поводы, чтобы наказать ее и с каждым разом наказание, словно издеваясь, становилось все более бесчеловечным…       Проходили годы и Беллатриса понимала, что мать никогда не измениться и мечтала о том, чтобы у нее была другая мама. Любящая, понимающая. Не такая, какой была Друэлла с остальными ее сестрами (пусть она и завидовала той доброте, что она проявляла к ним), а другой. Готовой переступить через свои принципы, великодушной, умной, с которой можно смело брать пример и которой можно восхищаться… порой она думала о том, что Друэлла — не ее родная мама вот и не любит ее. Белла ждала момента, когда настоящая родительница придет за ней. Но той не суждено было явиться. Да и смотря в лицо Друэлле, она видела поразительное с собой сходство, которое с болью признавала.       А когда Беллатриса оказалась на финишной прямой к алтарю она поняла, что ей ничего не надо кроме как того, что бы Друэлла забыла о ее существовании и оставила в покое. Хотела остаться сиротой, но только чтобы у нее действительно не было родителей, которым она никогда не была нужна. Имея мать и отца она на самом деле была одна, страдая от того, что их звериные тени бродят вокруг нее и угнетают, превращая в сироту при живых родителях.       Вспоминая былую себя, Белла закапывала письмо матери все дальше и дальше под тонкое одеяло, под второе одеяло, под матрац и подальше к стене. Ее ярость и злость нисколько не утихали, и даже когда письмо было спрятано, она закрыла лицо в раскрытых ладонях и отвернулась к стене тихо всхлипывая, позабыв даже, что поднос с едой скоро исчезнет. Она вспоминала упреки Друэллы в письме Нарциссы, адресованном ей, и колотила кулаком стену. Пусть та немного написала об этом, Беллатриса знала, что она сильно умолчала, чтобы не злить ее. Но Белла все равно злилась…. она видела в этом упреке совсем иной смысл, видела, что даже Друэлла, не зная толком ситуации, подозревает о ее совершеннейшей тупости и корила себя, что тогда не смогла придумать ничего иного, составить тщательный план действий… ничего. Белла просто ринулась, как безумная, искать Темного Лорда любой ценой… которую она будет теперь выплачивать своей кровью до конца своих дней. И толку от этого не было никакого.       Представляя себе свою смерть в этой тюрьме, Беллатриса даже не боялась, в душе скованная равнодушием. Выпрямившись она посмотрела на Родольфуса Лестрейнджа, который по-прежнему был так же тих и угрюм, расстилал свое рваное одеяло. Приближался вечер, краем глаза Белла видела, как темнеют потихоньку за решеткой облака и мрачнеет слабый свет спрятанного за пеленой туч солнца. Решив последовать примеру мужа, Беллатриса тоже легла спать, накрывшись двумя одеялами и старым платьем, смиряясь, что может быть эта ночь станет для нее тут последней.       Каждый раз она засыпала с этой мыслью… а между тем даже в тюрьме вперед мчалось неугомонное, вечно спешащее время.       Несмотря на то, что ее запасы еды закончились уже давно и она мечтала о их пополнении, ответного письма Беллатриса сестре так и не написала. Просто не могла… она не знала, что рассказать сестре… да и общение с внешним миром было пугающим для нее, ибо усиливало знание о том, что она никогда снова там не окажется.       Между тем прошло Рождество, и Беллатриса получила на него посылку, где кроме еды еще лежал теплый свитер и яркая поздравительная открытка, которую Беллатриса засунула в тот же ящик, куда и остальные письма, прочитанные и не прочитанные. Пусть ей никогда не дарили столько еды на праздники, она была рада. Но недолго, ибо Лестрейндж тоже требовал своей доли, молчаливо протягивая свою ладонь и отворачиваясь от своей стены.       Жуя сладкие пирожные и печенье безо всякого удовольствия, Беллатриса вспоминала, как в один самый прекрасный в ее жизни сочельник Темный Лорд заставил ее убить его. Вспомнила, как в слезах шарила по комнате, разыскивая его. И понимая, что это было лишь подготовкой к настоящим испытаниям, Белла мрачнела, даже не в силах вспомнить своей тогдашней радости… когда Темный Лорд все-таки не оказался мертв и после они целую ночь целовались под омелой и кружились, почти танцуя в тишине.       За то, что на это Рождество она не осталась голодной Беллатриса так и не смогла поблагодарить сестру. Ничто не могло заставить ее взять в руки перо и начать выводить на пергаменте «Спасибо, Цисси!» … что-то свыше будто высушивало все эмоции, и она кидала свое перо, не в силах сложить из букв слова. Собственные горести, как туман заполоняли ее голову, и она не могла думать о таких светлых вещах как благодарность.       Часто она думала, как сделать так, чтобы ее запасов еды хватило на большее время. И придумала лишь то, что будет доставать свой ящик когда Лестрейндж крепко спит. А это было непросто, ибо тот просыпался от каждого постороннего шороха и вскакивал посерди ночи с запасами ругательств от приснившихся ему кошмаров. И потому-то Белла редко могла сделать это… однако, когда лакомый кусочек оказывался у нее во рту, она не могла не почувствовать, что некий душевный камень становится на мгновение легче.       Еда, правда, покрывалась тонкой корочкой льда из-за мороза и ей приходилось дуть на нее и греть в своих ладонях, но не то было настоящей бедой. Когда стало теплеть еда начинала портиться и было просто необходимо срочно съесть остатки. А Беллатриса, привыкшая экономить, даже из-за сильного голода не могла уничтожить все запасы раньше времени, чем-то, на которое она рассчитывала. Терпеливо отдирая гниль ногтями с каждого кусочка своего обеда, она жевала и ощущала слабую сытость. В придачу с той едой, что ей приносили, она могла не умирать с голоду.       Когда, судя по газетам, наступило лето у нее с Рождества осталось лишь несколько кусочков сдобного печенья. И приближался день ее последнего пиршества.       Как обычно она в темноте стала шарить рукой под кроватью и, нащупав ящик, потянула его к себе. Родольфус всхрапывал во сне и вертелся на узкой койке как будто бы он спал на раскаленной сковороде. Краем глаза Беллатриса смотрела на него, а тот отвернулся во сне и Белла нашла костлявыми пальцами последний кусочек печенья. Прожевала его щелкая зубами и упала на свою постель обратно. Эти движения по поеданию еды каждую ночь становились все машинальнее и машинальнее. Она уже могла делать все это в состоянии полусна, но все равно, когда она закрывала глаза стены и решетка не исчезали перед ней, а вкус гнилого печенья становился сильнее рука ее невольно вздрагивала от собственных представлений, что Родольфус вдруг отберет у нее и это.       Пепельного цвета стены расплывались перед ней, а мрачные тени проплывавших мимо облаков, которые словно ужасаясь жестокости и холодности людских мыслей в этих местах выпадали в виде осадков, осколков сердец и разбитых грез — белоснежных, полупрозрачных и хрупких градин. Руки Беллы ползли под одеяло, все дальше, закутывались поглубже.       Дырки в полу медленно наполнялись водой, а Беллатриса не шевелилась под одеялом, лишь тряслась от холода. -У тебя тоже болит метка? — произнес мрачный голос.       Метка? Сначала Беллатриса не поняла, что от нее хотят и кто и только после того, как она осознала, что с ней разговаривает Родольфус и о чем он ее спрашивает Белла выпрыгнула из-под одеяла, посмотреть на свою руку, которую едва было видно в темноте.       Она едва ощущала боль в левой руке на предплечье из-за мороза и дождя. Она почти не чувствовала той слабой боли, которая возрастая раньше приводила ее в радость и заставляла мчаться вперед, не замечая дороги. Посмотрев на Родольфуса, который более не произносил не слова она поняла, что ей не показалось и что боль в метке — это не эфемерная иллюзия, которую она придумала сама себе, дабы духовно выжить.       На полупрозрачной коже, из-под которой выпячивались кости и были видны синие вены, едва-едва была заметна змея обвивавшая череп. Она была похожа на неумелый карандашный набросок, который в последствии мог бы стать величайшим шедевром искусства. Так и думала Беллатриса, смотря на нее. Знак болел, ноющей и очень слабой болью, слегка выявляясь, вырисовываясь на коже. Прикасаясь к нему дрожащими пальцами, она ощутила, как слезы выкатывались из-под ее век и как машинально ее губы приложились к собственному запястью в поцелуе. Ее поливало ливнем, который стеной прятал Беллу от всего мира — от этой тюрьмы, от Родольфуса Лестрейнджа, от голода и лишений, одиночества и страха и ускользавших от нее долгих мучительных лет заточения.       Она упивалась одной единственной для нее спасительной болью и смотря на метку увидела среди вечно темных облаков давно забытое для нее иллюзорное солнце, которое тут же скрылось.

****

      «Блэк справился с этим за год! За год он нашел его! И теперь метка горит все сильнее с каждым днем!»       Она завидовала и радовалась одновременно! Радовалась тому, что ее надежды оказались не напрасными!       А завидовала самой темной частью своей души тому, что эти надежды поддержал ни она сама, а Сириус Блэк.       Метка болела все сильнее и сильнее и от этой порой неудержимой агонии она порой не могла спать. Ей было больно, но она надеялась на усиление этой боли. Царапала стены и плакала, видя то как рисунок на ее руке становился все четче и приобретал черный оттенок. Боялась и мечтала, мгновение ее мечты правда быстро исчезало пожираемое Дементором… и снова, снова возвращалось вновь. Каждый раз мгновение оживление ее мечты становилось все сладостнее и она, протягивая руки к не существовавшему тут свету, видела его.       Родольфус с той поры тоже замолчал, но Беллатриса видела, что тот тоже живет беспокойно и не спит ночами. Боль пронзала и его, и ее одновременно. Одновременно, как и всех остальных Пожирателей, что находились тут в заточении. Они все прислонялись к мокрым и грязным стенам, взвывая от боли и все, как и она, были нетерпеливы. Ждали так далекой им свободы.       Между тем все происходившее на свободе могло указывать на то, что будущая принадлежность к ней — не иллюзия. Пророк писал о происходивших странных исчезновениях (например, пропажи одной важной чиновницы), смерти никому неизвестного маггла и многих других страшных вещах, которые чередой свершались непонятно кем и все это очень напоминало Беллатрисе подчерк преступлений Темного Лорда. Методологию, с которой он сам когда-то совершал нападения.       Однако она еще сомневалась и боялась… боялась того, что-либо боль в метке — это ее предсмертный бред, либо того, что даже если Темный Лорд вернется, то из тюрьмы он ее не освободит. Оставит в наказание. За то, что она не смогла найти его сама.       Если же первое она еще как-то могла опровергнуть, то второе… тот страх усиливался каждый раз, когда метка увеличивалась и темнела, и она вжималась в стену, прижимая к груди болевшую руку.       Из-за газет Белла болезненно чувствовала, как мимо нее проходит жизнь, с тоской читала, как Пожиратели Смерти устроили беспорядки на Чемпионате Мира по Квиддичу и разбежались в страхе, когда кто-то запустил в небо черную метку. Читая это, она вспоминала, как когда-то давно, она могла читать газетные заметки и с ухмылкой думать, что она виновна во многих описанных в ней страшных происшествиях и завидовала свободным еще сильнее. Мир менялся каждую секунду: чемпионат мира по Квиддичу, назначенный в Хогвартсе Турнир Трех Волшебников, Аластор Грюм — преподаватель защиты от Темных искусств, применяющий империус на учениках… сидя тут взаперти она представляла, какое же это счастье быть свободным, сильнее даже самого свободного человека в мире. Являясь несчастным человеком, она понимала, какого же это счастье даже сильнее, чем тогда, когда она имела его.       Каждое утро она просыпалась, завтракала в молчании, ибо Родольфус тоже не разговаривал. Ела свой скудный завтрак, ставила посуду обратно на поднос и взбираясь на спинку тянулась к решетке, закрывавшей ее маленькое окошко. Если же раньше она могла сутками сидеть, прислонившись к выходу из своей камеры, ведшему в туннели тюрьмы, то теперь она, пока темнота еще не успевала сожрать пепельные облака и не превратить их в черные, смотрела на горизонт и ждала, когда пелена облаков спадет и просочиться сквозь них невиданный здесь никогда солнечный или лунный свет. Когда звезды тут будут сиять, и словно маленькие серебряные рыбки будут отражаться в водоеме, который тогда утихнет…       Ее запутанные мысли и сны сливались с реальностью с каждым днем все плотнее. Надежда слабо трепыхалась в ее сердце… она тихо существовала в своей камере, лишь ела и спала, смотрела в окно пустыми глазами и почти не оживала. Дни шли, сменяясь неделями, а недели же в свою очередь сменялись месяцами, но ничего не менялось, а помощь не приходила. Беллатриса вспоминала свою радость по поводу первой боли в метке с горькой усмешкой и прислонившись к стене целовала надписи на своей стене и прикладывая руку к сердцу думала о своем Повелителе, чувствуя, как ее собственное сердце слабо бьется в груди.       Она почти не могла шевелится. Наступила зима и ее тело начинало неметь. Она мерзла, не шевелясь под одеялом, голодала потому что почти не могла дотянуться до еды. А Родольфус совершенно не замечал этого, съедая свою еду он отворачивался к стене, как будто бы его не существовало. А Беллатриса, голодая, худела, теряла сознание и бредила. Несмотря на то, что в тюрьме обитали морозы ее колотило от жара, отнюдь не согревавшего ее для оздоровления. Бледнея и в полубреде, она молила в слезах лишь о том, чтобы дожить до того момента, как Темный Лорд придет за ними в Азкабан. Если этому вообще суждено когда-нибудь исполнится… а потом уже умереть.       А когда она была в сознании она держала в своей дрожащей ладони ту самую фотографию семейства Нарциссы и едва различая их лица смотрела на них, на их расплывавшиеся перед ней силуэты. Ей казалось, что по ночам кто-то ползает по ней, одежда сжимала ее и она рвала ее на себе, чтобы не задохнуться и лишь только тогда, когда возвращалась в сознание связывала рваные части своего платья с теми что, остались целы и ложилась на постель, глотая в безумии суп, который приносил Дементор, облизывая тарелку. А потом роняла посудину на пол, и та разбиваясь пронзала ей слух, пугала своим звоном… в своих слабых руках она мало что могла удержать и потому-то грохот в камере стоял каждый раз, когда она находила в себе силы поесть. Газет она читать не могла и лишь только пластом лежа на койке смотрела на потолок и ждала… ждала чего-то того, что обязательно должно было сбыться. Мысли о собственной кончине не оставляли Беллу ни на секунду, и она ждала ее — смерть со всем возможным для нее терпением, даже не в силах плакать от того, что не дождется своего Хозяина. Потому что знала, что заслуживает именно такой смерти.       Месяца тянулись один за другим. Она часто видела его, пропадавшего во вспышке зеленого света и видела себя, падающей замертво рядом с ним. Она хотела хоть на мгновение увидеть его лицо перед смертью, но понимала, что не увидит. Это была бы слишком прекрасная смерть для нее, слишком счастливая смерть… Снежинки покрывали ее распластанное по кровати тело, и она глотала их вместе со слезами. Со сменой времени года на снег сменялся дождем. Она не видела неба за решеткой, лишь каменный, прогнивший потолок и потому старалась не открывать больше глаза…       Боль в метке уже давно перестала усиливаться и стихла и Белла приняла это как должное, как признаки отмирания собственной надежды, зная все равно что последняя ее встреча с Волан-де-мортом была и будет больше десяти лет назад.       Каждый вздох ей давался с трудом и когда Дементор в очередной раз вошел в ее камеру принести поесть она беспомощно потянула руку к подносу. На этот раз ей повезло и кусочек гнилого хлеба попался ей в ладонь. Она поднесла его к губам, но тот выпал из ее руки. Под кровать… а ей так хотелось есть, желудок сморщился в ней, а руки дрожали и потому она потянулась к подносу, найти хоть какие-то крошки от ужина, но там было пусто и пальцами она нащупала лишь то, как случайно перевернула стакан воды.       Кончиками пальцев она тяжело дыша стала собирать по подносу капельки влаги и глотать их. жажда душила ее и требовала еще воды, но она не могла достать ее. Пролила случайно стакан Родольфуса, который тем временем ерзал во сне на своей постели. И пока тот не видел она схватила его жалкий кусочек хлеба…       Но тут перевернулся мир.       Какая-то магия завладела ее телом, и она закричала нечеловеческим воплем. Ломоть выпал из ее руки и она сжимаясь в комочек пыталась утихомирить свою боль. Но та росла все сильнее и будто бы жаждала накинуться на нее словно дикий зверь, вырваться на свободу и погубить ее. Ее сердце пульсировало в ее груди, Беллатриса лишилась на мгновение рассудка и увидела на небе одну яркую, потухшую на ее глазах звезду.       От этой боли ожило все ее тело, а внутри словно лопнул какой-то тугой, непроницаемый пузырь, рассыпавшись искрами тусклого света. Дернув рукав своего платья, она не поверила своим глазам так, что очередной застрявший в ее груди выдох вырвался из нее с вскриком, от которого с кровати чуть не упал ее муж.       На ее руке ярким силуэтом обрисовалась черная метка. Темный Лорд призывал ее к себе ей срочно необходимо к нему!       «Встаю! Срочно нужно встать и бежать! Скорее!»       Вдруг она услышала, как ликуют остальные обитатели тюрьмы в соседних камерах, в ушах заложило. Значит ей это не показалось!       Тюрьма тоже услышала странные восклицания. У них была новая мера безопасности: в случае ухудшения порядка заключенных цепи больнее душили запястья заключенного, будто повелевая заткнуться. Но ее выздоровевшему внезапно телу ничто не могло мешать почувствовать радость!       В это странное мгновение у нее боль была признаком счастья, в темноте, из мрачных подземелий ее души вырвался луч света. Дышать стало так легко, так хорошо, она могла передвигаться свободно по камере даже не смотря на то что за запястья ее держали цепи. Жар исчез, как и дрожь в руках. Она перестала видеть окружающий интерьер тюрьмы, перед ее глазами были лишь картины ожившего за долгие годы приятного прошлого.       Боль в метке сковывала ее, калечила до слез, но она смеялась, хохотала, не слыша ничего кругом. Даже Дементоры, парившие вокруг крепости духи отчаяния, не действовали на нее. Не чувствуя ничего кроме боли и счастья, она стояла у стены и смеялась, до слез, трясла решетку, жажда сломать и вырваться оттуда на свободу. И ликуя кричала: -Наконец-то, Милорд! Я знала, что вы живы! Я знала, что вы не могли умереть!       Ее надежда была настолько сильно оживляющей, что она знала и не сомневалась в том, что это не один из тех снов, губивших ее надежды. Страхи пропали в небытие, и она ощутила себя гуляющей на свободе. -О, Хозяин… Мой Повелитель… — тихо шептала она.       Она уже ясно представляла преданную ему службу и как ее рвение делает все былое прежним. Мыслей иных, кроме чудесных, у нее не было. Впервые за столько лет она испытала загубленные постоянной тоской чувства надежды. И никакие Дементоры не были способны этому помешать.       Она не видела ничего кругом, но носилась по камере, стучала по решеткам в каком-то диком, фанатичном экстазе. Падала на колени и рыдала в полный голос, а встревоженные Дементоры уносились подальше от этажа, где большинство обитателей были Пожиратели Смерти. Потому что едва могли вкусить их радость, оборонявшую тех от уныния как щит. -Ты считаешь, что теперь все будет замечательно?       Очередной победоносный выкрик застрял в ее горле вместе с радостью. Она замерла у той стены, возле которой смеясь и плача она смотрела за решетку своей камеры. Она обернулась и с священным непониманием уставилась на человека, который заговорил с ней странным голосом, который та не сразу узнала. Это оказался Родольфус Лестрейндж, ее муж, впервые за долгое время заговоривший с ней. Сидел он к ней спиной, отчего его низкий тембр насторожил ее сильнее. -Разумеется, будет. — слабым голосом ответила Белла. — Темный Лорд ведь вернулся… мы ведь верны были ему все эти годы. Мы ждали его и пытались его найти. Он точно не забудет это. Я знаю. Мы… ему нужны… он заберет нас.       Беллатриса говорила так, будто бы в первый раз начала разговаривать. Будто бы произносимые ей неуверенные звуки были первыми слогами младенца.       Верхний уровень тюрьмы гудел как миллионная армия, вернувшаяся победителем в длительной войне. Но слова Лестрейнджа разломали ее щит счастливой обороны от воздействия дементоров, и Белла с ужасом ощутила, как через его трещины стал просачиваться их туман ужаса и безнадеги.       Ее супруг обернулся через правое плечо. Шрамы зияли даже на его полуопущенных на обесцвеченные глаза веках. На глаза, в которых Азкабан высушил всякие эмоции так, что Родольфус Лестрейндж до тюрьмы показался вмиг самым эмоциональным и чувствующим человеком на всем белом свете. В его мертвом лице лишь белесая полоска губ, нервно дергаясь, показывала, что Лестрейндж о чем-то задумался.       Закатав рукав рваной рубахи, из-под которой виднелась горевшая темным силуэтом черная метка, он приподнялся со своей койки, отбросив движением головы медные сальные волосы. Беллатриса вздрогнула, увидев своего супруга, инстинктивно попятилась к стенке. Боль в черной метке возрастала и становилась практически всепоглощающей, но Белла не могла оторвать взгляда от длинных испачканных ногтей своего мужа, с которых капала кровь. Его грудь была в таких глубоких царапинах, что едва верилось, что человек был способен себя настолько истязать по доброй воле. -Как жаль, что Темный Лорд теперь не такой, как раньше. — Угрюмо проговорил он, дергая цепь. — Жаль. — Простодушно ответил он.       Говоря это, он в упор смотрел на Беллу, изучая ее так пристально и внимательно, будто бы никогда не видел до того. -Что ты имеешь ввиду? — Невольно спросила она. -Когда мы учились в Хогвартсе, все было совершенно иначе. — Начал он, прежде смачно откашлявшись. — Он слушал каждое мое слово, я был его правой рукой, он слушал все мои слова, пусть и был лидером. Зато я тоже был лидером… Лидеров среди тех, которые пресмыкались пред ним.       Неожиданно для самой себя Беллатриса начала слушать Родольфуса с такой внимательностью, с какой не слушала никогда. Отпустила из пальцев тяжелую решетку, дрожавшую от ветра на петлях. -Я знал о таких вещах, о которых он, несчастный сирота, не имел ни малейшего понятия… Даже вообразить он их не мог. Я был окном в волшебный мир для него, наследника Салазара Слизерина, прожившего все детство в маггловском приюте.       Длинные его патлы постоянно попадали ему в рот и из-за того, что ему приходилось выплевывать их он постоянно делал паузы в своей странной речи, которая укалывала Беллу тонкой иголкой стыда, смешанного с нараставшей в ней беспричинной злости. -Хотя он казался нелюдимым, это не сказалось на том, какие породистые женщины оказывались в его объятиях. — Злобно прошипел Родольфус. — Весьма красивые женщины, которые, впрочем, интересовали его не больше, чем объект похоти. Некоторые позже становились жертвами наших круциатусом. По разным причинам. И не всегда мы не знали совместны их приватные истории…. -Не смей такое говорить о нем! — вырвалось из ее охрипшей глотки угрожающе.       За соседней стеной ликование смолкло, будто вопросительно, на секундное мгновение и снова продолжилось, как и прежде. Она замерла на месте, ощетинившись, как дикое животное готовое к нападению.       Глаза ее супруга расширились, почти выкатившись из орбит, цепи, натянутые как струна угрожающе, затрещали, потому что он вдруг по старой привычке стал душить собственные ладони. С потолка посыпалась известка, будто на крыше тюрьмы носилась бешеная толпа, буря за окном призывала грозу и молнии дробить море ударами неудержимой стихии и оно, лопаясь и взрываясь, беспокойно гудело. -Когда перед нашей свадьбой ты решила пойти в Пожиратели это не вызвало у меня никакого беспокойства. — Будто не слыша продолжил Лестрейндж, ступая на пару шагов к Белле. — Один род занятий не может не породнить двух супругов. К тому же таким образом я смог бы вновь показать свое превосходство перед другими сторонниками Темного Лорда. Однако все мои попытки оказались напрасными… -Зачем ты это рассказываешь мне?! — возмутилась Беллатриса, растерянным взглядом рыская по комнате в поисках угла, где Лестрейндж, надвигавшийся в ее сторону не доберется до нее.       Вранье, которое в этом рассказе в потрясающем контрасте перемешалось с правдой, приводило ее в такое бешенство, от которого она ели держалась спокойно. -… Он совершенно не заметил моих стараний, да и более того тянул руки к тому, что принадлежало мне…       Одним широким шагом он резко преодолел расстояние между ними. Беллатриса истошно заорала, но крик не сбил его с толку, схватив за шею, он вдавил ее в стену. -Ты спятил? Отпусти! Отпусти меня! — кричала она.       Ее удары по его лицу, груди и животу были по силе ровны ударами листом бумаги. На его лице не менялись никакие эмоции, будто бы она и не сопротивлялась вовсе. Его мощная лапа сжала ее лицо, заставляя ее смотреть ему в глаза. -Пусти меня! — захрипела она, из последних сил брыкаясь. Дергая шеей так, словно его взгляд обжигал ее очи.       Тяжелым сапогом он наступил на ее ногу, которой она чуть не ударила его. Руки прижал над головой, лишив последней возможности защищаться. Удары собственной головой не приносили никакого результата. Она вертела шеей, понимая, что это бесполезно. Даже если она и вырвется, то бежать ей совсем некуда. И он вновь прижмет ее, только уже к другой стенке. -ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ! — Заорала она, высвободив одну руку, но в ответ она получила не немедленную помощь дементоров, а удар Лестрейнджа по лицу. -Думала о том, что я не имел понятия о том, что ты делала? — рычал Родольфус, уткнувшись ей лбом прямо в лоб. — Думала я не подозревал о том, что ты вытворяешь там на стороне?       В ее глазах помутнело, она переставала видеть и слышать из-за нехватки воздуха в груди. Страх, кажется, стал единственным механизмом, из-за которого билось ее сердце, потому как от ужаса оно заработало с такой яростью, что Беллу кидало в пот при одном взгляде в очи бешеные очи Лестрейнджа, которые в обычной обстановке она бы никогда не узнала. -Раньше я не подозревал, что он твой любовник. — Рявкнул Родольфус, усилив хватку и она больше не смогла шевелить даже пальцами. — Я и не верил в его существование. Но теперь мне стало все ясно. Если раньше у меня не было доказательств, то теперь у меня их достаточно…. Гляди…. Туда.       Он махнул в сторону койки Беллы, стену возле которой росписью украшали призывы Темному Лорду и признания в любви. Она ошалело расширила глаза так, будто впервые увидела эти царапины на стене, будто бы рисовала она их в бреду.       Видимо, ощущая себя победителем в этой схватке, он маниакальным движением потянулся к ее дрожащей груди и стоило ему только прикоснуться к ней, как Белла набравшись сил пихнула его, но зря она думала, что он отвлекся. Одним хватом он сжал ее в тугие объятия и, дыша в лицо, рявкнул не своим голосом: -Целуй меня. Целуй меня так, как когда-то целовала его! Я приказываю тебе! -Никогда! — Визгнула Белла. — Никогда!       Она укусила его за щеку, сплюнула кровью. Он заорал, не ожидая такого выпада, что дало ей время. Она бросилась к решетке, пытаясь пролезть в нее. Голова и шея с легкостью покидали заточение, но плечи застряли, не давая ей спастись. -ПУСТИ! ПУСТИ МЕНЯЯЯ! ПОМОГИТЕ! — крикнула она в коридор.       Пожиратели в соседних камерах и вся тюрьма победно завывали, не замолкая, будто бы женские отчаянные крики были частью шоу в честь возвращения Темного Лорда. Родольфус схватил ее за лодыжки и втащил назад, вглубь камеры, по грязному, мокрому полу, но адреналин так вскипел в ее крови, что даже это не помешало ей. Удар пришелся по его ногам, он взвыл, и она снова бросилась вон, слыша за спиной угрожающее дыхание мужа. И что-то в голове прошептало ей, что в этой схватке победителем будет явно Лестрейндж, а не она.       Слабый писк раздался из ее горла, когда он придавил ее к какой-то из стен. Рыпаясь она уже не кричала, а рыдала, запутавшись в собственных цепях. Лестрейндж схватил ее за волосы, но чудом она вырвалась, грохнувшись на каменный пол. В тот момент, когда угрожающая тень Лестрейнджа нависла над ее худым телом она ударилась головой и лишилась чувств.

****

      Очнувшись, она подскочила на месте, словно пружина, и закричала от иступленного страха, ощупывая свое тело. Оно, закованное в цепи, ныло от боли. Платье было разорвано в подоле, из оторванного рукава торчали нитки, а на голове сочился кровью ушиб. Тактильная память совсем не могла подсказать ей, была ли ее одежда сейчас такой, какой была до нынешнего момента. Это заставило ее сердце биться в панике.       Она закричала так громко, что должны были затрястись стены. Упала на колени и вздрагивая от слез. Взмолилась и снова завопила, будто такое изучение собственного тела убивало ее каждым прикосновением.       Она не видела ничего кругом, непроницаемый мрак завязал ей очи пеленой.       В день воскрешения Темного Лорда она кричала слишком истошно. И потому ее в наказание вернули в темноту.

****

      Вернувшись в свою камеру, через неизвестно какое количество недель или дней, она больше всего на свете она боялась увидеть там Лестрейнджа. Дементоры небрежно вели ее на цепи, как дрессированное животное и внушали ее воображению лишь те сцены, как весь тот, наверняка наполовину не запомнившийся ей ужас, повторятся вновь и вновь с тройной силой.       Однако она зря накрутила саму себя. По камере гулял ветер, ее койка была пуста. А на противоположной, без одеяла, подушки и личных вещей никто не сидел. Сняв с Беллы темный мешок Дементор дал ей возможность уединится, упарив в сторону чужих камер.       А она ведь почему-то больше не надеялась сюда вернуться. И одновременно боялась возвращения, если то произойдет.       Держась подальше от койки напротив, она села на свою собственную, прижимаясь к стене. Слушая шаги за решеткой. Бушующее море. Стук собственного, нещадно ослабевшего за годы сердца. Кирпичи на стене покрылись еще большей влагой, за решеткой сияли, на удивление не закрытые облаками редкие звезды. И как никогда раньше смотря на них она молила, а не мечтала. Молила о том, чтобы в камеру никто не заходил и не возвращался. И только об этом она молила, смотря на постепенно терявшиеся за облаками мерцающие огни — редчайшее явление здесь, прикасаясь кончиками пальцев сырой кладки.       Сон едва не приласкал ее, и она чуть не уснула, но она знала, что не может спать и боится, что не дай бог заснет. В камеру начали сыпаться редкие капли дождя. Тихий дождь крапал. Лунки с водой постепенно заполнились влагой, но Белла как обычно не кинулась на колени чтобы собрать редкие капельки. А застыла в задумчивости.       Дождь перешел в ливень, постепенно успокоился, и небо, очистившись от туч, заволокло туманном. В тюрьме стало немого тише, чем обычно, смолкло почти все, кроме чьего-то глухого плача вдалеке. Плача, который будто бы специально был слышен все меньше и меньше.       Согнувшись Белла сидела, смотря в пол. Ждала. Пугалась. Хотя все больше чувствовала равнодушие.       Так она смотрела в каменную кладку очень и очень долго до тех пор, пока где-то вдалеке, очень резкий вскрик, от которого внутренности ее похолодели, не раздался из недр Азкабана. Но услышанный ей звук будто исчез в воздухе, как слуховая галлюцинация. Она вскочила с места, сжав трясущимися руками цепи.       Из-под ее койки выскользнуло письмо, и она тут же схватила его, не думая. Разорвала конверт, забывая даже о том, что поклялась себе никогда не читать его.       Это было письмо ее матери — Друэллы Блэк. Исписанные кривым подчерком страницы были так не похожи на обычные письма ее матери… но подписано было ее именем. Под конец подчерк и того становился резко другим. Однако ничему не удивляясь, Белла принялась за чтение: Здравствуй, Беллатриса. Прошло много лет, я могла знать о твоей судьбе лишь только из Ежедневного Пророка, который, признаюсь, писал о тебе нечасто. И только оттуда. Потому что нам эти годы не позволяли писать тебе письма. Наверное, ты догадалась. Но как только позволили, мы с Цисси принялись за дело. Хотя, по правде говоря, я не жаждала все эти годы связываться с тобой, понимая, что ты все равно не ответишь. Какой смысл добиваться общения с человеком против воли, когда и тебе это не особенно надо? Но это письмо я пишу. Пишу только потому, что я умираю, и мне надо сказать кое-что. Очень важное. Жизнь выжимает соки из меня каждую секунду, каждую минуту. Я не покидаю кровати и питаюсь только зельями. Изредка жиденькой кашей, может овощами. Уже прошло несколько лет моей болезни, я уже даже не чувствую боли. Лишь одиночество. Я живу в поместье твоей сестры Нарциссы, она согласилась приютить меня, хотя я знаю, что ее тяготит мое общество. Кингус не оказался верным мужем: как только я тяжело заболела, он нашел себе любовницу, не достойную нашего круга. Это только ради того, чтобы не терпеть меня — обузу, которая отягощала его положение, лишала возможности жить весело и раздольно. Как только я узнала о том, что происходит, я даже не стала злиться, и, разумеется, устраивать сцены — гордость, доставшаяся мне от моих предков, дала о себе знать. Я отпустила его, не показывая вида, переехала к твоей сестре, дабы не видеть его и не давать ему поводов позволить ему над собой поиздеваться. Мне даже не было дела до реакции чистокровного общества. Говорить, что за болезнь я не буду, не имеет это значения. Скажу причины. Я заболела не только из-за возраста, но и из-за осознания того, какой позор ты и я, породив тебя, навлекли на нашу семью. Я прекрасно осознаю, что во всем этом виновата я. Я не прошу у тебя прощения, потому что ты меня и так не простишь. Твоя жизнь не позволит простить и это правильно. К тому же я нисколько не сожалею… а я хочу рассказать тебе о том, что ты вряд ли помнишь. Хочу рассказать тебе это не, потому что я ищу оправдания, а потому что ты просто должна это знать. Почему твоя жизнь так сложилась. Поскольку я знаю и понимаю, что тебя это мучило, а ты скоро ведь умрешь в тюрьме. Я родилась в уютном, маленьком поместье ближе к морскому Шотландскому берегу. В пустынных вересковых полях. Но я там была счастлива в уединении, со своей семьей. Мама, папа, двое братьев и я. Меня, самую младшую, они безмерно любили и опекали. Я нечасто даже выходила за пределы нашего сада. Не училась в Хогвартсе. Всему, что я знаю, меня научили дома. Сейчас никого из них нет в живых и давно. Я не видела матери и отца с той поры, как вышла замуж. Мне было девятнадцать. В нашей семье ты никогда не была желанным ребенком. Никогда, ни единого мгновения я не чувствовала радости, что у меня есть ты. Ты бы и не появилась на свет, если бы не моя трусость. Твой отец изнасиловал меня, когда я была молоденькой девушкой, собственно поступил, как его и обязывало положение, с этим не поспоришь, он имел полное право овладеть мной, а я отрицала это. Он взял меня в жены, вытащив из сущей бедности, я никогда не любила его. А он в свое время посчитал меня знатной красавицей. Он оторвал меня от родителей, те с легкостью распрощались со мной, чтобы покрыть долги. Я была обязана выполнять свой супружеский долг, но не выполняла. Я была глупой наивной дурочкой, которая верила в любовь и счастливый брак. Плакала из-за того, что моя вера разрушена. Но долгие месяцы беременности высушили во мне слезы, выскоблив в моей наивной душе ненависть, глубочайшую ненависть, которая пожирала меня изнутри. Детство я провела в атмосфере любви и согласия, а свадьба с твоим отцом разрушила все. С самой первой минуты твоего рождения я прокляла тебя. Я поклялась себе, что ты получишь ту ненависть, какую испытала в свое время я, почувствуешь то, что мне пришлось пережить, дав тебе жизнь. Решение далось мне без труда, без длительных раздумий. Я воспитывала тебя недоброй магией с самых пеленок, накладывала на тебя заклятия немоты, таким образом, что ты бы могла пролежать в беззвучном вопле всю ночь, рыдая, ощущая голод, задыхаясь в собственных вонючих пеленках. Однажды ты даже чуть не умерла, но тебя спасли. Я почти не видела тебя, спихивая тебя домовику, или накладывала заклинание немоты, накидывая сверху мантию-невидимку моего отца. Меня не мучила совесть, как только последний взмах палочки делал свое дело, моя душа успокаивалась. Мне не хотелось понимать твоих иных чувств кроме как страха, и я вскоре погрязла в этом. Я знала, что ты не должна ощущать ничего кроме бесконечного испуга и боли и это успокаивало меня. Я и не думала, что у тебя должны быть другие чувства. У тебя не было красивых игрушек, интересных книжек, дорогих нарядов. А если и были, то лишь тогда, когда это было нужно, чтобы создать образ для других людей. Когда ты подросла я запирала тебя в чулане, прятала от посторонних глаз, как тот тогдашний позор. Била за любую провинность. Орала так, что ты рыдала часами, а я, слыша твои слезы лишь тогда усмирялась. Подсознательно я обнаруживала любую причину наказать тебя. Плохое мое настроение или слишком хорошее твое. Я ненавидела тебя, не переносила. Я никогда не видела в тебе ничего светлого. Ты никогда не была моим ребенком. Я чувствовала удовлетворение, избивая тебя и слушая твои мольбы. Умиротворением для меня было знание, что ты сможешь получить по заслугам. Что ты ведешь себя так паршиво, что я смогу наказать тебя. Кингус пытался вступаться за тебя. Но перестал это делать, наверное, через полгода после твоего рождения. Поняв, видимо, что от тебя нечего ожидать. Уверена, он тоже ничего не чувствовал к тебе. Он тобой не занимался. Я же была вынуждена. А я ненавидела любую минуту, которую я вынуждена была посвящать тебе. Ты старалась чтобы я полюбила тебя из-за всех сил, понимая, наверное, в самые отчаянные моменты, что это невозможно, но понимание этого не заставляло меня чувствовать ничего, кроме злорадства. Я помню, как ты старалась дарить мне подарки на дни рождения, и как ты вела себя ниже воды и выше травы каждый возможный момент. Как ты прислуживала мне, словно домовик. Меня смешило это, я выбрасывала без сожаления все твои подачки. Единственной моей дочерью была Нарцисса, и я люблю ее так сильно, как вообще могу любить кого-либо. Разумеется, она ответила мне тем же. И это неудивительно, при том, что я вложила в нее. Образование, наряды, круг общения. Все было по высшему разряду. Кингус видимо понимал, что наша семейная жизнь началась не гладко. Он старался отвлечь меня от личных трагедий. От смерти родителей, бросивших меня и братьев. От твоего рождения. Он был добр и богат. Он показал мне мир и облегчил мне душу таким образом, подарил мне птиц, которых я любила и которых ты уничтожила потому что я не заступилась за тебя. Я повидала много стран, красоту и гармонию вторые были мне чужды очень давно. Всю жизнь я провела в четырех стенах поместья матери и в домашнем саду. А с Кингусом я смогла видеть больше. Отчего я простила ему твое рождение и подарила ему истинную наследницу семейства Блэк — Нарциссу. Она выросла настоящей красавицей, верной супругой, хорошей дочерью и матерью. С Андромедой так не получилось… она очернила честь семьи ради маггла., а тебя мне удалось подчинить лишь силой, и то не целиком. И лишь в детстве. Я знаю, что ты в душе против меня… я не смогла выполнить долг чистокровной матери и не смогла воспитать всех своих дочерей, как того требует общество и это мучает меня. Ты аморально изменяла своему мужу. И не удивляйся, я довольно быстро догадалась об этом. Я не знаю с кем, да и не важно это, потому что твой чертов любовник уже точно про тебя забыл. Как бы Родольфус не понимал, что с тобой творится, я понимала все. Он удивлялся моим вопросам, говорил, что у такой женщины как я не могла быть дочь-потаскуха. Я и не посвящала особо его в свои мысли. Увы, он не прав, он был очень глуп и ему некогда было тебя контролировать. Он пожинал плоды, полученные от брака с тобой и работал в Министерстве. А я знаю, как выглядит женщина, живущая без любви. Ты совсем не была похожа на меня. Но не скажу, что я тебя осуждаю, я не знаю стоит ли осуждать. Ты аморальная выскочка, но в этом лишь моя вина, и я не могу этого не признать. Я не уследила. Я позволила тебе элементарно появится на свет. Я была никогда не считала тебя своим ребенком и жалею, что не смогла простить тебя, что ты родилась и напоминала мне о моей никчемности. Ты умрешь в тюрьме, твоя очерненная жизнь закончится совсем скоро и слава Мерлину, если быстрее, чем умру я. Я рассказываю тебе это все не ради того, чтобы ты оправдала меня, не ради того, чтобы извиниться. Уверена, тебе и не придет это в голову. Я никогда не любила тебя, Беллатриса, как свою дочь как часть себя, и по-прежнему не люблю. Мне совершенно безразличны твои слезы. Я не хочу тебе врать — думаю, вранья тебе хватило еще больше чем ненависти. Последним моим желанием будет только чтобы ты смогла принять это, а точнее понять, почему ты жила такой жизнью. Или забыть, как часть того, что тебя не касается. Мне мало очень известно о том, что происходит у тебя, но я немного понимаю, в каком тяжелом состоянии ты находишься. Об этом месте ходит немало легенд и надеюсь, что хоть половина из них неправда. Надеюсь, что это письмо, которое сорвет с твоего лица маску незнания, достигнет тебя живую, надеюсь, что ты прочитаешь его и забудешь все что было. Сможешь умереть спокойнее. У тебя станет на одно сомнение меньше. Хотя ты должна помнить, что я многое все равно сделала для тебя… как и моя мать когда-то для меня же. Я поняла это лишь с годами, надеюсь, и ты поймешь. Ты сама виновата, что не воспользовалась моими стараниями. Виновата и я, что довела все до такого конца. Что касается меня, то вряд ли я когда-нибудь получу от тебя ответ, или увижу тебя. Жить мне осталось совсем немного, с каждым днем время идет все медленнее, замедляется и исчезает. Я теряю сознание все чаще. Целитель говорит, что мне осталось меньше недели. Я знаю, что он не врет, чувствую это своим слабеющим сердцем. Сейчас 31 августа, я писала это письмо пять дней, и то, что осталось жить мне пару дней, я чувствую хорошо. Каждый день я вижу мучительный, один и тот же сон: берег реки, возле которого стоит одинокая лодка. И каждый раз, приближаясь к ней, я вижу в ней своего умершего старшего брата, который однажды спас нашу семью от голода, чтобы остались живы мы. Он пытается вытащить нас тонущих. Но лодка сгорает вместе с ним, вместе со мной и могучий лес, который простирается на противоположном берегу, обрушивается на нас. И каждый раз я не знаю, что делать, как спасти его. Погибаю из-за этого выбора. Я знаю, что я должна умереть. И умру. Чувствую, это произойдет сегодня, я уже не пишу это письмо сама, за меня пишет Нарцисса, и буду надеется на то, что она напишет все, так как я говорю. Нарцисса видит, что я задыхаюсь, но смиренно пишет. Она плачет, но я знаю — она пишет все как я говорю. Увы, не получилось оставить этот монолог лишь между мной и тобой. Впрочем — она не проболтается никому. Я знаю. Сегодня первое сентября. Мне остался ровно один день и по предсказанию целителей я умру. Беллатриса… Пожалуйста, не умирай скоро! Ради сестры, которая так страдает. Ради меня не делай ничего. Я прожила недостойную жизнь. Я скоро умру и это будет единственной счастливой новостью для тебя, потому что ты уже точно не любишь меня. Забудь меня навсегда. И спокойно засыпай. Друэлла Блэк.       У Беллы даже перестали дрожать руки, из глаза выкатилась одна единственная слеза, затерявшаяся в потертом воротнике мантии. Осень. Прищурившись, она пыталась вспомнить то, как выглядит осень за решетками тюрьмы. И видела ее, свою мать, какую она помнила, с гордой осанкой, шагавшую по аллее, разукрашенной ало-желтыми красками этого лиричного времени года. Разноцветные листья касались ее мантии и словно стрелы вонзались в ее тело. Задыхаясь, она рухнула на землю и, истекая кровью, умерла… Затерявшись под падавшими с деревьев листьями.       Забравшись с ногами на свою койку, Белла потянулась к решетке, смотря в далекое бесконечное небо. Звезды, так далеко висевшие средь облаков виделись ей в воображении.       И даже среди небес, скрытых в тумане, она заметила в самой дали то, что искала — половинку маленького месяца, скрывавшегося в непроницаемой дымке на восточной стороне небосвода.       За решеткой был почти конец лета. Ее мать умерла почти год назад. Столько времени шло письмо, столько месяцев Белла пыталась найти в себе силы прочитать его. И с ранее еще незнакомой, тихой безысходностью она еще раз осознала, сколько долгих лет пришлось ей пробыть за решеткой, когда жизнь неисправимо менялась каждое мгновение…       Прижимая последнее письмо к груди, она ощущала, как ее душа почти успокаивается, дрожь и слезы исчезают в ней. В прошлой Белле, которой она была до того, как разорвала конверт.       Бережно сложив письмо в маленький аккуратный квадрат, извлекая из-под койки разорванный конверт, она не позволила себе обронить ни одной слезы. А положив письмо обратно в конверт, Белла лишь закрыла глаза, вырвала грязную кружевную ленту из своего платья и бережно повязала послание. На минуту она замерла у стены, держа свое слабое тело на выпрямленных ногах. Вслушиваясь в каждый звук, каждый скрежет, гудение море и вскрики заключенных, она сама молчала. До тех пор, пока не перестала их слышать.       Повернувшись к решетке, Белла просунула за нее руку, в которой сжимала письмо. Она долго не могла заставить себя разжать пальцы, но как только она сделала это, вновь отвернулась к стене и замерла.       Сложенное письмо, летевшее в порывах ветра, вырвалось из конверта и распуталось из связывавшей его ленты. Распрямилось и ровным белым листом полетело вдаль, мотаясь с буйными ветрами, которые теряли его в бесконечном океане.       Пока, наконец, не утопили, захлестнувшись самой сильной морской волной.       Вот так закончился самый последний день жизни Друэллы Блэк.