Love is love

В первое время казалось, что дальше жить просто невозможно. Каждое движение, каждое слово, каждый вздох приносили боль и ощущение того, что мир рушится. Вряд ли словами можно выразить или хотя бы попытаться описать горе, что постигло Александра и Элайзу, что постигло все Гамильтонов. Беда, как известно, не приходит одна. Родители были ослеплены своим горем, поэтому за потоками горьких слез и отчаяния не заметили изменений в поведении старшей дочери. По началу могло показаться, что Анжелика лишь претерпевает величайшую скорбь (удивительно, как просто иногда признать пресловутую «величайшую скорбь» более привлекательной альтернативой), однако… Она помнила то, как встревоженно отец покинул дом. Помнила, как мать, что узнала о произошедшем значительно позже своего супруга, едва не лишилась чувств. Помнила, как младшие заливались слезами. Помнила, и винила во всем себя. Она знала о дуэли еще до ее начала. Она знала, но не остановила брата. Она знала, но ничего не сказала матери. Она знала, но не сделала ничего, чтобы прекратить этот ужас, предотвратить этот ад. Она тонула в своих мыслях, путалась, ничего не понимая, не видела выхода, упуская из вида все ориентиры. Она теряла имена, теряла воспоминания, теряла память о некогда родных лицах. Все путалось, скапливалось в огромный ком, что с каждым днем становился все тяжелее и невыносимее. Реальность с плачущей матерью, подавленным отцом, испуганными младшими и мертвым братом неимоверно страшила, отталкивала. Анжелика искала убежища в своих мыслях. Позже она выстроила целый мир. Свой собственный мир, в котором всегда пахло розами и слышались звуки задорной французской польки, что она помнила по своему первому балу, по своему первому приглашению на танец, которое она получила от голубоглазого майора… В мире Анжелики, между прочим, отважный солдат все еще ангажировал ее на вальс… В мире Анжелики мама улыбалась, а папа, хоть и всегда был занят работой, не был утомлен и печален. В мире Анжелики младшие братья и сестра почти всегда смеялись. Это иногда раздражало, но Энджи никогда не останавливала их. Для чего? Если они смеются, то значит — они счастливы. В мире Анжелики Филипп все еще играл с ней в четыре руки, все еще дразнил ее, все еще помогал ей… Время не лечит, оно не притупляет боли и страданий. Горе не убивает. Ты продолжаешь жить, продолжаешь дышать, продолжаешь видеть мир. Проснувшись утром, ты на мгновение забываешь о потере, однако в следующую секунду осознание вновь настигает тебя со всей полнотой и невыносимостью. Горе не лишило Александра и Элизабет жизни, оно лишь отравило каждый ее миг, научило ежедневно преодолевать и терпеть боль. С этим неустранимым грузом они обнимали своих детей, верили в исцеление Анжелики, ухаживали за могилой Филиппа. Через полгода после смерти Филиппа в доме Гамильтонов вновь раздался детский крик, что своей надрывностью и требовательностью приводил всех членов семьи в чувства, дарил второе дыхание, пытался залечить раны сердца. Нет, больше не было той безграничной и беспечной радости, больше не было слепого счастья. Была лишь нежная и трепетная любовь, смешивающаяся с опасениями и осознанием того, что все в этом мире хрупко, шатко, невечно. Гамильтоны чувствуют тепло своего ребенка, видят его первые и неосознанные движения, слышат его лепет, чувствуют счастье. Вся ситуация, все происходящее, обстановка — абсолютно все возвращает их воспоминаниями и мыслями в далекий январь 1782. Они так же умиляются, глядя на своего новорожденного малыша, они так же горды им, так же восхищены, только… Только за окнами не танец крупных хлопьев снега, а палящие объятия солнечных лучей. Только Гамильтоны уже не так юны, полны надежд и веры в лучшее. Только их сердца уже познали величайшее опустошение и скорбь. Александр осторожно обнимает дрожащие плечи Элизабет, и супруги дают волю слезам. Сладким слезам счастья, едкими слезам горя. Время шло, а маленький Филипп, как прозвали Гамильтоны своего младшего ребенка, рос, дарил родителям свои улыбки, делал первые шаги. — Мама! Мама! Ах, мама, ну посмотри же, посмотри, — заливаясь смехом уговаривала Анжелика, — посмотри же! Ах, Филипп, какой ты смешной! — продолжала она. — Мамочка, ну погляди же, какие забавные рожицы он строит! — Милая, — произнесла Элайза за с едва заметным вздохом. — Я только что уложила малыша Фила, поэтому… могу ли я попросить тебя говорить тише? — осторожно спросила она. Энджи мгновенно нахмурила брови и обиженно надула губы. — Почему, мама? Почему вы совсем не замечаете Филиппа? Даже когда ты входила, то толкнула его. Почему? Вы только и делаете, что бегаете за маленьким Филом. Вы делаете для него все! Вы даже имя Филиппа ради него отняли! — с долей своего неосознанного и детского возмущения говорила девушка. — Милая, — попыталась остановить ее Элизабет. — Вы совсем забыли о Филиппе! Вы делаете вид, что не замечаете его! Делаете вид, что его просто нет! Вы совсем не любите его! — продолжала Анжелика, пока на ее глаза наворачивались горячие слезы обиды. Этот весьма эмоциональный укор дочери заставил сердце Элизабет больно сжаться. Да, пусть и Анжелика вкладывала в свои слова другое, прямое значение, но Элайза услышала в них и то, что уже долгое время терзало душу женщины. Элизабет боялась того, что продолжая жить, продолжая радоваться успехам детей, продолжая видеть этот мир, она предает память старшего сына. Она винила себя за то, что горе истязает ее не каждую секунду, а только лишь является постоянным, порой и негласным, спутником каждого ее мгновения. — Энджи…я, — сдавленно произнесла женщина, осторожно обнимая дочь. — Я помню, я люблю Филиппа, я… — Элизабет взяла небольшую паузу, чтобы усмирить собственные эмоции, ей не хотелось навредить дочери своими слезами. — Я люблю каждого из вас так сильно, что вряд ли удастся это представить. Каждый из вас, кем бы вы ни были, где бы вы ни были, находится в моем сердце. — И Филипп? — спросила Анжелика, поднимая взгляд на мать. — И Филипп. — Прямо в сердце? — В сердце, — чуть кивнув, вновь коротко ответила Элайза. Еще несколько секунд Энджи просто смотрела на мать, казалось, проникаясь ее словами, а затем осторожно приложила свою тонкую руку на грудь женщины. — Бьется, — чувствуя непрерывное биение сердца, произнесла Анжелика, подарив матери счастливую улыбку. — Как долго он там будет, мамочка? — эти детские и наивные вопросы из уст грациозной и утонченной девушки представляли собой весьма печальную картину, однако Гамильтоны привыкли. Они пережили худшее. — Всегда, — отозвалась Элизабет, впервые понимая тот факт, что даже пуля не сможет в полной мере отнять тех, кто дорог.