лето 1944, Аушвиц
«Лето 1944 года. С ним связаны самые ужасные воспоминания моей жизни. Стоит ли говорить, что тот человек вновь был рядом?»из воспоминаний Гермионы Грейсер
Тух-тух. Поезд движется с глухим монотонным перестуком, и этот звук в закрытом темном вагоне почти убаюкивает. За несколько дней езды без остановок, без еды и воды, без окон и чистого свежего воздуха, время кажется единым нескончаемым мазком боли и страха. Гермиона поджимает под себя худые грязные ноги в домашней обуви и жмется поближе к мужчине рядом. Она его не знает, даже не помнит имя, хотя он, казалось, его называл. Рядом сидят его дочери и тяжело дышащая жена. Гермиона с горечью понимает, что еще несколько часов пути — и женщина, скорее всего, умрет. Эта мысль приводит ее в ужас еще и потому, что оставшееся время они будут ехать, ощущая мертвое тело рядом. Тух-тух. В вагоне совсем тесно. Гермиона почти не знает и совсем не видит никого из присутствующих. Она помнит, что семья подле — венгры, слышала чистую английскую речь, а кто-то рядом молился на французском, польском и идише. Но люди в вагоне слишком напуганы, чтобы переговариваться и узнавать друг друга. Единственное, чего они хотят, — понять, куда их везут и зачем. Тух. Бойкий перестук поезда превращается в вялый шорох по металлу рельс, и машина прекращает свой ход. Если раньше Гермионе казалось, что ехать в неизвестности страшно, то нет, страшно ей стало сейчас, когда вместе с другими вынужденными пассажирами поезда, теми, кто еще способен стоять на ногах, она вскочила с холодного пола, обращаясь взором на готовую открыться дверь вагона. Ждать им приходится долго. Ноги Гермионы мелко дрожат, она придерживается руками за холодную стену вагона и кусает сухие потрескавшиеся губы. Наконец, они слышат грубую немецкую речь, чьи-то крики, и железная дверь стонет, выплескивая на изнеможенных людей яркий солнечный свет. — Встали! Пошли вон, ублюдки! Вышли, быстрее! Гермиона даже не понимает, кто это кричит. Она просто двигается вместе с толпой, боковым зрением замечая, как из других вагонов так же бегло вытекает серый поток пленных. Им не дают времени осмотреться и привыкнуть к свету, и надсмотрщики, понукая словно животных, гонят людей куда-то вперед. Тех, кто спотыкается и падает, бьют так сильно, что Гермиона, кажется, слышит хруст ломающихся под кожей костей. Она сама передвигается с трудом, по ее лицу текут слезы, вызванные ставшим непривычным солнечным светом, а колени предательски подгибаются при каждом шаге. Гермиона невысокого роста, а из-за непрестанно движущихся впереди людей ей трудно разглядеть, что происходит вокруг, поэтому кованую таблицу, венчающую входные ворота, она видит в последний момент. «Arbeit macht Frei», что в переводе с немецкого означает «Труд делает свободным». Раздается оглушительный надрывный крик, и лишь мгновение спустя Гермиона в ужасе понимает, что кричит она сама. От страха, боли и безысходности. Она, наконец, понимает, куда ее привезли. Аушвиц. Конвейер смерти. Концлагерь нацистской Германии. Люди сбоку начинают толкаться, кто-то тоже кричит, возможно, как и она, вдруг понимая, где теперь находится, но в глазах многих Гермиона замечает лишь панику и непонимание. Шум и гвалт толпы немцам быстро надоедает, и с вышек раздается: — Стреляй по особо громким! Остальных на плац! Живее! И следом, без предупреждения, раздаются оглушительные хлопки выстрелов и звериное рычание автоматной очереди, клыками-пулями разрывающей чьи-то тела. Гермиона пригибается, по инерции закрывая голову руками, пока вокруг кричит обезумевшая толпа. Ее толкают со всех сторон, и, кажется, если она сейчас оступится и упадет, ее затопчут насмерть и даже не заметят. Девушка мечется в панике, пока кто-то не хватает ее за локоть и не начинает тащить в сторону, ближе к высокой кирпичной стене, увенчанной плотной колючей проволокой. Здесь, у забора, имеется немного свободного пространства, что-то наподобие коридора, по которому бегло передвигаются те, кто сумел выбраться из толкучки. Вытянувший ее за руку мужчина, смуглый и черноглазый, возбужденно шепчет, указывая пальцем: — Еврейка? Гермиона хочет кивнуть, но в последний момент, передумав, качает головой. — Нет, англичанка. Взгляд мужчины тускнеет, и он разочарованно отворачивается, уходя вперед. Гермионе стыдно за собственное малодушие, но ощущение, что она поступила правильно, не отпускает, и она ускоряется следом. Плац оказывается просто огромным. Людей наскоро строят большими группами, сгоняют без пересчета, нещадно избивая нерасторопных. Лишь сформировав что-то наподобие коробок, солдаты расходятся по плацу, и наступает затишье. Сначала ничего не происходит, и Гермиона долгое время не может понять, чего они ждут, но где-то впереди прослеживается движение, и люди начинают негромко шептаться: их переписывают, узнают национальность и присваивают номера. Евреев, цыган и политзаключенных формируют в отдельный блок. Гермиона помнит все слухи, которые ходили о лагерях и среди которых особое место занимал Аушвиц, ставший символом Холокоста, геноцида и террора. Девушку трясет от озноба и беззвучных рыданий, кажется, что ее лицо уже чувствует обжигающий жар печей, а внутренности разрывает от холода после очередного введенного препарата. Она пытается молиться, но дрожащие губы не способны выговорить и слова, а мечущееся в страхе сознание никак не может вспомнить ни одной строчки из Священного Писания, лишь имя Господа набатом стучит в голове. «Помоги…» Людей слишком много — и перепись ведется медленно. У Гермионы нет никаких ориентиров, а опираясь лишь на собственные ощущения она с трудом может сказать, сколько прошло времени: пара часов или гораздо больше, — но к тому моменту, когда она оказывается в первом ряду, ее открыто шатает. Перепись и проверка проходят довольно примитивно. Прямо на плац вынесено несколько письменных столов, за которыми сидят офицеры вермахта низших рангов, и еще несколько находятся подле — для осмотра или наказания в случае сокрытия какой-либо ценности. Каждого подходящего к столу, если при нем нет документов, старательно проверяют на национальность и наличие чего-то стоящего. Почти ни при ком из присутствующих нет никаких бумаг, удостоверяющих личность, ведь большинство из людей были либо вытянуты среди ночи из собственной постели, либо согнаны в поезд с улиц и площадей во время облав. Поэтому нацисты определяют, что называется, на глаз: по акценту в речи и, конечно, внешности. Слишком крупный нос — еврей, слишком черноволос — еврей, слишком кудрявый — наверняка еврей. Если по внешнему виду какого-то мужчины было проблематично определить национальность, его заставляли раздеться ниже пояса, проверяя таким образом, обрезан ли он или нет. Также снять одежду требовали и с более-менее красивых девушек. Все это сопровождалось оскорблениями и улюлюканьем. После записи имени и присвоения человеку номера, его распределяли в один из блоков, строго разграничивая мужчин от женщин и детей, простых преступников от политзаключенных, цыган и евреев от других национальностей. Каждого распределенного тут же уводили с плаца в соответствии с его категорией. Очередь перед Гермионой заметно сокращается, когда через дальние ворота, громко пыхтя, на плац въезжают три большие военные машины, крытые зеленым брезентом. Из кузовов на землю по очереди спрыгивают одетые по форме мужчины, как девушка понимает, офицеры достаточно высоких рангов. Скорее всего, это некая присланная проверка, поскольку сидевшие за столами и стоявшие подле них нацисты заметно оживились, ускоряя перепись. Перед девушкой остается всего один человек — тот самый черноволосый мужчина, что ранее за руку вытащил ее из толпы. Он выходит вперед смело и уверенно, гораздо увереннее всех предыдущих, и Гермиона отчетливо чувствует внутри себя легкую зависть к его внутренней силе и храбрости. Найти сейчас этого в себе она не могла, как не пыталась. — Бумаги? — стандартно спросил немец. — Нет. — Полное имя? — Соломон Перель. Гермиона на какое-то мгновение отвлекается от допроса, вновь осматривая прибывших в лагерь офицеров. Двое из них, седовласые и щуплые внешне, о чём-то между собой переговаривались, да так громко, что их голоса чётко доносились до стоявших в нескольких метрах пленных. Ещё один мужчина стоял как-то полубоком, что сильно мешало его рассмотреть, но зато последний, белесый и совсем юный, был словно ожившее, но размытое воспоминание из прошлого. Но где она могла его видеть прежде? Во время операций, проводя время с определенными мужчинами, Гермиона старалась не появляться с ними в общественных местах, тактично отказываясь от шумных вечеров и прогулок по городу. Чем меньше людей знали ее в лицо, тем лучше. Но все же бывали моменты, когда ей приходилось присутствовать на дружеских встречах и посиделках, и вот тогда, возможно, в один из таких моментов, она и видела этого молодого человека. Но видел ли он ее? Запомнил ли мелькнувшую девушку, сопровождавшую одного из присутствующих мужчин? Гермиона в совершенстве говорила на немецком, умея безукоризненно копировать берлинский и мюнхенский диалекты, и планировала сейчас это использовать, представившись немкой, оказавшейся там, в Будапеште, по чистой случайности. Ей, конечно же, никто бы на слово не поверил, но у нее точно появилось бы время, пока ее личность проверяли. И это могло сработать, стоило ей придумать неброское имя. Все-таки пользоваться своим после мюнхенской весны сорок третьего она не решалась. Только бы тот белесый молодой офицер не оказался кем-то, кто знал ее прошлую… — А национальность? Стоявший перед ней Соломон Перель, гордо вскинув голову, ответил тем тоном, что не оставалось никаких сомнений — он не боится мужчин подле него. — Еврей. И тут Гермиону словно окатили ледяной водой, затопившей глаза и уши, и на время лишившей всех органов чувств. Но не оттого, что она оказалась поражена смелостью Соломона, и не оттого, что мужчину тут же с ужасающей силой ударили прикладом в живот, видимо, желая проучить за дерзость. Все, что происходило прямо перед ее лицом, потеряло всякий смысл, когда тот четвертый офицер вдалеке, стоявший к ней боком и которому Гермиона при осмотре даже не уделила должного внимания, наконец развернулся, знакомым темным взором оглядывая плац и стоящих на нем людей. Боясь быть узнанной им, девушка низко наклонила голову, пряча лицо меж грязных распущенных прядей волос, ещё не понимая, к кому обращаются стоящие перед ней немцы: — …глухая что ли? Шагай ближе! Растерянно переступая с ноги на ногу, Гермиона действительно подходит ближе, почти упираясь бёдрами в край стола. — Нет, назад отойди-ка. Послушно отступая, Гермиона, не удержавшись, вскидывает глаза в сторону приехавшей четверки офицеров, тут же, к своему ужасу, сталкиваясь с темным взором штандартенфюрера СС. Том Реддл смотрел прямо на нее, сначала нахмурившись, словно припоминая, почему это лицо кажется ему знакомым, а потом его глаза расширились, а губы искривила тонкая линия, напоминающая глумливую усмешку. Он ее узнал. Грязную, замученную, в порванной засаленной одежде спустя год с последней встречи. — Бумаги? — напомнил о себе сидящий перед ней немец. — Нет, — на немецком произнесла Гермиона, с ужасом понимая, что от страха говорит с чуть заметным акцентом. Не решаясь поднять взгляд выше головы сидящего перед ней солдата, она смотрела прямо на офицера, поэтому хорошо видела, как он недовольно нахмурился. — Имя? Гермиона правда пыталась сказать, что она какая-нибудь Гретта Бернау, приехавшая к родственникам в Будапешт и оказавшаяся здесь по недоразумению. Но неожиданно она, та которая непринужденно лгала окружающим на протяжении нескольких лет шпионажа, оказалась не могла выговорить и слова, напуганная и тяжело дышащая, мельтешащая взглядом по находящимся перед ней лицам. — Имя! — раздраженно повторил немец, и стоящий рядом солдат, не отмеченный никакими признаками званий, очевидно, рядовой, перехватил автомат поудобнее, явно желая нанести неразговорчивой суке пару ударов, когда кто-то поблизости подал команду. Солдаты — и тот, что ее допрашивал, и тот, что приготовился бить прикладом — они оба вскинулись, вытягиваясь по струнке смирно, и выбросили правые руки вперед, восклицая: — Heil Hitler! Столь же протяжно и громко за ними повторила и еще пара немцев, стоявших неподалеку. Не восклицая вместе с ними, Реддл лишь подал команду «Вольно!» и перевел взгляд на Гермиону, все так же насмешливо оглядывая ее изнуренную грязную фигуру. И вот тут, наконец, силы вернулись к ней, словно лишь глумление этого человека было способно вызвать в ней всплеск негодования и желания отстаивать собственную честь, а не просто немощно и жалко барахтаться, борясь за право жить. Ни долгий голодный путь в поезде, где приходилось справлять нужду при всех, в самом углу вагона, ни страх и ужас быть раздавленной в толпе, ни возможность избиения одним из надсмотрщиков. Нет, ничто из этого не вызвало в ней столько ненависти и желания сражаться, выгрызать и выцарапывать себе путь, как один лишь насмешливый взгляд этого человека из прошлого. Реддл, не обращая внимания на полный злобы взгляд, преувеличенно задорно поинтересовался: — Джейн Браун? — и уже обращаясь к оформлявшему бумаги офицеру: — Она англичанка и, насколько мне известно, не коммунистка. Распределите ее куда-нибудь… поближе. — «Канада»? — неуверенно переспросил немец. — Да, это подходит. — Номер оформлять не нужно? Реддл оценивающе перевел взгляд обратно на Гермиону и отрицательно мотнул головой: — Пока не стоит, — и перед самым уходом он громко и как-то, как показалось Гермионе, насмешливо, добавил: — Heil Hitler! — Heil Hitler! — послушно вторили ему все вокруг.***
Подстилка тошнотворно пахла прелой соломой и сыростью. Если присмотреться, то на плотной мешковине, забитой прошлогодней травой и служившей матрацем, можно было то тут, то там различить мелких копошащихся насекомых. Гермиону передернуло, и она решила более не всматриваться в свою новую постель, усаживаясь на железный край высокой трехъярусной кровати. Сидящая напротив нее женщина, далеко не молодая, с грязными руками, но аккуратно причесанная, внимательно ее оглядывала, словно присматривалась. Наконец, она подвинулась чуть вперед и грубо спросила: — Как звать? И вправду, как? Там, на плацу, Реддл во всеуслышание назвал ее Джейн Браун. Теперь ей стоит представляться этим именем? Голова уже плохо соображала от постоянного голода и всех переживаний последних дней, поэтому, не сочиняя ничего лишнего, Гермиона просто назвала придуманное офицером СС прозвище. Если Реддл зачем-то, по одной лишь ему известной причине, отсрочил ее кончину и пытки, то назовись она сейчас хоть внебрачной еврейской дочерью советского вождя — исход один. Ее ждет та учесть, которую для нее, по непонятным мотивам, выберет штандартенфюрер Любека. — Бланка Возняк, — из-за сильного акцента Гермиона даже не сразу поняла, что женщина, говорившая на ломаном немецком, представилась в ответ. — Полька. — Полячка? — Полячка, — согласилась Бланка и прищурилась. — Чего сюда? Гермиона растерялась, не совсем понимая смысла вопроса. — В лагерь? Поймали, оказалась не в том месте. Женщина хрипло рассмеялась. — Все так говорить. Но я о другом спросить. Чего сюда, в «Канада» идти? — Я не знаю, что это значит, — честно призналась Гермиона, растерянно оглядывая наскоро застроенные кирпичные бараки с холодным земляным полом. — Лагерь на части делен, Джен Броун, — старательно коверкая ее имя прошелестела Бланка. — Мы — центр, «Канада». Самая лучшая часть, чистая, мы жить хорошо. Мы на склад работать, посылки перебирать, вещи немцам стирать, но не еду готовить, это нам не давать, вдруг мы немцев травить? Наши бараки самые лучшие, крыс почти нет. Я шить хорошо, вот меня сюда и отправить. Уже с пять лет тут. А ты чего? — Я англичанка, меня узнал один из офицеров, с которым я некогда была знакома, — Гермиона не знала, как сильно можно откровенничать с женщиной, но продолжала говорить правду, не в силах выдумывать что-то новое. Бланка понимающе поцокала языком. — Ты с ним спать? Гермиона удивленно вскинулась. — Нет! — Значит будешь, — знающе усмехнулась полячка. — Он тебя спасать, а тут никто просто так этого не делать. Либо ты родня, либо с тобой спать. Гермиона не стала ничего отрицать, женщина явно из раза в раз видела одно и то же в лагере, и ее невозможно было переубедить. Вот только ее слова не казались девушке правдой. По тем коротким воспоминаниям годовой давности и по вызнанным впоследствии сведениям, Гермиона могла сделать вывод, что Реддл был человеком умным, амбициозным и, определенно, верным своим идеям. Он проделал немалый путь, умудрившись, будучи англичанином, занять столь великий пост в иерархии Третьего Рейха. Подобный ему человек ну никак не ассоциировался у Гермионы с мужчиной, способным рискнуть положением из-за постельных утех с женщиной в принципе, что уж говорить о ней, еврейке. Пустовавший не первый день желудок опять заболел, и, желая отвлечься от болей, девушка обратилась к Бланке: — Как тут все устроено? Что мне следует делать, а что нет? — Все просто, Джен. Мы с утра вставать, идти в блок к женщинам, там нас считать, а фрау Ирма Грезе сильно наказывать. — За что? Бланка пожала плечами. — Ни за что. Ну или за то, что ты есть. Она, — женщина прищурилась, словно размышляя, стоит ли при незнакомой англичанке такое говорить, но все-таки выплюнула, — дрянь. Она бить, руки-ноги резать, мужчин звать, чтобы они нас насиловать. Дрянь. Гермиона слышала, что в некоторых нацистских лагерях женскими блоками управляли женщины, но о том, что они в жестокости не уступали даже мужчинам, она и не догадывалась. — Потом мы идти есть, работать, есть и работать. Вечером нас строить, считать и спать. — И так каждый день? — Да. В этот момент входная дверь отворилась, пропуская в барак других женщин. Они почти не переговаривались между собой, тяжело ступая, расходились по своим местам, рассаживаясь на края таких же, как и у Гермионы, трёхъярусных кроватей, застеленных только гнилой соломой, перетянутой кишащей насекомыми мешковиной. Никто не лег на матрацы, но многие вынули ноги из грубо стесанных деревянных ботинок и принялись разматывать тряпки, которыми они перематывали грязные ступни с длинными нестриженными ногтями. Отнимая взгляд от этого зрелища, Гермиона, не желая показаться грубой, опустила глаза на собственные руки и легкие домашние тапочки, в которых она все еще находилась. Заметив ее взгляд, Бланка прошептала: — Тебе вечером давать другая одежда. Фрау Грезе не давать так ходить. Гермиона молча кивнула. Окружающие женщины действительно были одеты в одинаковые грязно-серые платья, пошитые из непонятной, напоминавшей мешковину ткани, и темные передники, туго завязанные на пояснице. На головах они носили такие же серые платки. Гермиона насчитала лишь троих из присутствующих, чьи волосы были чуть ниже подбородка. Остальные женщины оказались коротко стрижены. Когда комната барака начала погружаться в темноту и лишь редкие солнечные лучи еще продолжали проникать в помещение из малюсенького квадратного окошка под самым потолком, по лагерю прокатился одиночный протяжный гул, отдаленно напомнивший Гермионе предупредительный звук, разносившийся по городу перед воздушной бомбардировкой. Все сидевшие женщины тут же встали, спешно собрались и ринулись к выходу, стараясь как можно скорее покинуть помещение. Уходившая вместе со всеми Бланка успела крикнуть через плечо: — Скорее, Джен. Аппель, — и видя непонимание новенькой, пояснила: — Проверка. Нельзя опоздать. Совершенно не разбираясь во внутренней планировке лагеря, девушка пристроилась в самом конце колонны, петлявшей между высоких кирпичных стен, увитых колючей проволокой, и грязных коробок бараков, из которых выходили другие женщины и присоединялись к ним. Миновав крайнюю постройку, от которой исходил дурной запах нечистот, Гермиона вместе с остальными вышла на небольшой плац, гораздо меньше того, на котором их строили по прибытии в Аушвиц. Женщины молча, явно зная каждая свое место, построились в две шеренги лицом к ужасно пахнущей постройке, а спиной к стене, из-за которой доносились мужские выкрики и грубая брань. Не зная, правильно ли она встала, Гермиона пристроилась крайней в первом ряду справа и в ожидании замерла. С противоположной от той, с которой пришли все женщины, стороны рявкнул замок, и узкая деревянная дверь отворилась, пропуская на место построения высокую светловолосую девушку в сопровождении немецкого солдата с автоматом наперевес. Арийка — а ее внешность и манера поведения не вызывали в этом никаких сомнений — шла первой. Широкий вздернутый подбородок и заостренный нос придавали ее лицу хищное, почти злобное выражение, старательно скрывая, насколько молодой на самом деле была эта Ирма Грезе. В руках у девушки была зажата тетрадь и ручка, и, выйдя на середину плаца, она без отступлений начала пересчет стоящих в строю. Каждая, чье имя и фамилию она называла, громко говорила «я» и делала два шага вперед, выходя из строя. Подобная система не позволяла ни одной женщине отметиться за какую-то другую. — Януш, Иванка! Последняя женщина вышла из строя, оставляя на два шага позади одиноко стоящую Гермиону, чувствовавшую себя неуютно. Сегодня в лагерь прибыло очень много женщин, которых также должны были распределить в этот блок; так отчего же всех их уже внесли в списки и сейчас назвали, а ее одну — нет? Фрау Грезе пробежалась взглядом по стоящим перед ней и, словно только сейчас заметила, удивленно взглянула на новенькую. Она тут же двинулась к ней, неспешно обходя строй, и с недобрым прищуром поинтересовалась: — Ты та самая, распределенная в «Канаду»? — Верно, фрау. — Значит, это за тебя попросил сам обергруппенфюрер? Гермиона достаточно хорошо разбиралась в офицерских званиях, чтобы понимать, что с человеком такого ранга она ранее никогда лично не пересекалась, слишком уж это был высокий чин. В данную группу офицеров определенно входили лишь самые приближенные к фюреру. Тот же Том Реддл, являвшийся штандартенфюрером, в кодовой таблице званий занимал лишь 12 место, тогда как обергруппенфюрер числился под номером «16а». — Простите, фрау, но я не знаю никого такого ранга. — Действительно? А герр Реддл нам сказал иное, будто бы вы с ним знакомы. Он сказал неправду? Гермиона нахмурилась. Этот мужчина теперь обергруппенфюрер? И он «попросил» за нее? О Боже, что он задумал, зачем ему это? — Простите меня, фрау, я не знала, что герр Реддл уже достиг этого чина. Ирма Грезе, видимо, достаточно хорошо себя контролировала, внешне оставаясь холодной и безучастной, но какое-то внутреннее ощущение безошибочно подсказывало Гермионе, что надсмотрщица находилась в ярости. Не понимая причин этой внезапной злости, девушка внимательно наблюдала, как арийка, дернувшись, приблизилась к ней настолько близко, насколько могла, и прошипела так тихо, что вряд ли кто-то из окружающих расслышал хоть слово: — Не знаю уж, насколько ты близка с обергруппенфюрером, но он, как и остальные офицеры СС и вермахта, пробудет здесь не слишком долго. А потом они все уедут. А ты останешься. Здесь и со мной. И вот когда от твоей защиты останется лишь след шин на проселочной дороге, я лично разберусь с тобой. И знаешь, что я тогда сделаю? — Грезе протянула руку вперед, перехватывая тонкими пальцами выбившиеся из косы сальные волосы Гермионы, и больно потянула вперед, вынуждая стоящую перед ней девушку приблизить лицо еще сильнее. — В первую очередь я срежу эти поганые волосы с твоей головы, такие кудрявые, словно у этих грязнокровных юдэ, потом я раздену тебя и загоню в самые дальние и грязные мужские бараки, где тебя будут насиловать изо дня в день сотнями, а то и больше, а потом, если от тебя еще что-то останется, я великодушно смогу предоставить тебе выбор. Я серьезно, ты и в правду сможешь решить, как тебе быть дальше. Лаборатории в левом блоке, крематорий в правом. Все просто. Казалось, будь здесь меньше людей, Грезе бы весело, по-девчачьи захихикала своей идее, возможно, уже не впервые реализованной. Рассматривая светлые, водянистые глазки надсмотрщицы, Гермиона к своему ужасу не видела в них ничего, кроме злобы и извращенной, непонятной ей самой жестокости. Что значит убийство во время войны? Ничего, это простое, порой механическое действие, к которому сама Гермиона за эти годы прибегала далеко не раз. Но выстрелить ей было всегда легче, чем взять в руки лезвие и провести им по чужой коже, позволяя той мягко расползаться в стороны, обнажая свежую алую плоть. Но как можно было от этого получать удовольствие? Как можно так сильно желать приносить муки другому человеку, истязать его, следить за его болью и страданиями? Этого Гермиона не понимала. Возможно, думалось ей, те, кто с радостью принимает в себе подобное, и не люди вовсе, даже не животные, что убивают лишь из необходимости защиты или пропитания. Это существа из самой Преисподней. И Ирма Грезе определенно была таким существом. Чуть вскинув подбородок, девушка дернулась назад, вырывая из чужих пальцев все еще удерживаемую надсмотрщицей прядь волос, и искривила губы в презрительной усмешке. Эта Ирма Грезе уже предопределила ее, Гермионы, судьбу, и от немедленной расправы арийку удерживает лишь осознание, что англичанка почему-то интересна высокопоставленному офицеру. От того, как Гермиона сейчас отреагирует на провокацию, — ничего не изменится. Реддл уедет, она умрет. Не сразу и очень мучительно. Так разве стоит последние дни своей жизни терпеть слова этой «дряни», как назвала ее Бланка? — Я смотрю прямо на тебя, и знаешь, кого вижу? Маленькую забитую провинциалку из убогой, как и она сама, деревушки, которая, будучи никем из неоткуда, приехала сюда в поисках того, что ее заметят, оценят, полюбят просто за то, что ее кровь так невероятно чиста. И как, — Гермиона играючи окинула взглядом окружающую серость, — избиение измученных женщин, редкие похвалы начальства и трах в каморке с замусоленным солдатом низшего ранга — все это похоже на исполнение твоей мечты, Ирма? Наверное, она все-таки переборщила, решила Гермиона уже вечером, лежа на грязной подстилке и чувствуя где-то под собой мерзкую возню насекомых. Щека саднила, дышать было тяжело из-за острой боли в ребрах, а рука, с выведенным на ней чернильным номером, ныла, не давая уснуть. Неровный «E62442», где «Е» — это England, самолично нанесенный Грезе, теперь навечно выжигали ее руку, сообщая каждому о том, кем она являлась — узницей Аушвица. Но где-то глубоко внутри девушка все равно была довольна собой, старательно отбрасывая мысль, что не будь поблизости Тома Реддла, незнаемо для чего сохранившего ей жизнь, она бы никогда не рискнула так разговаривать с Ирмой Грезе.