Love is love

Правда может причинять боль, а иногда она может спасти. Гамильтон познал и первое, и второе. Он не привык скрывать свое мнение за надежными стенами лжи или непробиваемыми щитами молчания. Он выбирался с далеких Кариб не для того, чтобы смиренно и покорно принимать чужую точку зрения и чужое мнение. Ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Кричать, срывая голос, теряя последние силы. Теперь, когда спустя время к его словам стали прислушиваться, имеет ли он право остаться немым, быть лишь сторонним наблюдателем, находится в стороне? Нет. Именно поэтому в одном из апрельских выпусков газеты «Реджистер» доктором Чарльзом Купером был пересказан следующий факт: на одном из приемов в Олбани Гамильтон выразил свое мнение о Берре и его политике, назвав бывшего друга опасным человеком, которому не следует доверять бразды правления. Что ж, эта небольшая статья, эти несколько строк положили начало грандиозной битве. Сначала противники, изливая на бумагу реки и целые потоки чернил, с рвением юнцов сражались на перьях, растрачивая слова и скудные остатки былого расположения друг к другу, затем разменной монетой в этом, казалось, незавершимом споре стала жизнь… Изначально дуэль была назначена на последние числа июня, однако Гамильтон попросил отсрочки до окончания сессии окружного суда. К тому же обоим противникам следовало привести свои дела в относительный порядок. Около двух недель Гамильтон и Берр скрывали свой замысел даже от самых родных и самых близких. Время бежало неумолимо быстро. Его неугомонный ход и немыслимую скорость Александр ощущал на протяжении всей жизни, однако сейчас это самое ощущение стало острее, чем когда-либо. Обнимая Элайзу, детей, он чувствовал, что писал, делал, любил, жил катастрофически мало. Этого было недостаточно. Он снова недоволен. Он знал, что никогда не будет удовлетворен. Глаза едва не закрывались от усталости, однако с каждым вздохом река времени иссякала, высыхала под последними палящим лучами солнца жизни. Сейчас он думал о своем наследии. Гамильтон презирал ложную скромность, поэтому не отрицал, что сделал для Америки гораздо больше, чем мог себе представить в начале пути. Однако… Один шаг в сторону, и…его уже не будут помнить, как великого отца-основателя. Теперь он — нечестный человек, изменявший своей жене и потерявший из-за этого возможность занять высший пост. Сейчас он думал о своем наследии. Гамильтон презирал ложную скромность, поэтому не скрывал от самого себя, что гордится своими детьми. Однако… Он понимал, что и эта, эта более важная часть его наследия остается без достойной защиты, без прочного фундамента. Он клял себя за то, что в свое время отказался от армейской пенсии, клял себя за то, что долги за их земной рай, за их уютное поместье, за их Грейндж все еще не были выплачены полностью. Нет, ему нельзя оставлять их. Нет. Но… может ли он запятнать свое наследие кровью? Имеет ли право? Вряд ли… Он поднимет свой пистолет, он взведет его к небу, он пропустит свой выстрел, до последнего моля Господа о том, чтобы пуля противника не коснулась его наследия. Он создавал нечто великое и прекрасное, не в силах защитить свое творение… Сейчас он думал о своей Бетси. Гамильтон презирал ложную скромность, поэтому признавал — как бы он ни был горд своими достижениями, Элайза — главная победа и главное счастье его жизни. Его сердце больно сжалось при мысли о том, какие страдания и трудности придется пережить его горячо любимой жене. Он помнил, как неделю назад, на последнем дне независимости, его попросили исполнить «Барабан». На протяжении всей песни Александр чувствовал на себе полный нежности и любви взгляд Элайзы. Она смотрела на него так, как при первых днях их знакомства. Его милая Бетси… Она, ничего не подозревая и считая, что все самое худшее, что только могло случиться, уже произошло, надеялась на тихое и спокойное счастье… Эта мысль доставляла Гамильтону особые страдания. За окном темнело, а он все писал и писал. Нужна была хотя бы минутная передышка. Александр направился к комнатам детей. Кажется, Джон еще не спал. Осторожно приоткрыв дверь, мужчина заметил, что сын что-то пишет. Очевидно, это были задания к его урокам. Прошло еще несколько мгновений, и только тогда мальчик заметил присутствие отца. — Джон, почему ты не спишь? — спросил Гамильтон, даже не пытаясь избавиться от улыбки умиления. — Пока мне не особенно хочется, но… — Джон сбился, заметив весьма странное выражение лица отца. — Папа, ты что-то хотел? — Нет-нет, — потерявшись в собственных мыслях, не сразу ответил Александр. — Я побуду с тобой немного. Ты не против? — добавил он. Лицо мальчика озарилось искренней и неподдельной улыбкой. Отец почти всегда был занят, поэтому время, проведенное с ним, было на вес золота. Они вспоминали забавные семейные истории, говорили о школьных делах, о силе слова, об истории… Бесчисленное множество тем…важных и не очень, но… в один момент Джон стал крайне серьезен и, переведя взгляд своих пытливых глаз на отца, сам не ведая того, дотронулся до самого волнующего и важного. — Папа, ты часто говоришь о наследии… Но что это? Мерное тиканье настенных часов и оглушительная тишина были свидетелями задумчивости Гамильтона. Он часто отвечал на этот вопрос сам себе, но сейчас заученные и, казалось, незыблемые принципы и убеждения, отчего-то, встали в горле комом. — Наследие — это то, что ты успел совершить за всю свою жизнь, то, чем ты гордишься больше всего. Наследие — это то, чем тебя запомнят будущие поколения. Наследие — это продолжение тебя самого, — еще одна минутная пауза, еще один вздох. — Знаешь, порой в жизни случается так, что человек не может защитить того, что он создал. Это печально. Получается, что все его рвения и старания были напрасны. Я искренне верю в то, — Александр, вспомнив о детях, вновь не смог сдержать легкой улыбки, — в то, что когда придет время, каждый вас будет способен защитить свое собственное, свое личное наследие. Слова становились тише. Усталость брала свое, поэтому, прочитав с отцом молитву, Джон вскоре уснул. Александр же вновь направился в свой кабинет, намереваясь закончить прощальное письмо его дорогой Бетси. Он напишет ей о своей любви, он попросит прощения, он напомнит ей о религии… Религия… После смерти Филиппа Элизабет усомнилась в милосердии Господа, а Александр… Александр же напротив отыскивал утешения в текстах священного писания и молитвах. Теперь, когда он уйдет, когда она останется одна, религия — это единственное, на что может опереться его дорогая Бетси. Он писал, вкладывая всю свою любовь, всю свою нежность. Писал так, словно он был еще тем мальчишкой, тем, пока еще никому неизвестным адъютантом Вашингтона. Писал так, словно не было этих долгих лет, не было этих трудностей, не было этого счастья. Сумасшедший, влюбленный, потерянный… — Александр, вернись в кровать. Гамильтон не понимает является ли реальностью образ жены, ее мягкие руки, ее нежный голос. Быть может, это все сказочный мираж, вызванный усталостью? — За окнами уже темно, — голос звучит чуть настойчивее и требовательнее. Это реальность. Его милая Бетси здесь. Он чувствует тепло ее руки. — У меня ранняя встреча за городом, — негромко отвечает он, проклиная себя за то, что вновь солгал. — Я скоро вернусь, ты даже не успеешь заметить, — Гамильтон еле выдавливает из себя улыбку. — Что ж, тогда я отправлюсь в кровать. Как она прекрасна: ее волосы, ее глаза, ее руки, ее губы, ее голос, ее нежная и трепетная душа, ее бесконечно любящее сердце… Он никогда не заслуживал ее. Никогда. Никогда не заслуживал, но всегда любил. Любил всем своим существом. Любил так, как только был способен. — Эй, — Александр торопливо берет ее за руку, отчаянно цепляясь за самый дорогой сердцу образ, по обыкновению ища в нем успокоения, стараясь запомнить его в самых мелких деталях. Запомнить на века. Запомнить навсегда. Запомнить для пугающей неизвестности, что нетерпеливо ждет его. — Лучшая из жен, и лучшая из женщин, — он бережно целует ее руку, не желая отпускать, не желая расставаться. Ее улыбка вновь опьяняет, вновь заставляет сердце биться чаще. Он влюблен. Влюблен преданно и нежно, как в самом начале, в самом начале их пути… Вот только…теперь это начало конца. Место, выбранное для дуэли, было особенно символичным для Гамильтона. Именно Уихокские холмы стали свидетелями смертельного ранения Филиппа. Около семи часов утра Александр, в сопровождении доктора Хосака и своего секунданта Пендлтона, добрался до назначенного места. Стояла необычайная жара, солнце практически обжигало своими лучами, и только тени, бросаемые кедрами, прогоняя тепло жизни, давали вспомнить о том, какие у смерти холодные руки. Жребий определил, что именно Гамильтон выбирает позицию, с которой будет произведен выстрел. Берр с нескрываемым удивлением взглянул на Ван Несса, своего секундная, когда осознал, что позиция, которую выбрал его оппонент, крайне невыгодна. Солнце светило прямо в глаза, практически ослепляя своими лучами, а холодные капли росы, падая с листвы деревьев прямо на плечи и волосы, заставляли Гамильтона едва уловимо вздрагивать. Один Сердце пропускает удар. Пропускает удар, словно выстрел, что Гамильтон через несколько мгновений отдаст небу. Два Разум все еще не до конца верит в то, что его собственный, его личный удивительный путь жизни почти завершен. Три Как символично… Настоящая жизнь, настоящее ее движение Гамильтон ощутил лишь после встречи с Берром, а теперь этот ход будет остановлен именно его рукой. Четыре Александр не знает, что ждет его после смерти. Он не знает, ждет ли его бедная мать, ждет ли его Вашингтон, ждет ли его всегда улыбающийся Лоуренс. Пять Его рука крепче сжимает револьвер Шесть Только сейчас Гамильтон осознает, что именно этот револьвер был в руках Филиппа в день его собственной дуэли. Семь Сердце бьется быстрее. Филипп получил свою пулю после злополучной семерки. Восемь Он слышит шаги. Шаги смерти, что уже стоит за спиной. Девять Гамильтон вспоминает, как двадцать три года назад, он, решив связать себя узами брака и на время оставив лагерь Вашингтона и чертовых британцев, тоже замирал в волнительном ожидании и тоже слышал шаги, однако… их звук был иным…легким, любящим и нежным… Десять Элайза! Александр не успел понять, было ли произнесено самое дорогое ему имя вслух, но… он был уверен в том, что Бетси явилась последней мыслью перед тем, как пуля пронзила его. Полупарализованного Гамильтона перевезли в дом его друга Уильяма Баярда, куда вскоре прибыла и Элизабет. Она не верила в произошедшее. Она не хотела, она просто не могла поверить… Элайза не помнила ничего и никого. Она не чувствовала своих слез, что непрерывным потоком стекали по ее щекам, она не помнила, как и когда рядом с ней появилась Анжелика, она не понимала слов доктора Хосака. Все было похоже на глупую шутку, на страшный сон, однако… это реальность, суровая и пугающие реальность. Анжелика же мыслила более трезво и холодно, нежели ее сестра. Черч и сама была снедаема горем, но… она не имела права лить слезы по чужому мужу. Все завертелось в страшном и неимоверно быстром хороводе, в пугающем предсмертном танце… Вскоре на Джейн-стрит прибыли и все дети Гамильтона. Истязаемый неописуемой болью, Александр попрощался с каждым, стараясь в последний раз выразить всю свою любовь и нежность. Следом за испуганными и ничего не понимающими детьми прибыл епископ Бенджамин Мур, поначалу отказывавшийся причащать Гамильтона из-за его участия того в дуэли, однако после уговоров друзей и клятвенных обещаний Александра, утверждавшего, что еще до начала поединка он и не помышлял отнимать жизнь Берра, Мур сдался. Элизабет в исступлении наблюдала за всем происходящим, с ужасом понимая, что прощание с детьми и обряд причащения предвещают лишь один исход. За всеми этими приводящими в отчаяние событиями, за потоками слез она не заметила, как прошла ночь. Солнечные лучи, пришедшие с началом нового дня, освещая бледное лицо Гамильтона, еще явственнее позволяли увидеть печать смерти на его лице. — Александр, — ее голос дрожал, слезы едва позволяли выдавить это важное для нее имя. Гамильтон слабо улыбнулся, пытаясь сжать ее теплую руку в ответ. — Нет, пожалуйста, нет, — задыхаясь в собственных слезах, прошептала она. Элайза помнила день смерти Филиппа. Тогда она старалась быть сильной, тогда она старалась облегчить его последние часы, тогда она старалась в последний раз подарить сыну покой. Тогда она была матерью, а значит — должна была быть сильнее, должна была помочь, но сейчас… Сейчас она растерялась. На протяжении всей жизни, и даже в те страшные месяцы, заклейменные памфлетом Рейнольдса, Александр был опорой и поддержкой. Был тем, на кого можно положиться, был тем, у кого можно просить защиты. Александр был тем, кого она любила. Любила, слепо и отчаянно. Он был тем, ради кого она жила. Александр был всем. Александр был всем и даже больше. Элизабет не могла представить своего существования без него. Именно существования, не жизни. Жить полно и ярко уже не получится, остается только существовать. — Пожалуйста, нет, — эта слезная мольба, эта горькая просьба, казалось, была обращена против всей жестокости мира. Элайза просила со всей искренностью и рвением, на которые только была способна, однако… порой слова и даже самые сильные чувства оказываются беспомощными перед грубой холодностью пуль. — Бетси, — слабо произнес Гамильтон, — Бетси, милая, прошу, не плачь, я рядом, — мужчина взял небольшую паузу, — я всегда был и буду рядом с тобой. — Александр, — произнесла Элизабет, словно желая остановить его — как она уже успела догадаться — прощальную речь. Остановить, как будто если эти слова не будут произнесены, он не уйдет, не покинет ее. — Я совершал много ошибок, я предавал тебя, причинял боль, я никогда не буду достоин прощения, — говорил Александр, не обращая внимания на протесты со стороны жены. — Я был глупцом. Я очень сожалею. Сожалею…пожалуйста, поверь. Я сожалею, правда, но… Моя дорогая, каким бы я глупым, каким бы недостойным я ни был, я всегда любил тебя. Где бы я ни был, куда бы я ни шел, часть моих мыслей и все мое сердце всегда принадлежали лишь одной тебе. Прошу, верь. Ты — мое главное сокровище. Ты — главное, ради чего стоило проходить этот путь. Он прощался. Элайза наконец приняла это и теперь должна была сама успеть сказать самое важное. — Я никогда не обладала твоим красноречием, поэтому мне трудно даже попытаться выразить словами свою любовь к тебе, — стараясь унять слезы, произнесла женщина, — но… я хочу, чтобы ты знал о том, что только благодаря тебе я была счастлива, только благодаря тебе в моей жизни, в моем существовании появился смысл, и… — Элизабет не закончила своей фразы, эмоции оказались сильнее. Содрогаясь от рыданий, она целовала его руки, его лицо, его волосы… За то короткое время, что им осталось провести вдвоем, она желала успеть отдать всю свою любовь, которая только осталась в ней, прекрасно понимая, что отдать все не удастся. Не удастся просто потому, что любовь не имеет конца, не имеет завершения. Любовь не может закончиться или иссякнуть. Любовь вечна. Они провели вместе еще несколько часов, они просили прощения, говорили, молчали… Они любили. Два часа после полудня. Нужно проверить детей, а особенно Анжелику, кто знает, как случившееся отразилось на ее здоровье. С этими мыслями Элизабет собиралась было ненадолго оставить мужа и даже поднялась со своего места, однако голос Александра остановил ее. — Элайза. В одно мгновение она вновь оказалась рядом, вновь взяла его руки в свои, вновь стала покрывать их поцелуями. — Моя любимая, не торопи время. Увидимся на той стороне. Она видит его слабую улыбку, видит, как закрываются его глаза. Видит, как жизнь покидает его. Он ушел. Ушел навсегда. Ушел, чтобы ждать ее там, в неизведанном мире длиною в вечность. Она не смогла прийти на его похороны. Состояние Элизабет было пугающим. Друзья и родственники вообще опасались за ее рассудок. Она осознавала, что Александра больше нет. Осознавала. Но она не была способна жить без него, она не умела. Каждый вздох давался с трудом, с неимоверными, с титаническими усилиями. Отчаяние, опустошение, смешивающиеся друг с другом и переливающиеся в бесконечность — именно эта едкая смесь сейчас отправляла Элайзу. Хотелось кричать, лить слезы, проклинать, умолять, однако… И голос охрип, и слезы иссякли, а проклятия и мольбы уже просто закончились. И не было никакого выхода, никакого жизненного урока, никакого счастливого конца. Было лишь жестокое и давящее осознание того, что Александра больше нет. «Моя дорогая Элайза, Это письмо не будет доставлено Вам, если сперва я не завершу свой земной путь, чтобы начать счастливое бессмертие. Мне не нужно рассказывать Вам о муках, которые я испытываю от мысли, что покину Вас и подвергну страданиям, которые, я знаю, Вы испытаете. Я не могу остановиться на этой мысли, иначе она лишит меня мужества. Летите к лону Вашего Бога и утешьтесь. Моей последней мыслью я буду лелеять сладкую надежду встретить Вас в лучшем мире. Обнимите за меня всех моих дорогих детей. Прощайте, лучшая из жен и лучшая из женщин. ㅤㅤㅤㅤ Всегда Ваш, Александр» — Мама, — голос сына заставил Элизабет вздрогнуть и торопливо отложить письмо. — Мама, ты снова читаешь его? — неуверенно спросил Джон, отведя взгляд в сторону. Женщина лишь вздохнула. Она и правда перечитывала прощальное послание мужа несколько раз в день. — Мама, мы собирались в церковь, — неуверенно напомнил мальчик. — Да… Да, конечно, — торопливо ответила Элайза, поднимаясь со своего места. Она отправилась в церковь с тремя своими младшими мальчиками. Малыш Филипп еще мало что понимал и лишь нетерпеливо ворочал головой из стороны в сторону, Уильям просто был напуган всем тем, что произошло за последний месяц, а Джон… В отсутствии старших братьев, которые сейчас продолжали свое обучение, Джон, принявший на себя роль главного «защитника» семьи, делал все возможное, чтобы поддержать мать, чтобы хоть немного облегчить ее страдания. Двенадцатилетнему мальчику было нелегко бороться с подобными трудностями, однако…он старался изо всех сил. Богослужение уже подходило к своему логическому завершению, но…прямо во время молитвы преподобного мистера Нотта Джон потерял сознание. Опасность, нависшая над сыном, в одно мгновение привела Элизабет в чувства и отодвинула жгучую скорбь на второй план. Прихожане спешно подняли мальчика и вынесли его из церкви. Чувство страха потерять еще одного дорогого человека вновь обнял женщину всей своей полнотой и мраком. Элайза едва сдерживала рыдания и стоны отчаяния. Джона вскоре привели в чувства, однако он все еще был слаб. Слаб физически, но не духовно. — Мама, — негромко произнес мальчик, более менее придя в себя. — Джон, — отозвалась Элизабет, заключая сына в бережные объятия и впервые за долгое время чувствуя нечто похожее на облегчение и относительное удовлетворение. — Мама, ты в порядке? — Да…я… — начала было Элайза, однако сбилась. — Спасибо тебе, Джонни. Я и не заметила того, каким взрослым ты успел стать, — произнесла она, чуть улыбнувшись. Улыбнувшись, впервые за этот длинный, казалось, бесконечный месяц. Женщина молча положила голову на плечо сына и еще несколько мгновений наслаждалась моментом. — Я не знаю, как быть дальше, Джон, — неожиданно произнесла она, прекрасно понимая, что ее повзрослевший сын поймет, что она имела ввиду. — У тебя есть мы, — после недолгих раздумий ответил мальчик. — И, знаешь…папа говорил, — Джон занервничал, заметив, что глаза матери заволакивает пелена слез, — папа однажды сказал мне, что продолжение жизни человека в его наследии, — торопливо и взволнованно добавил он. — Папа…он ушел, но… не совсем, не полностью…Мама, я… еще не до конца понял и не знаю, как объяснить то, что мне сейчас хочется сказать, но…я обещаю во всем разобраться, честное слово… Лицо Элизабет вновь осветила едва уловимая улыбка. Она прекрасно поняла, что именно хотел донести до нее Джон. — Наследие, — произнесла она, словно дотронувшись до чего-то нового, словно ища новый смысл своего скорбного существования.