Без начала конец, и конец — без конца

Все началось с ночного марафона по ТВ, который продержал внимание Уилсона лишь первые полтора часа после полуночи, — затем Хаус сбавил громкость: Джеймс уснул. (Раньше он мог бы ее увеличить. Или во всю глотку заорать «Боже, храни королеву». Сейчас — сейчас он просто ее сбавил.) Или же тогда все было вроде как в порядке — очень условном, учитывая то, что им осталось четыре месяца и пару недель, — а началось все минут через десять, когда голова Уилсона сползла со спинки дивана на плечо Хауса, а Хаус выключил телевизор совсем. (Может, у него просто дрогнул палец. Может, ему просто наскучил этот дурацкий марафон.) А может, все началось еще раньше, именно в тот момент, когда он слишком близко сел рядом с Уилсоном, а тому не показалось странным касаться друг друга локтями. (В этом вообще есть что-то странное после… всего?) Кого я обманываю, фыркает в сторону Хаус, уставившись на ночное небо за окном. Чувствуя, как с другой стороны дышит — пока еще дышит — Уилсон. Все началось около двадцати лет назад, и, может, стоило просто пройти мимо того парня с идеальной прической, разбившего зеркало. Нет же, Хаусу захотелось всего и сразу. Он мог бы украсть еще одну тарталетку, а потом еще одну, в воцарившемся хаосе никто бы не заметил. Боже, он мог бы поспорить сам с собой на то, кто выиграет — крепкий онколог с проседью в волосах или… кто это был вообще? Нет, он пошел и отдал свои деньги. Пошел, посмотрел в карие глаза и сказал, что все уладил. Да они даже пили той ночью за его счет. Все началось именно тогда, а заканчивается здесь. На последних витках жизни Джеймс Уилсон спит, утыкаясь носом в его плечо. Хаус моргает раз. Моргает два. Вздыхает и закрывает глаза. Пока не поздно, он мог бы взять Уилсона за руку, вот эту, безвольно лежащую между их ног. Вот эту, левую, рабочую, с мелкими мозолями и венами, в которых пока еще течет кровь. Он мог бы, он тысячу раз мог бы сделать так и до этого дня, и до этого рака. Каждый возможный раз Уилсон бы не отказал. Все лгут и прячутся. Та правда, которую Хаус топит годами, есть и в Уилсоне, но он ее не трогает. Не тянет наружу. Дает спокойно жить и присутствовать в их отношениях странным третьим лишним. Лишним для дружбы, для удобства и спокойствия. Они так давно знают о том, что могли бы какое-то время быть вместе, что научились шутить и говорить об этом, и их понимают. Они сами — понимали. Но сейчас мир осыпался, изменился. Еще чуть-чуть — и исчезнет больше. Им некогда портить что-то между собой — времени не осталось. Хаус берет его за руку на секунду, читает пальцами пульс и тут же возвращает их обратно к себе на колено. Ведет плечом. — Уилсон. Уилсон морщится и поднимает голову. Наверняка затекла шея. В этом и есть Хаус — на него всегда можно опереться, но будет неудобно. Болезненно. — Хаус? Что… который час? С хрена ли тебя это вообще волнует, с твоим-то обратным отсчетом, думает Хаус, глядя в сонно промаргивающиеся глаза. — Около двух. Ты пропустил кульминацию. — Ты все равно по пять раз пересказываешь, так что, — он зевает себе в ладонь, ту самую, левую, рабочую, с мозолями и неотжившим еще касанием Хауса, и расправляет плечи. — Ты собираешься спать? — Да, я, — Хаус пока еще не понял, что он «я». Ему нечего сказать, в голову не лезет никакая чушь, ничего, чем можно было бы пустить пыль в эти смотрящие в ответ глаза. Если все это началось по его вине, то кому заканчивать? Хаус трет переносицу, вздыхает. Поднимает глаза. — Что? — Ерунда. В его движениях нет рывка и неожиданности, он просто подсаживается ближе, закидывает руку на чужие дрогнувшие плечи и, склонив голову, ждет. Нервного смеха, отталкивающих ладоней, вопросов, удара, стука в дверь, обломившегося потолка или начала новой войны. Но помешать им не в силах даже военная мобилизация. Один мертв по всем имеющимся документам, второй — не доживет до Рождества, даже не двигается в сторону, только сглатывает и не отводит глаз. — Хаус? Хаус просто хотел, чтобы он заткнулся, ему и без того трудно. Поэтому Хаус целует его. Сдерживая столько, что губы, едва касаясь, дрожат. Его левая рука, стискивая здоровое колено, дрожит тоже. Правая, отпрянув и нависнув над замершими плечами, каменеет будто в судороге, одними костяшками касаясь тыльной стороны шеи. У Уилсона шея теплая со сна, а вместо вдоха — задыхающийся всхлип. Хаус думает, что ему плохо. Нет ни одной причины, по которой Уилсону могло бы быть хорошо сейчас. За секунду до того, как Хаус отшатывается, Уилсон несмело прихватывает его нижнюю. Теперь им обоим очень тяжело дышать. Отсутствие рака дает Хаусу фору, и он опережает: — Спокойной ночи, — и практически встает, когда Уилсон издает какой-то полный злобы смешок и рывком сажает его обратно. Каким-то образом это никак не отдается в ноге, но стреляет где-то в диафрагме, ярко и обжигающе. Ком наэлектризованной лавы растекается по желудку. Кажется, еще чуть-чуть, и у него позорно задрожат колени. Уилсон держит Хауса за плечо мертвой хваткой, и он чувствует себя дрожливой рыбой на раскаленном песке: легкие печет, рот открывается и тут же закрывается в попытке сказать, спросить. Уилсон его опережает. Его очередь. Он не спрашивает. Врезается в Хауса, как самоубийца — в асфальт. Асфальт плавится. Джим — Джим, Джимми — он такой решительный, что Хаус предпочитает промолчать. Предпочитает занять свой язык тем, чем надлежит. И тут же сдавленно стонет, потому что Уилсон вновь успевает первым. (Уилсон торопится, потому что умирать ему тоже первому.) Все началось двадцать лет назад, но, вжимая непослушные пальцы Уилсону в плечи, Хаус коротко думает — боже, у этой истории никогда не было внятного начала, они словно родились с заранее прописанным напряжением в сторону друг друга, словно жили ради того, чтобы один из них мучительно сдох, так и не разобравшись какого черта. Начала у этой истории, положим, не было, думает Хаус, слепо глядя Уилсону в глаза. Уилсон дышит так, словно сутки бежал по пустыне, и Хаус недостаточно самонадеян, чтобы присвоить эту заслугу себе, но достаточно врач, чтобы вспомнить — где-то там у Джимми растет гадость, мешающая нормально дышать, нормально жить, и это не чувства к Хаусу. Это убьет его раньше. Да, начала у этой истории не было, но конец так близок. И Хаус сдается — он положил на всю свою жизнь, потому что не собирался жить без Уилсона, — и обнимает его всем телом, голова Уилсона на его плече, слезы Уилсона впитывает ткань его футболки, сбивчивый тихий смех ловит будто пробитая нaсквозь грудь, и вместе они дышат — хрипя и задыхаясь, дышат — и так — до самого конца.