звук
Джисон берет в руки его футболку и у него появляется ощущение, будто измазался в формалине. На самом деле, тела никто ничем не обрабатывает, потому что сразу сжигают. Просто скидывают в неглубокую яму, спичкой поджигают пару листов старых газет или журналов и кладут на тело или обливают бензином – так быстрее и эффективнее. Зажигалок давно нет, спички уже заканчиваются, газеты тоже. До ближайшего города сутки езды без задержек – а задержки проявляются всегда. В прошлый раз у них закончился бензин (слава богу, заправка была совсем недалеко), а в позапрошлый пришлось менять маршрут из-за этих ходячих. Среди них был Минхо. Не успели. Тема Минхо стала негласным табу – всем больно настолько, что легче об этом не говорить вовсе, чем пытаться переварить происходящее. Он смотрит на тело Чанбина с выгрызенным куском глотки и молча ждет, когда его глаза откроются. Вместо слов из чужого рта теперь вытекает красное и густое, глаза остаются закрытыми. Ему не кажется огромная лужа крови чем-то странным; мозг глючит помехами, все восприятие резко сломалось без возможности восстановления – баги в системе нервов. Кажется, что грудь еле поднимается и опускается, а значит — живой, сейчас вот глаза все-таки откроет, вдохнет глубоко и скажет, что Джисон идиот, раз подумал, что Чанбин может умереть, что какой-то мертвяк способен отнять у него жизнь. Из глотки перестает вырываться пульсацией кровь – сердце уже не разгоняет ее по организму. А по джисонову почему-то разгоняет. - Что мы говорим богу смерти? - Раскаиваемся, что надо было меньше смотреть тупых сериалов? Никуда я от тебя не отнимусь, говорил Чанбин и всегда смеялся на каждое джисоново ‘а что если’. А в итоге тоже оказался в яме. Если не сжечь вовремя – глаза откроются и все вот это сейчас почти не будет иллюзией, и Джисон не знает, чего хочет больше. И, наверное, никогда уже не узнает. Он зависает с чужой футболкой и не чувствует от нее никаких запахов – вообще ничего не чувствует, система слетела окончательно. Да и в воздухе давно только один запах – разложения. Так Хенджин говорит на следующий день. - Пора уезжать, - тихий голос Чана рвет барабанные перепонки. Джисон не сдвигается с места. - Он обещал, - шепотом проговаривает он, тупо пялясь на грязную от крови и земли ткань в руках. - Обещал не умирать, - в носу резко защипало, и Джисон хотел бы поклясться себе не плакать – только не на людях, только не при Чане. Даже Хенджин держится, а чем он хуже? - Не от рук и ртов этих упырей, - первая слеза скатывается по щеке и исчезает в уголке искривленных губ. - ОН ОБЕЩАЛ, ПОНИМАЕШЬ ТЫ ИЛИ НЕТ? - Чан все понимает лучше всех, как и Феликс, как и проклятый Хенджин, как и все остальные. Кроме Джисона. - Предатель, - говорит он Чанбину и смотрит в огонь, надеясь ослепнуть. Ты как маленький, отвечает ему Чанбин, и Джисон швыряет футболку на землю. Да, я как маленький, говорит он себе и, поднимая голову к небу, срывается на крик. А кто здесь взрослый?перемен
Джисону синонимом идет истерика. После Чанбина в нем что-то отрубается, как будто вдруг появляется этот чертов тумблер "вкл/выкл", которого так сильно не хватало раньше. - Жизнь какая-то убийственная, не находишь? – говорит он Чану. - Сейчас бы гитару. - А потом ее в костер. - Как все теперь, блять, в этом сраном мире в огне сжечь. Это все что вылетает из него за сутки, а Сынмин, лежа к ним спиной, размышляет над убийственностью жизни всю ночь и думает, что это, наверное, самое тупое и одновременно логичное, что приходило Джисону в голову.это
Когда Джисон хоронил родственников, пока был маленький, то всегда себя успокаивал тем, что разлагающиеся тела питают землю. Кролик умер, его тело превратилось в перегной, который питает растения вокруг, которые рано или поздно съест еще один кролик или любое другое живое существо. Круговорот жизни прост как зубочистка — все ушедшее вернется и станет таким же живым. Только так он мог успокоить свой страх, что человека в гробу сожрут черви и любые другие паразиты, что от этого смеха и морщинок в углу глаз останутся только кости в земле. Вся логика мироздания полетела к черту, как только рванул реактор в Пусане. Никто из них не уйдет в землю: ни Чанбин, ни Минхо, ни Чонин. Джисону кажется, что вселенная поступает с ними попросту подло. - А когда она поступает не подло? – это все что говорит Чан после того как сжег в огне очередное тело какой-то девушки, которое они нашли на дороге. Первым кого убили был Чонин. Чан не ревел, когда смотрел в его открытые безжизненные глаза, и это напугало Джисона больше всего прочего. Он вообще не видел, чтобы Чан плакал – ни до, ни после. Видел только Чанбин, в плечо которого вытекали все слезы и крики. Джисон не знает, в чью куртку плачет Чан сейчас и плачет ли вообще, но он кажется самым крепким и надежным на этой бесполезной планете, и когда рухнет эта скала, то вместе с ней рухнет весь оставшийся мир. Убей или будь убит, говорит он как-то. Смерть каждого для Чана как очередной гвоздь в крышку гроба, его своим огромным ртом сжирает чувство вины за то, что не сохранил, что не спас, не смог и за еще огромную кучу ‘не’. - Ты еще возьми на себя вину за апокалипсис. Ты нам не Всевышний чтобы спасать и сохранять, - отвечает на это как-то Сынмин, но Чан ему не верит. Жизнь превращается в бесполезную беготню от смерти – постоянные перемещения, чтобы тебя не сожрал твой одноклассник или сын соседки из квартиры напротив. Когда-то они поставили себе цель найти Ёнхена и остальных и свалить с ними куда-нибудь подальше, найти безопасность хотя бы в каком-нибудь уголке круглой планеты. Но эта цель постепенно начала теряться из виду, когда стало понятно, что все поиски сводятся к попыткам выжить и даже их они проваливают. Его долбит осознанием, что земля, по которой они ходят, это одно большое кладбище – кострище размером с планету. Огромная безымянная могила. Он иногда вспоминает как хёны и Ханна с Лукасом звали его Крисом, или как он никому не позволял звать себя полным именем – Кристофером – потому что так могла только мама, когда была на него очень сильно зла за что-то. Как он приехал в Корею, а тут Феликс, который тоже может Крисом называть и от него так веяло домом, родной Австралией, братом с сестрой. Было хорошо и классно. Чану нравилось его имя, нравилось, когда другие его так зовут, нравилось себя так звать. Понимание того, что тех людей, которые дали тебе это имя, больше нет, врывается ураганом в и так забитую голову. Чан не спит две ночи, прежде чем окончательно понимает – не может слышать ‘Крис’ в свой адрес. Не хочет вспоминать родителей, не хочет вспоминать Ханну и Лукаса, не хочет вспоминать теплый дом, потому что всего этого теперь нет. Теперь на нем пять человек из изначальных восьми и беспросветное ничего впереди. И правда подло, Джисон был прав.всегда
Феликс жмется к Хенджину испуганным котом каждую ночь, когда, как он думает, никто не видит, а днем рвется прикрывать тылы с Чаном. - Нос еще не дорос, - отвечают ему, щелкают по лбу и отправляют к Уджину поближе к остальным. Дорос, на самом деле, и Чан это прекрасно видит и понимает – даже лучше самого Феликса, который рвет напролом только потому, что может, и ему себя не жалко. Сейчас он, кажется, вообще перестал видеть смысл во всем и никто даже не пытается вбить ему в голову обратное – сил на волоске, желание что-то делать растворяется в воздухе с быстротой, с которой развевается по ветру пепел их друзей. Феликс носит во внутреннем кармане куртки пачку чанбиновых сигарет и обращается с ней, как с самым драгоценным, что у него есть в жизни – никогда не закуривает, и каждый раз бережно оттирает от брызг крови, которые попадают сверху. Только однажды Чан сам ночью подходит к нему и аккуратно просит – одну единственную и последнюю. Они уходят в сторону от лагеря и садятся на сырое короткое бревно, врезаясь друг в друга острыми коленями. Чан достает из кармана спички – всегда с собой – и чиркает по боковой стороне. У него долго не получается, только с пятого раза. Он прикуривает и выдыхает дым в воздух, который тяжелыми клубами устремляется вверх. Сам Феликс не закуривает – Чан бы по рукам дал, он и так кашляет с мокротой вперемешку с противно красным. Красный вообще становится его самым ненавистным цветом просто потому, что он повсюду, а там где его нет – там не живое, мертвое, пусть иногда и двигающееся. Они зависимы от этого красного цвета, от его наличия, его присутствия. Цвет жизни, который теряет яркость, мир больше не контрастный, а одинаково коричневый и тусклый. Сынмин говорит, что никогда в жизни не сфотографировал бы ничего из того, что сейчас вокруг, разве что оставшееся подобие веснушек Феликса и горящие глаза Чанбина, которые по итогу стали такими же водянистыми и безжизненными, как и глаза всех остальных, в ком красного больше нет и не будет никогда. Кончик сигареты сгорает оранжевым и пока это самое яркое и красивое, что видел Феликс за последний месяц.крик
Джисон теребит на запястье браслет Чанбина из деревянных бусин. Он помнит, как они зашли в какой-то храм, просто так, потому что Чанбину захотелось купить четки и посмотреть на росписи внутри, потому что он верил во что-то выше людей, выше неба и сильнее природы. Болтал что-то про третий глаз и эзотерику, а Джисон его слушал всегда вполуха и тему никогда не продолжал – ну какая эзотерика, какая жизнь после смерти, если ты просто уходишь в землю – и все вокруг уходят. - Как ты думаешь, бог существует? – хриплый голос Феликса разрывает тишину и, перестукиваясь между деревьями, взрывает Джисону мозг. Они сегодня дежурят в ночь. Точнее, дежурит Джисон, а Феликсу все еще себя не жалко — можно и сутки без сна посидеть ради тишины. - Мысли мои читаешь что ли, - отвечает он спустя бесконечные секунды. – Ну… надо же мне у кого-то спросить, это все чертов сон или нет. А еще очень хочется кого-нибудь обвинить. - Обвинить? Джисон смотрит на Феликса и почти не видит его веснушек. Они у него как будто выцвели за последние месяцы. Солнце погасло, звезды с чужого лица исчезли, а дневные тени высасывают из них всех жизнь. - Ну да, обвинить. В том, что происходит. В том, что его больше нет. Их всех больше нет. - Если продолжишь в том же духе, он у тебя порвется и рассыплется. Джисон медленно моргает и замечает, что слишком сильно оттянул браслет, еще чуть-чуть и правда порвется. Он молчит, а Феликс неловко прочищает горло – впрочем, меньше сипеть от этого не начинает, как будто навсегда сорвал голос, связки износились и стерлись в кровь. - Так веришь или нет? – Феликсу, похоже, очень интересно. По глазам видно. Они хоть и на грани безжизненности, но что-то там еще сверкает. - Не знаю. Правда, не знаю. - Как-то это странно, нет? Мне кажется, это тот вопрос, на который либо да либо нет: либо веришь либо отрицаешь. - Ты знаешь, я никогда не верил в жизнь после смерти. В рай или ад, чертову валгаллу или прочие другие местообиталища душ усопших. Мне это казалось таким сущим бредом. Раз ты умер, значит, тебя больше нет и не будет, вырастет потом на месте твоего тела куст, вот и все дела, - Джисон поднимает с земли сухую палку и ломает пополам. – А когда я стоял над телом Чанбина, мне так сильно захотелось, чтобы он не исчезал навсегда. Стало нестерпимо паршиво от мысли, что его действительно нет. Ни тела, ни этой идиотской души. Вообще ничего. И даже в землю он не уйдет и не станет гребаной травой, потому что вместо почвы у нас теперь пепел. Джисон очнулся, когда понял, что от длинной палки остались дюймовые огрызки. - Хенджин говорит, что когда они с Чонином читали молитвы, это помогало им не свихнуться. А в моем случае, мне кажется, что я свихнусь, как только приму существование этого ублюдка сверху. Он тяжело вздыхает, прикрыв глаза, и поворачивает голову в сторону Феликса. - Ну а ты? Веришь? - Можешь считать, что мой бог умер, - отвечают ему после долгой паузы. - От него остался только образ в наших головах. Слушать Феликса невозможно. Раньше из-за хриплого бархатного голоса, а сейчас из-за противного скрежета, который вырывается из глотки. - А разве это не работает именно так? Феликс пожимает плечами и ничего не отвечает. От всех остаются только образы и нестройный хор голосов, который со временем растворяется в дымке.