Love is love

Время шло. Нужно было жить, нужно было двигаться дальше. Александр продолжал руководить редакцией газеты «Ивнинг-пост». Без участия в политических спорах и драмах у него оставалось достаточно много свободного времени, которое он мог уделить своей семье. Сейчас это было особенно необходимо. Элайза вновь была беременна. — И черт нас дернул тащиться в этот театр. Холодно. Сыро. Откровенно говоря, ненавижу ноябрь, — сетовал молодой человек, невольно передергивая плечами. — Да брось, Стивен. Ты снова ворчишь. Если не обращать внимания на погоду, то…как прекрасна жизнь! — воодушевленно воскликнул Филипп. — Ты пьян, Гамильтон, — скептически отозвался Прайс, исподлобья глядя на друга. — Ты же знаешь, что я выпил немного, — отозвался Филипп. — Да, но ты не часто жалуешь алкоголь, поэтому, кажется, тебе хватило даже небольшой его доли. В театре витали ароматы неискренности, крайней наигранности эмоций, вызванных отнюдь не только действом, происходящем на сцене. Совершенно неожиданно взгляд Филиппа зацепился за знакомое нахальное выражение лица. Мгновенно в душе молодого человека восстала вся полнота негативных эмоций. В нескольких метрах от Гамильтона был Джордж Икер. Филипп помнил, как более четырех месяцев назад, на праздновании Дня независимости, не стыдясь никого и ничего, Икер прилюдно оскорблял наследие отца Филиппа. В памяти молодого человека все еще были живы едкие комментарии о преобразованиях, реформах и деятельности Александра Гамильтона, сказанные заносчивым молодым адвокатом. В тот день от выяснений отношений Филиппа оградила толпа и яркие залпы салютов, но сегодня… Нет, сегодня его ничто не остановит. Сегодня он предпримет попытку защитить дела его отца. Сегодня он докажет, что Гамильтоны горды, что Гамильтоны не боятся. — Филипп, — угадав намерения друга, Прайс схватил его за локоть, в попытке остановить и, быть может, даже предотвратить трагедию. Однако алкоголь уже сделал свое дело. И без того бунтующая кровь вскипала в жилах молодого человека. Филипп уже не слышал ничего, кроме звука своего торопливо бьющегося сердца. — Мистер Икер! — громкий возглас Гамильтона заставил молодого адвоката и его друзей обратить внимание на источник звука. — Вот так встреча. Я подумал, быть может, вы вновь захотите поговорить о делах моего отца. Надеюсь, сегодня ничто не сможет помешать нам общаться и вести диалог, — продолжал юноша, подойдя ближе к Икеру. Тяжело вздохнув, Прайс направился за другом, чувствуя, что не следует надеяться на благополучный исход этого разговора. — Вы желаете диалога, Гамильтон? Вряд ли вы услышите что-то новое от меня. Деятельность вашего отца не принесла блага ни будущему Америки, ни ее настоящему, — совершенно спокойно отозвался Икер. Слова, цепляясь друг за друга, образовывали огромную и крепкую сеть, в которой Филипп, без какой-либо надежды на спасение, лишь путался. Стивен как мог пытался унять спор друга и заносчивого и принципиального адвоката, однако…дело едва не кончилось дракой. — Негодяи, — раздраженно прошипел Икер. — Прошу прощения? — подобное оскорбление вывело из себя даже миролюбивого Стивена. — Негодяи, — повторил Икер. Дуэли были назначены на 22 и 23 числа ноября. Стивен должен был сражаться первым. На следующее утро, когда действие алкоголя было прогнано целительными объятиями сна, а волнение бушующей крови было остановлено холодом здравого рассудка, Филипп осознал ужас всей ситуации. Он понимал, что одному ему не справиться, поэтому решил просить помощи и совета отца. — Филипп? — несколько удивленно спросил Александр, подняв взгляд от бумаг и газетных статей. Он не ожидал увидеть сына в столь ранний час в своем рабочем кабинете. Юноша, неловко улыбаясь, думал над тем, как начать разговор. — Что-то случилось? — с долей беспокойства поинтересовался Гамильтон, выходя из-за стола. — Да, пап… Мне нужна твоя помощь. Мужчина обратил все свое внимание на сына. — Я бросил вызов на дуэль, — за этой короткой, окутанной волнением фразой последовало продолжительное молчание. Филипп не был свидетелем сражений, не слышал звука выстрелов и канонады пушек, но…он готов был поклясться, что эта тишина была в разы громче и оглушительнее. — Что? — отказываясь понять и принять, не собираясь верить в услышанное, полушепотом переспросил Гамильтон. — Он оскорбил тебя, оскорбил основанный тобою банк, он… — не в силах преодолеть волнение затараторил Филипп, но осекся, встретившись с переполненными болью глазами отца. — Филипп, ты… — Да-да, я все понимаю. Я понимаю, что все очень серьезно. Я знаю, знаю. Все будет хорошо, правда. Обещаю, пап, я не подведу, честное слово, только… Только научи меня обращаться с оружием, — Филипп знал, что выглядит глупо, наивно, но он не может отменить дуэль. Не может поставить под угрозу свою честь, честь своего отца, честь всей семьи. — Кто твой противник? — после еще одной непродолжительной паузы спросил Александр, сняв очки и устало потирая переносицу. — Джордж Икер. Икер. Александр знал этого нью-йоркского адвоката по нескольким делам, практикуемым им. Кажется, он был старше Филиппа чуть меньше чем на десяток лет. — Где пройдет дуэль? — эта напряженная сосредоточенность Гамильтона пугала, казалось, и его самого. — Уихокен. — Нью-Джерси? — переспросил мужчина, хотя и без того прекрасно знал ответ. — Я должен был догадаться. Абсолютно все легально в Нью-Джерси, — с горькой презрительно-печальной усмешкой кинул он, но вскоре, стараясь откинуть любые эмоции, вновь сконцентрировал внимание на деталях. — Кто твой секундант? — Стивен Прайс, — вновь односложно ответил Филипп, однако в это же мгновение почувствовал острую необходимость продолжить свою речь, — если только…если только, — сбивчиво произнес молодой человек, ощутив на себе испытывающий взгляд отца, — Если только он не будет ранен или…убит на завтрашней дуэли с Икером. Александр не смог сдержать тяжелого вздоха. Дуэль — одно слово, которое может принести бесчисленное множество страданий, бедствий и горя… Дуэль — короткое событие, лишь крохотный отрезок времени на хитро закрученной ленте истории. Возможно, никто и не вспомнит оппонентов и то, за что они сражались. Не вспомнят, потому что событие не имело как таковой важности, не отразилось на судьбах страны и нации. Оно уйдет, сотрется, превратится в пепел, канет в небытие. Оно заберет жизнь проигравшего, а победителя вскоре покорит непрерывный ход времени… Так имеет ли вообще дуэль смысл? Имеет ли смысл то, что лишь приблизит неизбежный исход для одного из сражавшихся? Может ли иметь смысл то, что отнимет жизнь не только одно человека, но и целых поколений, что могли произрасти из цветка его жизни? Может ли иметь смысл то, благодаря чему вместе с павшим на поле брани погибнут и все те, кому он был дорог? Александр напряженно думал. Нет, он не позволит стать Филиппу убийцей. Он не позволит, чтобы жизнь его дорогого мальчика была испорчена глупой осечкой в самом начале пути. — Ты пропустишь свой выстрел, — обрывисто сказал Гамильтон, видя как глаза сына округлились от ужаса и удивления. — Если Икер человек чести, то он тоже не станет стрелять. — Но, папа… - попытался возразить Филипп. — Если Икер человек чести, то он тоже не станет стрелять, — еще более настойчиво повторил мужчина, словно говорил какую-то мантру, молитву. Словно говорил то, во что отчаянно хотелось верить, хотелось надеяться. И только пресловутое «если» перечеркивало все: планы на будущее, счастье, мечты. Гамильтон понимал это. Он так же понимал и то, что это «если» запросто может отнять жизнь его первенца. Понимал, и именно от этого осознания хотелось убежать, спрятаться, скрыться… Александр вспомнил и о беременной жене, которая лишь недавно оправилась от потери сестры. Сможет ли она пережить… Ах нет! Нет! Нельзя даже и допускать подобной мысли… Однако, этой въедливой догадке не нужны были чьи-то дозволения… Дуэль Прайса и Икера закончилась весьма благополучно. Хоть и было произведено четыре выстрела, ни одна из сторон не пострадала. Это немного ободряло, вселяло надежду, но… что-то глубоко внутри окутывало Филиппа липкими объятиями страха, шепча лишь об одном единственном пугающем исходе. День собственной дуэли начался для старшего ребенка Гамильтонов совершенно обыденно и просто. Молодой человек позавтракал в компании своей большой семьи, стараясь скрыть волнение и взявшуюся из ниоткуда дрожь рук. Часы тянулись мучительно долго. Каждая минута, точно капля яда, распространялась по крови Гамильтона, заставляя его покрываться потом и испытывать небывалый адреналин, вкус которого за последние часы уже наскучил, успел приесться. Филипп слышит, что входная дверь с шумом закрывается. Вся семья, исключая его самого, отправилась на прогулку. Гамильтон еще раз мысленно благодарит отца за помощь и принимается собираться на, как он уже успел догадаться, одну из самых важных в его жизни встреч. Он еще раз внимательно и с каким-то благоговейным страхом осматривает револьверы, не замечая, что дверь его комнаты со скрипом открывается. И только громкое щебетание Анжелики приводит молодого человека в чувства. — Я удрала! Представляешь, удрала. Папа говорил, что нельзя, но я обвела всех вокруг пальца, сказав, что промочила ноги! Мне очень-очень нужно поговорить с тобой наедине! У меня важная… — голос девушки дрогнул, когда она, наконец, заметила, что в руке изрядно растерявшегося брата зажат револьвер. Страшная догадка о том, для чего именно необходимо Филиппу орудие смерти, в один миг оттеснила это яркое, пропитанное девичьим счастьем «У меня важная…». — Энджи, — отозвался Филипп не то с мольбой, не то с удивлением. — Ты…ты… Я слышала о мистере Прайсе сегодня. Ты…ты тоже? Нет… Нет, Филипп, — ускоряющееся биение сердца нарушило дыхание, заставляя слова звучать с оттенком отчаяния и безысходности. — Энджи, тише. Тише. Пожалуйста, — бережно взяв сестру за плечи просил Гамильтон. — Все будет хорошо. Все будет хорошо, обещаю. Я вернусь. Вернусь. Выбери ноты, можешь взять даже ту отвратительную французскую польку. Мы сыграем в четыре руки, как только я вернусь, — торопливо тараторил он. — Все будет хорошо, обещаю… Только не говори маме. Он обещал то, в чем сейчас сам не был уверен. Это было против его правил, однако… Он был готов на многое, лишь бы сестра поверила ему, лишь бы, хотя бы временно, сохранить спокойствие матери. Анжелика отрицательно мотала головой, все еще не в силах поверить в происходящее. Слезы катились по ее бледным щекам непрерывным потоком. Филипп нервничал. Ему уже давно следовало двинуться в путь, но мог ли он оставить его милую Энджи, его дорогую сестру…вот так…в слезах и страхе? — Люблю тебя, — торопливо поцеловав Анжелику в лоб, произнес Филипп. — Все будет хорошо, только, пожалуйста, не говори маме, — уже выходя из комнаты говорит он и спешно направляется к входной двери. — Твой отец сегодня сам не свой. Я твержу ему о том, что Элайзе нужно еще одно одеяло, а он, словно сумасшедший, отказывается пускать меня домой, — беззвучно смеясь, произнесла Элизабет, столкнувшись со старшим сыном на пороге дома. — Постой, куда ты идешь? Ты говорил, что у тебя нет никаких планов… — растерянно добавила она. Кажется, материнское сердце уже тревожилось, неведомым образом чувствуя опасность. — О…я…просто хотел увидеться с друзьями и…освежиться немного, — сказал Филипп, пока его мысли в глупом и лихорадочном танце лишь путались. — Филипп, — недоверчиво отозвалась Элайза. Тяжелые и необъяснимо отягощающее чувство целиком и полностью захватило душу женщины. — Ты кажешься мне слишком взволнованным. Что-то случилось? Ты болен? — прикладывая свою холодную руку ко лбу сына, спросила Элизабет. Сердце молодого человека больно сжалось. Сейчас ему придется солгать. Практически впервые в жизни солгать матери. Солгать человеку, который не заслуживал этой отвратительной лжи. Не заслуживал любого ее проявления. Наверное, Филиппу бы было в тысячу раз больнее, если бы он знал, что эта ложь будет первой и последней в его жизни… — Разве я когда-нибудь лгал тебе, мама? — произнес Филипп, призывая к себе все свои силы и сдержанность. Отчего-то в памяти Элизабет возникла картина десятилетней давности, когда Филипп, ее дорогой сын впервые произнес эту фразу. Тогда он подарил Элайзе уверенность. Тогда он четко дал понять — сомневаться в нем не стоит, он всегда будет правдив и искренен. Филипп ни разу не позволил родителям усомниться в его словах и его честности. Элайза поверила. Слова сына вновь вселили уверенность, прогнали страх. Филипп не мог лгать. Молодой человек порывисто схватил руку матери и бережно поднес ее к своим губам, как бы негласно извиняясь за ложь, за напрасно подаренную надежду, уже чувствуя, что, быть может, другой возможности и не представится. В его руке крепко зажат револьвер. Стивен что-то говорит об Икере, об отказе принести извинения. Но Прайс утверждает, нет, он практически уверен в том, что сегодня никто не пострадает, что все кончится хорошо… Как наивны, как нелепы были его предположения, пропитанные опьяняющим чувством счастья жить. Вчера Стивен уже почувствовал дыхание смерти, но она не тронула его, поэтому теперь он верил, что она обойдет стороной и его друга. Злополучные десять шагов от барьера отсчитаны. Кажется, что в жилах течет не кровь, а страх. И кто только писал в этих дурацких книгах о храбрых героях? Перед смертью равны абсолютно все. Лицо каждого искажает ужас, смешивающийся с желанием быть живым. Еще около минуты ни одна из сторон не решается сделать выстрел. Минута… Какой длинной она казалась сейчас. Как много мыслей, как много надежд успело прийти в голову Филиппа. Один Филипп видит серую суровость небесного свода.Неужели ему придется отказаться от собственной защиты и выстрелить в хмурые облака ноября? Два Да, ему придется. Придется, чтобы отец, чтобы вся семья могли им гордиться. Три Как бы хотелось сейчас вновь оказаться маленьким мальчиком, что ожидает момента, когда родители заберут его на рождественские каникулы из Трентона. Четыре Интересно, если он не погибнет сейчас, кем ему суждено стать? Адвокатом? Политиком? Или, быть может, даже военным? Пять Револьвер обжигает своим холодом и равнодушием предательски дрожащую руку Филиппа. Хотелось бы знать, являлось ли именно это оружие причиной чьей-либо смерти? Шесть Да, Икер заносчив, груб, нечестен… Но…неужели он способен на убийство? Семь А Филипп?.. Нет, он никогда не сможет лишить человека жизни. Звук выстрела прервал мысли молодого человека. Он не успел. Не успел понять, не успел додумать, не успел досчитать, как принято, до десяти. Не успел вспомнить о самом важном, откладывая на потом. Оставляя все, что так бесконечно дорого сердцу напоследок. Это было обидное всего. Это было сильнее той боли, что принесла пуля. Люди часто допускают подобную ошибку то ли намереваясь оставить самое желанное и самое приятное на финальную часть, то ли наивно полагая, что еще успеют. Теплые улыбки братьев и сестер, бережные объятия родителей, смущенный взгляд и зеленые ленты той, чей образ навсегда отпечатался в его сердце… Его губы беззвучно повторяли оставшиеся три единицы счета, пока разум из последних сил отчаянно цеплялся за последние нити реальности, судорожно впуская в мысли Филиппа тех, чье присутствие было бы сейчас необходимо более всего. Преодолев реку, истекающего кровью Филиппа перевезли в место, где ему быстрее всего могли оказать помощь — дом его тети, Анжелики. Вскоре туда прибыл доктор Хосак, давний знакомый Гамильтонов. Александр же, как только узнал об исходе дуэли, едва не лишился чувств, поэтому прошло еще около двух часов, прежде чем он смог добраться до дома Черчей. — Филипп! — это было не похоже на зов, это был крик отчаяния. Филипп был неподвижен и бледен, и только слабые, едва уловимые слухом стоны выдавали слабый огонек жизни, что тлел с каждой минутой все стремительнее. Александр бросился к сыну и, проверив его пульс, мрачно обернулся на доктора. — Пуля попала в бедро и прошла через тело, застряв в левой руке, — не поднимая глаз на убитого горем отца, негромко произнес Хосак. — Потеряно очень много крови и рана серьезна… — да, Дэвиду Хосаку уже не раз приходилось сообщать печальные вести родным его пациентов, но… каждый раз, когда он видел глаза родителей, что теряли своего ребенка, что расставались с самым дорогим, он готов был сам погибнуть от той боли, отчаяния и слепой надежды, что исходили от них… В комнате повисло глухое молчание, которое нарушило лишь прибытие Элайзы. Женщина, не замечая никого и ничего, бросилась к кровати сына. Горе Александра было велико, но он и не предполагал, что оно может стать еще больше, еще огромнее, еще тяжелее. Однако…слезы Элайзы, ее мольбы, обращенные к сыну, заставили убедиться его в обратном. Часы пробили полночь, а Филипп так и не приходил в чувства. Элизабет, исступленно молилась, не отходя от кровати сына. Она знала, что вера, что Бог обязательно должны помочь ей. Она надеялась на них. Надеялась на спасение Филиппа. Женщина умоляла высшие силы дать хоть какой-то знак, и… знак был отправлен. «24 ноября, — вихрем пронеслось в мыслях Элизабет, — сегодня 24 ноября». Именно в этот день ровно семь лет назад она потеряла своего еще нерожденного ребенка. Холод мгновенно объял все существо Элайзы. Нет, этого не может быть. Господь милосерден. Он не лишит ее ребенка. Нет, только не снова. Нет. — Нет, нет, нет! — мысли переливались в слова, а Элизабет лишь припала к пока еще сохраняющим жизнь рукам сына, омывая их потоком горячих, практически обжигающих слез. — Элайза, милая, — едва сдерживаясь и глотая свои собственные слезы, дрожащим голосом произнес Гамильтон, опускаясь у кровати сына и обнимая жену. — Нет, нет, нет… — умоляя повторила Элизабет. Будто бы слыша страдания матери и улавливая горе отца, Филипп открыл глаза. — Филипп, — в унисон друг с другом, в унисон с их печалью и отчаянием и, казалось, в унисон с самой смертью, воскликнули Александр и Элайза. Взгляд Филиппа тут же столкнулся с полным страдания лицом матери. — Мама…я…я обманул тебя, прости. Прости, я не хотел правда…прости, — хрипло произнес молодой человек, пытаясь дотянуться до щек матери, пытаясь стереть жгучие потоки ее слез. Женщина лишь отрицательно замотала головой, не в силах сказать и слова. — Я…Когда мы учились играть на пианино… Ты всегда говорила, мама, что я сбиваюсь со счета, что я считаю слишком быстро…но сегодня я был слишком медленным, — превознемогая боль обрывисто говорил Филипп. — Тише, тише, все хорошо, — наконец зашептала Элизабет, целуя руки сына. — Пап, я…сделал все, как ты советовал… Я…я всегда хотел, чтобы ты мог гордиться мной, чтобы…чтобы… — Я горжусь, горжусь, Филипп. Ты никогда не позволял мне чувствовать ничего, кроме безграничной гордости, — уже не в силах сдерживать слезы, прервал речь сына Александр. — Я…я обещал… Энджи… Мам, сыграй с ней эту дурацкую французскую польку, которую я так ненавижу, — попытка усмехнуться принесла едва выносимую боль, — и передайте, что мне очень жаль…что…что я… не сдержал своего обещания, — слова давались все тяжелее, однако Филипп продолжал. — Обнимите младших за меня… в последнее время я делал это редко…мне жаль, правда, — на мгновение речь старшего ребенка Гамильтонов прервалась, а глаза, тяжелея закрылись. Элайза, крепко цепляясь за руку мужа, с ужасом вглядывалась в лицо сына. Делая еще одно усилие, Филипп вновь открыл глаза. — В верхнем ящике стола… Там стихи…отправьте их…их… Энджи вам скажет куда… Этот диалог оказался прерван прибытием священника. Пока Филипп исповедовался, его родители наблюдали за этим устрашающим действом из другого конца комнаты. Александр удерживал едва стоящую на ногах жену, которая сейчас смотрела на служителя церкви без былой кротости, смирения и надежды. В ее взгляде читалась лишь ненависть и неверие. Стрелки настенных часов почти добрались до тех цифр, что должны были провести черту, что отделит Филиппа от жизни, что о уведет юношу в неизведанный и неизвестный мир. Чувствуя, что последние силы покидают его, молодой человек перевел взгляд на родителей, как бы призывая их к себе. Они держались за руки и пытались улыбаться друг другу еще на протяжении нескольких минут. Последнее и очень странное желание посетило уже неясное сознание Филиппа. Ему отчаянно захотелось завершить счет, который, черт побери, сегодня, как, собственно, и всю жизнь подводил его. — Посчитай со мной…как на фортепиано… - едва слышно прошептал юноша, переводя взгляд на мать и чувствуя, что каждая секунда неизбежно приближает его кончину. — Un, deux, trois, quatre, cinq, six, sept… — разрезая тишину комнаты раздавался слабеющий голос Филиппа и слезная мольба Элайзы. Счет вновь прервался на злополучной семерке. Филипп вновь не успел, вновь не досчитал. Филипп не дожил… -Sept, huit, neuf, — негромко повторила Элизабет, пытаясь и все еще надеясь найти признаки жизни в лице своего Филиппа. -Sept, huit… — она не смогла. Она не смогла досчитать. Эти оставшиеся единицы встали в горле комом, легли на сердце камнем, причиняли боль. Зачем заканчивать счет, если Филиппа больше нет? Зачем продолжать жить, если Филиппа больше нет? Александр содрогался от рыданий, а Элайза… Элайза в конце концов все же продолжила счет, вложив его немым и невидимым гостем в свой пронзительный крик, вырвавшийся прямиком из ее страдающего материнского сердца. В крик, обвиняющий несправедливость этого мира в том, что она посмела отнять самое дорогое и самое ценное.