лето 1944, Аушвиц
«Лето 1944 года. Это длилось не настолько долго, чтобы я смогла помутиться рассудком, но иногда мысли о том, что я схожу с ума, все же преследовали меня. И каждый раз, в этот миг сумасшествия, дьявол находился где-то поблизости».из воспоминаний Гермионы Грейсер
Из постелей их подняли, как всегда, рано. Первой по распорядку шла перекличка, где злобное выражение Грезе, казалось, преследовало именно ее, Гермиону. Ненависть надзирательницы к новенькой из «Канады» не была ни для кого секретом, и остальные женщины заметно ее сторонились, не желая навлечь на себя гнев арийской фрау. Единственной, кто продолжал общаться с Гермионой, оставалась Бланка, косноязычно, но чаще молча указывая ей, куда идти и что делать, чтобы не быть избитой «гумой» — резиновой палкой со свинцовым сердечником, одним точным ударом которой вполне можно было сильно искалечить мужчину, не говоря уже об изнуренной девушке. После переклички давалось несколько минут на туалет и возможность воспользоваться водой. На самом деле, все это было простым унижением. Туалетом оказалось то самое зловонное здание возле женского плаца. Изнутри оно представляло собой большую темную комнату, посередине которой, разделяя помещение ровно на две части, шел невысокий подъем, усеянный множеством сквозных дыр для определенных нужд. У двух параллельных стен, расположенных по обе стороны от непосредственно туалета, шли грубо прикрученные к кирпичу корыта, служившие умывальниками, в которые из проржавелых кранов текла такая же проржавелая вода. Одни женщины умывались, другие, в метре от них, — справляли нужду. Морщась, Гермиона смиренно принимала это. Как и местную еду. Последняя была более, чем скудной. Стоя в огромной очереди за своей порцией, Гермиона — в первые дни с отвращением, а по прошествии некоторого времени — с жадностью бросалась на завтрак, состоящий только из горького травяного отвара, и жидкий обед, представлявший собой плошку постного супа, сваренного из гнилых овощей и брюквы. Ужин надо было заслужить хорошей работой, иначе смазанный маргарином ломтик глинистого хлеба, мука которого была щедро разбавлена песком, мог и не достаться. Достанется ужин той или иной женщине решала надсмотрщица, и стоит ли говорить, что Гермиона свой кусок хлеба не получала никогда. Но на что никак не могла повлиять Грезе, так это на порядок, царивший в том самом цехе, прозванном «Канадой». Как впоследствии узнала Гермиона, это название было насмешливо заимствовано из разговорного польского, использованного в близлежащих селениях и самом городе Освенцим, на костях которого и был построен «лагерь смерти» Аушвиц. «Канада» в переводе означало богатство, благополучие, и, разбираясь в грязных вещах, частично снятых с умерших в этих стенах или отправленных в печи крематория, просматривая скудные пожитки, привезенные пленными в лагерь, Гермиона чувствовала отвратительную безобразную иронию их тюремщиков, давших подобное название складскому помещению Аушвица. Иногда к ним на помощь приходили и пленные мужчины, имевшие достаточно высокое положение, раз им позволялось работать здесь и, даже, видеться с женщинами. Обычно это были такие же, как она, англичане или французы, реже те, кто сотрудничал с администрацией. Остальные пленные их звали «капо» и ненавидели, считая предателями, но Бланка как-то сказала Гермионе, что многие и сами бы хотели оказаться на их месте и иметь некие привилегии, да вот только не брал никто. Вместе с мужчинами в бараки «Канады» приходили и простые немецкие солдаты, а иногда и офицеры. Они отдавали на починку свою одежду и обувь, а также выбирали самых симпатичных женщин и уводили в свои комнаты якобы для уборки. Гермиону не забирали никогда, только изредка давали почистить свои черные маршевые сапоги и за это угощали чем-нибудь вкусным: маленькими яблоками или ломтиками колбасы, остававшимися, видимо, от их обедов. Все та же Бланка со смешком отметила, что они — «шакалье», побаивавшееся трогать то, что приметил вожак. Из этого Гермиона сделала вывод, что Реддл все еще находился где-то тут, в лагере, но он, конечно же, услугами «Канады» не пользовался. По примерным подсчетам Гермионы прошло чуть больше недели, когда в бараки спустился молодой солдат и громко, на весь цех, спросил: — Кто умеет играть на пианино? — и когда никто не откликнулся, приманил. — Будете мыться и есть! Среди женщин прошелся шепоток, искупаться и хорошо поесть хотелось всем, но кто из них взаправду умел играть? Гермиона умела, но молчала, считая, что и так достаточно привлекла внимания, да и играть для немцев сейчас, находясь в постоянном унижении и ненависти к ним всем, их восхвалявшей самих себя расе, было выше ее сил. Но расторопная Бланка, с которой девушка иногда выборочно делилась моментами прошлого, вдруг вскинула руку, указывая на Гермиону, и прокричала: — Она уметь играть! Джен Броун уметь! Солдат внимательно посмотрел на Гермиону и перед уходом кивнул, давая понять, что он ее запомнил. Неверяще девушка повернулась к полячке, не понимая мотивов ее поступка и воспринимая случившееся скорее как предательство. Сердце поразила такая сильная обида и разочарование, что глаза защипало от неожиданных слез. Но Бланка, словно не замечая состояния Гермионы, чуть приблизила свое почти старческое лицо к другому, более юному, и прошептала мягким успокаивающим голосом: — Джен, не надо жертвовать своей жизнь, ради принцип или вера. Жизнь один. Если сейчас отказаться играть, потом никто не защитить от дрянь Грезе, и ты умирать. И кому там, — Бланка ткнула пальцем вверх, явно подразумевая небеса, — нужен твоя сила, принцип и вера? Слова полячки казались разумными, но пышущая раздражением Гермиона все равно вспылила. — Я не хочу, слышишь, не хочу унижаться перед ними, играть этим мразям на их чертовых пианино, пока на другом конце лагеря сжигают и мучают таких, как я! Многие годы Гермиона заигрывала, одаривала лаской и даже спала с нацистами. Не с одним, и не десятью из них она проводила вечера, порою и ночи, притворяясь то молоденькой английской актрисой, то французской певичкой или легкодоступной американкой, которую, на какой-то черт, занесло в распаленную войной Европу. И, испытывая жгучий стыд и бурлящую в крови злобу, она, переступая через себя и все, что ей дорого, из раза в раз играла свою роль, успокаивая: скоро все закончится, я должна помочь своим, я нужна им. И все переживания отступали на второй план, высвобождая место покорности и смирению… которые сейчас ей были чужды. Тогда, на пышных балах и приемах, девушке было легко притвориться кем-то другим, возвести во главу угла великую цель против собственных принципов и морали. Но сейчас, среди грязных, униженных и затравленных людей, имея из высших целей только спасение собственной шкуры, Гермиона не желала опускаться до лебезения перед нацистами. Нет! Никогда! Никогда она не станет такой, как эти «капо» — жалкие, пресмыкающиеся, ползающие у ног Грезе и ей подобных. Бланка неожиданно разозлилась. Она сердито зыркнула на Гермиону и быстро проговорила что-то на польском, похожее на ругательства. — Неразумный, глупый «джетско»! Моя дочь так же говорить, и где она сейчас? Где, Джен? — в глазах Бланки мелькнули слезы, и она зло прошипела: — Ее насиловать и сжечь, а я смотреть, просить, чтобы и меня убить, а они смеяться. Смеяться на мать, пока жечь ее «джетско»! Женщина не зарыдала, как Гермиона ожидала, а лишь раздраженно провела ладонями по мокрым от слез щекам, при этом вывернувшись из рук девушки, попытавшейся в успокаивающем жесте обнять несчастную мать, потерявшую своего ребенка. А сколько тут в лагере таких, как она, потерявших своих жен и мужей, родителей и, что хуже, детей? Сколько тех, кто просыпается изо дня в день и живет с мыслью, что сегодняшний станет для него последним? Все, каждый. Но отчего-то ей, Гермионе, выпадает — и уже не в первый раз — шанс выжить, пусть переступив через себя, но остаться здесь, на этом свете. Может, Бог посылает ей этот шанс потому, что она нужна ему для чего-то другого, большего? Может, у нее есть какая-то миссия? Глупости. Все это лишь случайное стечение обстоятельств, а не повеление свыше. И, выбирая шанс выжить, она словно предает память о всех тех, кто отдал свои жизни в зловонных, пропитанных гарью газовых камерах на другом конце лагеря. Внутренние терзания и борьба с кричавшей, буквально вопившей совестью продолжались до самого вечера. Скрипя зубами, но не в силах что-либо сделать, Грезе забрала ее с работ в «Канаде» раньше обычного, задолго до конца рабочего дня, отведенного заключенным Аушвица. Сохраняя ледяную тишину, надсмотрщица вывела ее из бараков и повела незнакомой дорогой куда-то между стройных рядов зданий, прямиком к низкому квадратному помещению, огороженному деревянным забором с калиткой. Непонятный на первый взгляд дом оказался уже хорошо растопленной купальней с деревянными полами и широкими лавками по периметру. Теплую воду следовало набирать в тазы и обливаться ею, смывая грязь и мыльную пену. На одной из лавок Гермиона заметила уже ждавшее ее, хорошо простиранное платье, точно такое же, как и было надето на ней, но чище и будто светлее. Рядом лежала тряпка, видимо, игравшая роль полотенца, и маленький грязный обмылок. — Можешь смыть вонь и переодеться. Надеюсь, тебя сегодня разделят все присутствующие на празднике, шлюха, — Грезе прошипела последнее слово так ядовито, что, казалось, вдохни она в тот момент свою слюну, немедленно бы умерла, отравившись. Не удержавшись, Гермиона вскинулась: — Завидуешь? Она прекрасно понимала, что там, куда ее ведут, ее лицо должно быть чистым, без ссадин и порезов, поэтому сейчас поднять на нее руку Грезе не посмеет. Впрочем, ничто не мешало арийке со всей силы ударить ногой, с надетым на нее тяжелым армейским сапогом, по незащищенной девичьей голени. Вскрикнув, Гермиона согнулась от боли, признавая, что она и сама напросилась, ведь за язык ее никто не тянул. Сплюнув то ли на стоявшую перед ней девушку, то ли на пол, Грезе ругнулась и выскользнула из купальни, громко хлопнув дверью. Немного придя в себя, очевидно хромая, Гермиона принялась раздеваться и впервые со дня своего прибытия в Аушвиц смывать грязь, пот и неприятный запах с тела. До этого момента, все, что она могла себе позволить, — это умыться и намочить волосы под ржавой водой из-под крана в туалете. Ощутив искреннее блаженство от простых водных процедур, Гермиона надела на себя новое платье, расчесала влажные кудри пальцами, и вышла из купальни, где ее уже ждал солдат, который, судя по сальной усмешке, все это время за ней подглядывал. Скрипнув зубами, девушка кивнула мужчине, показывая, что готова идти, и спешно захромала следом, стоило ему двинулся вперед, указывая дорогу. Гермиона уже немного ориентировалась, что и в какой стороне находится, поэтому место, в которое ее вели, она безошибочно определила как «администрацию» Аушвица. Здание было просто немного переделанным жилым домом Освенцима. На входе стояли сразу несколько солдат вермахта с автоматами наперевес, видимо, необходимые на случай невозможного в условиях лагеря бунта. Ее, вместе с сопровождением, пропустили без вопросов, и немец, запетляв среди узких коридоров администрации, привел ее ко входу в маленькую комнатушку, выполнявшую роль гримерки. В комнате, тут и там, расположились другие узники Аушвица, как и она, обладавшие неким талантом. Двое мужчин в самом углу стояли перед зеркалом и мазали лица белесым гримом, а еще трое сбоку, наспех переодетые в нацистскую форму, размахивали флагами с изображенными на них символами Третьего Рейха. Оставшиеся ходили по комнате, громко репетируя и распеваясь. Если находившиеся перед ней люди были не проститутками, то Гермиона однозначно плохо знала значение этого слова. Неожиданно откуда-то сбоку к ней подскочила неказистая, бесцветная девчушка с жидкими, коротко стриженными волосами. Она остановилась в полуметре и оживленно зашептала с сильным польским акцентом: — Ты та самая Джейн Браун? Это ты умеешь играть на пианино? Гермиона неуверенно кивнула, соглашаясь. — Это же отлично! Я буду петь, у меня вроде неплохо выходит, а ты мне аккомпанировать. Девчушка говорила что-то еще, даже представилась, но Гермиона ее уже не слушала, вплотную приблизившись к тяжелым бордовым шторам занавеса. Вся каморка находилась, как оказалось, в низине так, что, вытянувшись и чуть отодвинув ткань, разделявшую гримерку и сцену, голова девушки оказывалась ровно над уровнем пола. Жестом подозвав девчушку к себе, Гермиона еще немного отодвинула занавес и указала на зал за сценой, неспешно заполнявшийся людьми. «Нацистами», — поправила сама себя Гермиона, а вслух поинтересовалась: — Зачем они все тут? — Сегодня День рождения одного из них, вон того молодого англичанина, — сердце Гермионы, казалось, пропустило один удар, но девчушка указала на уже знакомого ей белесого офицера, приехавшего в один день с Реддлом, чье лицо ей тогда показалось знакомым. — Все, что я о нем знаю, — так это то, что его зовут Драко Малфой и ему сегодня исполняется двадцать три года. Драко Малфой. Гермиона еле сдержала презрительный смешок. Именно его папаша в свое время возглавлял Британский союз фашистов, а потом и предоставил квартиру для содержания самой шпионки в Мюнхене чуть более года назад. Да, мир теснее, чем она думала. — Ему нравится немецкая «Nur Eine Stunde» в исполнении Полы Негри, однако услышит он ее лишь в моем, — и девчушка забавно подмигнула. — Думаю, он будет разочарован: у меня с Полой Негри из общего только происхождение. Она тоже полячка. Не удержавшись, Гермиона улыбнулась на эту тонкую самокритику долговязой блондинки, прекрасно понимавшей, насколько она уступает во внешности и мастерстве любимице самого фюрера. В этот момент, задумавшись над этой почти детской насмешкой, Гермионе пришла в голову другая, чуть более злая и опасная шутка. Девушка смутно помнила, как наигрывается незатейливая мелодия «Nur Eine Stunde», но она хорошо знала, как исполняется другая, совершенно на нее не похожая — Соната №2 Фредерика Шопена, часть 3. О, это была бы потрясающая шутка, сыграть на Дне рождения нациста «Похоронный марш». Губы Гермионы расползлись в коварной усмешке. Конечно же, это означало подписание себе смертного приговора — и хорошо еще, если только себе. Мысленно утвердившись в желании исполнить выбранное музыкальное произведение, Гермиона завертела головой в поисках ускользнувшей полячки, испытывая где-то в груди тянущие угрызения совести. С другой стороны, подумалось ей, девчушка знала на что шла, выбирая возможность угодить офицерам вермахта и СС, пока такие, как она, кричали от боли и умирали прямо тут, совсем рядом, на территории этого проклятого лагеря. Праздничный вечер начался с хвалебных речей Третьему Рейху, оставляя каждому говорившему лишь небольшую возможность в конце добавить пару слов и об имениннике. Во всем этом чувствовался тонкий расизм по отношению к англичанину, который, сколько бы ни старался он сам или его отец, по-прежнему оставался чужими на этом празднике жизни. Интересно, как с подобным предвзятым мнением справлялся обергруппенфюрер Реддл? Невольно Гермиона скользнула глазами по залу, выискивая среди лощеных фигур нацистов одну, высокую и чернобровую. Но сколько бы она ни искала, обнаружить его среди присутствующих не могла. Неужели он уже уехал? Тогда отчего Грезе так смиренна? — Пойдем, наша очередь! Полячка, оставлявшая ее на время, вновь оказалась рядом, прихватывая за локоть и утягивая из каморки прочь, на сцену, под жженый электрический свет. На стульях, за круглыми, наспех расставленными столами сидели немецкие офицеры. Некоторые, преимущественно те, что приехали вместе с Реддлом, выглядели ладно и ухоженно, от остальных же — «коренных» обитателей Аушвица — как-то неуловимо отдавало едким душком дешевизны. Формы поношены, лацканы затасканы, волосы образуют не тот идеальный пробор, к которому привыкла Гермиона. И среди всей этой карикатурщины особо выделялась Ирма Грезе с аккуратно завитыми волосами, отчего ее острое юное лицо стало казаться почти детским. Долговязая полячка помогла Гермионе дохромать до пианино, на деле оказавшееся огромным щербатым роялем, и удобно усадила на табурет. Присутствующие вяло, без особого рвения захлопали артисткам. Отвлекаясь от происходящего в зале, сосредотачиваясь только на инструменте перед собой, Гермиона мягко скользнула по клавишам и замерла, погружаясь в припрятанные у самого сердца воспоминания. Вот мать, невысокая статная англичанка, усаживается на софу подле домашнего пианино и с улыбкой вслушивается в перелив мелодии, источаемый юркими пальчиками дочери, скользящей от контроктавы до пятой, самой звонкой. А вот женщина умирает в раскуроченном снарядом доме. Вот отец, худощавый мужчина с шапкой темных кудрей, усаживает ее, маленькую, на колени и, что-то мурча над ухом, наигрывает незатейливые песенки своего детства. И вот он погибает в том же доме, погребенный под его обломками. Вот Артур Уизли вместе с женой, оба смешливые и совсем непохожие друг на друга, разве что одинаково рыжие и веснушчатые, танцуют у камина, увешанного пестрыми носками, пока Гермиона, выключив радио, вместе с Роном, в две руки наигрывают задорную рождественскую мелодию. А вот Молли надрывно исступленно кричит, прижимая к себе мертвое холодное тело Фреда. От нахлынувших, затопивших сознание воспоминаний мутит и немного потряхивает, и Гермиона, вдыхая глубже, находит глазами первые октавы, которые следует нажать. Шутка выйдет совсем не смешной, понимает она, занося подрагивающие пальцы над необходимыми клавишами. Хлоп! Долговязая полячка легонько хлопает ее по напряженному плечу и нервно улыбается: — Надо постараться, хорошо? Мне обещали, если все пройдет удачно, то маме дадут немного лекарств, вместо того, чтобы как нерабочую сослать… сама знаешь куда, — девчушка дергано поджимает губы, выдавая все свое волнение, и доверительно шепчет напоследок: — А я ведь совершенно не умею петь! И убегает ближе к центру сцены, звонко стуча деревянными башмачками. Гермиона, спрятавшая на мгновение дрожащие кисти рук в подоле, вновь заносит пальцы над клавишами и нажимает. Боковым зрением она видит, как непонимающе на нее оглядывается девчушка, как вскидывает голову Грезе и как пристально рассматривает ее фигуру Малфой-младший. Гермиона играет прекрасно. Из-под тонких девичьих пальцев аккуратно льется заказанная «Nur Eine Stunde». Это не слабость, это не малодушие. Взять на себя смерть уже двоих, матери и дочери, из-за глупой юношеской бравады Гермиона не в силах. Она смиренно продолжает играть заказанную нацистами мелодию.***
Мужчину зовут Адольф Мюллер, и ему чуть больше пятидесяти. Он относится к тому типу людей, что до невозможности кичатся своим происхождением, непрестанно намекая окружающим на их место в этой жизни, непременно ниже его собственного положения в установленной Третьим Рейхом иерархической лестнице. Впрочем, Адольф, который умудрялся гордиться еще и собственным именем, будучи чистокровным арийцем, внешне представлял собой крайне неприятное зрелище. Мужчина, чье рябое лицо было хорошо выбрито, а руки ухожены, имел, видимо, крайне смутное представление о поведении за столом. Гермиона сначала подумала, что он сильно пьян, но, присмотревшись, различила, что в развязных грубых движениях виноват не алкоголь, а банальная невоспитанность. — Вот, например, Вы, Драко, — Мюллер продолжил ранее начатую им самим тему, шумно потягивая шнапс, — точнее, Ваш отец. Безусловно, этот человек всегда был предан нашей идее, важен как дипломатическая единица… Но! Но он потерял для нас Англию… — Я думаю, — Малфой на мгновение замолчал, старательно скрывая очевидную для всех присутствующих злость, — что отец сделал все возможное. — И все же Англия взбунтовалась, она объявила о своей независимости и непринятии нашего режима, а так тщательно основанный Вашим отцом Британский союз фашистов буквально развалился у нас на глазах, — маленькие глазки Мюллера, излишне близко посаженные на узком рябом лице нациста, вдруг застыли где-то поверх головы Гермионы, в то время как его губы расплылись в усмешке. — А как Вы восприняли новость об объявлении Англией войны Германии, мистер Реддл? Стоявший по правую руку от Гермионы стул скрипнул, и обергруппенфюрер, казалось, отсутствующий на протяжении всего праздника в зале, уселся на него и подвинул пустовавшие столовые приборы ближе, жестом отказываясь от услуг уже поспешившего к их столику солдата, выполнявшего роль официанта. — Менее болезненно, чем старшая леди Митфорд, — с опозданием ответил Реддл, тут же доставая из внутреннего кармана портсигар и закуривая. Его замечание было встречено редкими усмешками тех, кто не побоялся оценить шутку. Остальные постарались воздержаться, внимательно следя за разговором двух высокопоставленных офицеров. Гермиона была в числе тех, кто никак не отреагировал на провокацию, посчитав ее излишней. Вместо этого девушка почти незаметно дернула головой, мешая струйке сизого дыма, выпущенной Реддлом, сильнее путаться в ее волосах. — Спешу заметить, мистер Реддл, что фюреру не нравится, когда его офицеры курят, и Вам, как обергруппенфюреру СС, это должно быть хорошо известно. Гермиона безошибочно почувствовала привкус зависти, которой сдобно было пропитано каждое слово Мюллера. Несомненно, такому мерзкому человеку, как он, претила сама мысль, что кто-то иной, низшей, по его мнению, нации сумел достичь того чина, до которого ему самому было еще достаточно далеко. — Я бы никогда не сделал того, что могло бы не понравиться рейхсканцлеру нашей державы, Вы ведь должны это понимать, герр Мюллер, — Реддл, которого, казалось, лишь позабавил выпад арийца, вновь неспешно затянулся и, считая разговор завершенным, неожиданно обратился к Гермионе, вновь выдыхая дым в ее сторону. — Ваша игра была чудо как хороша, мисс Браун. Гермиона тщетно скрывала нервозность уже битые полчаса с того момента, как, исполнив ряд заказанных нацистами композиций, была приглашена виновником торжества за его столик, за которым к тому времени уже восседал Мюллер. Последний незамедлительно высказал свое пренебрежение в необходимости проводить время в компании узницы концлагеря, но, помимо пары издевок и надменного взгляда, более ничего не предпринял. Осознавая свое место и, несомненно, верно разгадав причины излишнего внимания Малфоя-младшего к своей персоне, Гермиона старалась вести себя тихо и незаметно, лишь изредка отпивая из выделенного ей фужера. Идею забрать со стола нож и спрятать в складках передника, она отбросила сразу, хотя поначалу та и казалась ей заманчивой. И вот сейчас, когда совсем рядом с ней очутился человек, увидеть которого, пусть и невольно, она желала все время нахождения в этом проклятом лагере, нервозность чуть отступила, уступая место легкой заинтересованности и какому-то чувству, которое сама Гермиона охарактеризовала бы как «томление». — Так Вы слышали ее игру, мистер Реддл? Я думал, Вы отсутствовали на празднике… Впрочем, неважно, Вы правы, мисс Браун и вправду потрясающе играла! После услышанного я просто не мог не пригласить ее за наш столик и не угостить шампанским, — Малфой говорил мягко, словно стремился своей тягучей речью обольстить всех присутствующих. — Тем более, как мне известно, Вы, мистер Реддл, лично знакомы с мисс Браун. — Это так, — мужчина скосил глаза в сторону и оперся локтем о стол, таким образом отодвигая дымящуюся сигарету подальше от лица Гермионы. — Мы впервые встретились несколько лет назад в Мюнхене, где мне ее представил Крауч-младший. — О, так Вы знакомы с Барти? — Малфой, казалось, невероятно воодушевился этой новостью. — Да, он мой дальний родственник, — Гермиона улыбнулась, стараясь не выпадать из заданного Реддлом легкого темпа беседы. — Это же просто чудесно! Я в очень хороших отношениях с Барти, он достойный англичанин. Родство с ним, безусловно, делает Вам честь. Пожалуй, из всех присутствующих только Гермиона заметила скользнувшую по губам Реддла усмешку, после чего он, бросив взгляд на наручные часы и показательно поцокав, отметил: — А время-то позднее… Боюсь, как бы нам ни была приятна компания мисс Браун, — на этих словах он кинул насмешливый взгляд на притихшего Мюллера, — комендантский час введен для всех без исключения, и у девушки могут быть проблемы из-за ее излишней задержки. Возможно, официант сопроводит ее до выхода, а там уже солдаты… — Нет-нет, мистер Реддл, — Малфой, спохватившись, кинул салфетку на стол и поднялся, призывая Гермиону сделать тоже самое. — Официант нужен здесь, а я и сам уже давно хотел размяться. Мисс Браун, позвольте… Малфой галантно помог все еще хромавшей девушке выйти из-за стола и пропустил ее вперед, выводя из зала через центральную дверь, расположенную в противоположной стороне от той каморки, через которую она прибыла сюда несколькими часами ранее. Ведя девушку сквозь хитросплетение коридоров, юноша не единожды пытался завести разговор, задавая для него самые что ни на есть неестественные темы в условиях Аушвица. Как Вам сегодняшний вечер? Достаточно ли хорошим было шампанское? Последние дни погода ужасна, не правда ли? Гермиона отвечала односложно, искренне надеясь, что ее невнимательность к собеседнику будет воспринята им как робость и смущение, а не истинные раздражение и усталость. Уже у самого выхода Малфой остановился и, слегка улыбнувшись, положил ладонь на дверную ручку, тем самым преграждая Гермионе дорогу. — Мисс Браун, я, как и Вы, застрял в этом лагере на довольно длительное время, и, честно сказать, мне было бы безумно приятно, если бы мы помогли друг другу скрасить эти дни или даже месяцы, ведь в одиночку тут достаточно сложно, особенно столь достопочтенной мисс, — Малфой чинно поклонился, звонко сдвинув каблуки сапог, и, перед тем как ее покинуть, добавил: — Вы прекрасны, мисс Браун. Я непременно пришлю за Вами своего человека. У Гермионы даже не было сил кивнуть. Этот человек отвращал и раздражал ее лишь чуть меньше того же Мюллера с его свинскими манерами. Маленький самодовольный крысеныш! Кипя от злости, Гермиона с запозданием отреагировала на раздавшийся поблизости смешок. Том Реддл вышел из тени так легко и безыскусно, словно сливаться с темнотой было его излюбленным занятием. Он был уже без сигареты, а его кисти, каким-то неуловимо привычным для Гермионы жестом, оказались спрятаны в карманах брюк. — Вы так скоро ушли с праздника? — Это торжество похоже одновременно и на «пир во время чумы», и на детский утренник. Я предпочитаю пропускать подобные мероприятия. — И все же Вы пришли на него. Реддл согласно кивнул. — Меня интересовала реакция одного конкретного человека на другого, — и, отвлекаясь от задумчивого тона, мужчина добавил: — Кажется, мистер Малфой — просто копия своего отца с тем лишь исключением, что у последнего больше шарма в общении с женщинами. Тебе ведь Драко не пришелся по вкусу, верно? Реддл спрашивал лениво, словно ответ был ему не важен. Впрочем, так, скорее всего, и было. — Это он-то застрял в лагере? Нет, Вы слышали, он? — Гермиона презрительно фыркнула. — Самодовольный мальчишка, главной трагедией в жизни которого была не купленная ему на пятилетие игрушка. Нет, боюсь, он не пришелся мне по вкусу. Мужчина вновь кивнул, но на этот раз исключительно недовольно. — Это печально. Особенно печально при условии, что тебе нужно продолжить общение с Драко. — Зачем? — нервозность вновь вернулась к ней. — Потому что я так хочу. Но если тебе требуются аргументы — вот они. Я подарил тебе имя и биографию, которые, впрочем, легко могу забрать обратно. Скажем, я сделал запрос в Мюнхен и выяснил, что ты подставное лицо, шпионка, некогда обманувшая меня и мистера Крауча, а теперь и всех присутствующих здесь, в Аушвице. Конечно же мне сразу поверят, а вот тебя ждет отнюдь не такое радужное развитие событий. Хотя все может статься и несколько иначе. Ты слушаешься меня и выполняешь привычную для тебя работу — увлекаешь нацистских офицеров. Танцуешь, как тогда, играешь, как сейчас, или просто, как любая женщина, соблазняешь того, кого я потребую. С Рихтером ты в прошлый раз справилась совсем не плохо. Ну, как тебе такое развитие событий? Реддл явно наслаждался описываемой им картиной. Вне сомнений, все это было продумано и спланировано им заранее, что сейчас позволяло сказанному звучать более целостно и пугающе. Гермиона скрипнула зубами. Произнесенное Реддлом выглядело как кошмарная издевка. — Вы, видимо, что-то путаете, мистер Реддл, — хоть мужчина и перешел с ней на почти фамильярное «ты», вот так легко позволить себе тоже самое в отношении него самого она не могла. — Я действительно выполняла определенную работу и знаете… я горжусь тем, что делала. Да, я проводила время с офицерами вермахта и СС, далеко не всегда делала это невинно, но я преследовала великую цель, а она, знаете ли, оправдывает средства. — Ты сейчас говоришь, как рейхсканцлер, — прервал ее Реддл, словно зарвавшегося ребенка. — Я не имел в виду ничего дурного и вовсе не называл тебя падшей женщиной. Я лишь констатировал то, что и тебе, и мне хорошо известно. Не забывай, кем ты являешься на самом деле, потому что остальные этого никогда не забудут, и поверь — напомнят при любой удобной возможности. Хоть Реддл и говорил холодно, с изрядной долей насмешки, Гермиону преследовало ощущение, что сказанное было почерпнуто им из личного опыта. И почему-то это успокаивало. Уже второй раз, при приватной беседе, как и тогда в машине, вместо того, чтобы злиться на него, Реддл заставлял ее думать и размышлять. Это отвлекало. Этот мужчина отвлекал. Помолчав, Реддл заговорил вновь, и его слова были похожи на сладкую конфету, которую дают детям сразу после горькой пилюли. — От тебя требуется не так много на самом деле. Всего лишь начать общаться с Малфоем-младшим ближе, заставить его… суметь пожертвовать ради тебя. Ты, кстати, умудрилась понравиться ему сразу, а это существенно облегчает задачу. — Пожертвовать чем? — Своим положением, разумеется. Мне нужно, чтобы Малфой захотел помочь тебе. Возможно, даже, спасти… О чем Реддл, черт побери, говорит? Не о побеге ли? А вот это окончательно поставило Гермиону в тупик. Ее мозг лихорадочно метался в поисках объяснения поступков Реддла, мотивов его действий. Какую цель преследует мужчина? Точно не ее освобождение. Тогда что ему нужно? Предательство Малфоя? Но зачем? — Вам нужно основание для шантажа Малфоя-младшего, верно? — уже вслух спросила Гермиона, стараясь определить, правильный ли она сделала вывод. Реддл молчал. Его губы по-прежнему не оставляла та холодная насмешка, что накрыла их еще в начале разговора. — И как же должна закончиться наша с ним история? Он и вправду поможет мне бежать или Вы только позволите ему так думать? Ее сердце затрепыхалось в ожидании его слов так шустро и испуганно, что, казалось, этот бешеный стук слышен даже в самых дальних уголках лагеря. У Гермионы не было и мгновения, чтобы успокоиться, подумать. У нее были лишь слова этого мужчины и страх ему поверить. Сейчас, просыпаясь каждый день с ощущением конца, умереть было не так страшно, как если бы она жила призрачной надеждой на спасение. Реддл оттолкнулся от стены и приблизился. Его форма, казалось, насквозь пропахла тем сигаретным дымом, что до сих путался в ее волосах. — Если ты окажешься мне и вправду полезна и выполнишь наказанное в короткие сроки, то отпустить одну пленницу Аушвица мне не составит никаких проблем. Поэтому, — Реддл наклонился, и Гермиона впервые увидела, как выглядит игривость этого мужчины, — постарайся свести Малфоя с ума. Я верю, ты сможешь. Криво усмехнувшись, мужчина, не отстраняясь, резко толкнул входную дверь, заставляя стоявших за ней солдат испуганно вскинуться и, увидев самого обергруппенфюрера, стать по стойке смирно. Не отвлекаясь на них и лишь слегка понизив голос, Реддл насмешливо передразнил Малфоя: — Вы прекрасны, мисс Браун. Я непременно пришлю за Вами своего человека.