осень 1951, Лондон
«Меня часто спрашивают, как проходила моя жизнь в послевоенные годы уже там, в Англии. Что ж... она проходила спокойно. Я проживала в самом конце солнечной Эбби-роуд, содержа маленький цветочный магазинчик, полный гортензий и фиалок. Возможно, пару раз меня все же привлекали к процессам, но, уверяю вас, я всегда ненавидела судебные заседания.» из воспоминаний Гермионы Грейсер
— Думаешь, Африка окончательно выйдет из-под нашего контроля? Сколько десятилетий Египет был английской колонией? По-моему, мы взяли протекцию где-то в восьмидесятых прошлого века, это... около семидесяти лет, верно? И спустя столько времени Египет, а теперь и Судан, просто исчезают из наших рук, — Рон недовольно повёл плечом, шумно отпивая из розовой кружки Джинни и закусывая большим куском сладкого яблочного пирога. — Разве Египет, да и тот же Судан не имеют право стать полноценными державами? Великобритания не может диктовать свои условия другим странам столь жестко, ни одну страну нельзя поощрять в ее деспотичных наклонностях, даже свою собственную. Мы уже имели печальный опыт наличия на международной арене государства, возомнившего себя сверхдержавой, — Гермиона, как и всегда в таких диалогах, придерживалась занудно-повелительного тона, словно не отстаивала свою позицию, а объясняла маленькому ребёнку ещё неясные для него вещи. — К тому же, Фарук I зарекомендовал себя вполне сносно, а предложение парламента Египта о денонсации Англо-египетского договора выглядит вполне здраво в условиях перестройки нового мира после войны. — Война закончилась шесть лет назад, нельзя спускать с рук действия стран, которые, прикрываясь воспоминаниями о тех событиях, пытаются отстоять... — Отстоять что? — окончательно разозлившись, девушка прервала Рона. — Отстоять свободу? Независимость? Ты это хотел сказать? Рон было открыл рот, но тут же его захлопнул, не найдя слов, и, обижено нахохлившись, вжался в спинку кресла. Его и без того склонное к красноте лицо покрылось неровными пятнами. — Может, прекратите? — Гарри снял очки, устало потирая надавленную ими переносицу. — Как не соберёмся — одно и то же. — Да это все... а, ладно, — Рон раздосадованно махнул рукой, поднимаясь из кресла, — пожалуй, стоит чем-то наполнить кружку. Оставлять ее надолго пустой — дурная примета. Гермиона тепло улыбнулась, прижимая к себе чашку с давно остывшим чаем. Со стороны кухни послышались хлопок дверцы холодильника, какое-то звяканье и ругательства Рона. Гермиона улыбнулась шире. — У вас все... нормально? Чувствовалось, что Гарри было неловко задавать этот вопрос. — Недавно Рон приглашал меня выпить с ним в «Котле». — А ты? — Отказалась. Не знаю, хотел ли он просто по-дружески посидеть или в его предложении было что-то большее, но ты понимаешь, что я тот ещё параноик, — Гермиона грустно хмыкнула. — Ты его так и не простила? Девушка на мгновение задумалась над ответом. А в самом деле, простила? — Наверное, при любом варианте ответа, я тебе совру. С одной стороны, мне до сих пор больно вспоминать его взгляд, его слова, когда он увидел меня тогда, в положении, все сказанное им было... гадким, он и не подумал, каково мне было, не подумал даже пожалеть меня!.. Но... это же Рон, он никогда не думает. Он такой человек, и к этому стоить привыкнуть. Если просто понимать, что Рон ужасно эмоциональный и его слова зачастую опережают разум, то ко всему сказанному им начинаешь относиться чуть проще. Хотя я, наверное, все же до сих пор злюсь. Гарри подался вперёд, перехватывая женскую ладонь, и ободряюще её сжал. — Постарайся забыть. Это была первая реакция. Ты же знаешь, Рон уже давно был в тебя влюблен, мы всячески скрывали от него, каким образом тебе удавалось из раза в раз добывать все те бумаги, сведения... Он, конечно, я думаю, догадывался о чём-то, но Скорпиус... Наверное, он тогда просто сорвался, для него это было ударом. Задумавшись на секунду, Гермиона прикусила губу, а потом, придвинувшись ближе к другу, все же произнесла то, что её терзало. — Вряд ли ты знаешь, но Гарри, Рон был моим первым мужчиной. Тогда, уходя на задание впервые, я провела с ним ночь, испугавшись оказаться перед тем немцем совершенной неопытной дурехой. Возможно, мне Рон нравился тогда, совсем немного, и я знала, что симпатична ему самому, но я и представить себе не могла, насколько для него та ночь окажется значимой, как много она предопределит в наших отношениях. Он же тогда решил, что я сделала это из-за великой любви... мне до сих пор безумно стыдно перед ним. Но я просто не знала, к кому пойти! У тебя была Джинни, Невилл не намного подкованнее меня самой, Джордж совсем недавно потерял брата... возможно, я поступила как самая настоящая эгоистка, я позаботилась о самой себе, облегчила будущее, наплевав на чувства другого, да и не кого-нибудь, а лучшего друга. — Гермиона, эй, это неправда, ты не эгоистка! Да, Рону было больно, но он просто разочаровался в любви, ты просто подумай насколько его эмоции мелки в масштабах твоих трагедий. Ты переступала через себя изо дня в день, ходила по краю ради нас, ради многих других и ради нашего общего дела. Гермиона, ты — умница, наша невероятно сильная и мудрая девочка, ты не могла поступить плохо... — И все же я помню ваши взгляды тогда, в этой же комнате. — Мы думали, что ты погибла, — Гарри вздрогнул и попытался забрать руку, но Гермиона не дала ему это сделать, притягивая ладонь друга ближе, заставляя его надрывно шептать, выплескивая наружу все свои старые страхи. — Когда тебя среди ночи забрали прямо из штаб-квартиры в Будапеште, мы решили, что тебя вычислили, даже пытались искать шпиона среди наших: пару недель рыли, нескончаемые очные ставки, а в ответ — тишина, никто не знал, где ты. Мы чуть с ума не сошли. А потом, спустя полгода, ты появляешься на пороге Гриммо, беременная, и я... мы... было непросто это принять, прости нас за нашу реакцию. Мне всегда не хватало чуткости, а война окончательно «отолстокожила» меня, я превратился в сухарь, даже Джинни это отмечает, жалуется, боится, что разлюбил. А мне просто не хватает сил на эмоции, все, что я могу, — просыпаться среди ночи с ледяной от пота спиной, дергаться на детском утреннике, когда у ребенка лопается воздушный шарик, хвататься за кобуру, стоит лишь проезжающей мимо машине громко посигналить, Гермиона, я... — Тшшш, Гарри, я понимаю, война всех изменила. Кого-то — физически, как Джорджа, а кого-то — морально... наверное, психологически мы пострадали все. Я до сих пор не узнаю Молли, она словно живёт через силу. — Тоже заметила? Я думал, только мне так кажется. — Нет, она и в самом деле выглядит отреченной. Даже ее готовка в последнее время стала словно более... пресной? Только ради Бога, ей это не говори! Гарри засмеялся. — Она не переживёт твоей критики! — Все ещё смеёшься над моими успехами в кулинарии? — Гермиона шутливо стукнула друга по плечу. — Я ещё помню сожженную тобой индейку на Рождество. — Я просто зачиталась! Это не считается! И, кстати, Скорпиусу нравится как я готовлю. — Конечно нравится, он твой сын, ты для него самая лучшая. К тому же, ему шесть, я в его возрасте был не шибко разборчивый, мне просто не нравился суп и брокколи, на этом мои притязания в еде заканчивались. Сказанное другом вызвало у Гермионы смех, хотя где-то внутри она для себя отметила, что потренироваться с готовкой все же стоит. Одно или два блюда она всегда должна уметь подать на стол. Пожалуй, в этот момент за нее все решили «комплекс отличницы» и неисправимое желание быть лучше, если не всех, то многих. — Вы с Джинни вообще что ли почту не проверяете? — Рон вернулся в комнату уже с другой кружкой и целым ворохом газет вперемешку с невскрытыми почтовыми конвертами. — У нас в Оттери-Сент-Кэчпоул уже не раз поджигали переполненные почтовые ящики. — Да как-то все не до этого, — Гарри перехватил у друга часть почты. — Есть что интересное? — Я еще не смотрел. Тут газет пять-шесть старых, одна новая, вот два журнала... Рон начал раскладывать принесенное по стопкам, изредка комментируя что-то особенно интересное, а Гарри занялся пришедшей на его имя корреспонденцией, когда Гермиона заметила что-то на первой полосе вчерашней газеты. Взяв ее в руки, девушка внимательно вчиталась в заголовки и, развернув, скоро нашла большую, на весь разворот статью, сопровождаемую парой фотографий. Отчего-то дыхание участилось, и Гермиона остро почувствовала собственное волнение, хотя рационально объяснить свою реакцию она была неспособна. Всего лишь три человека, всего лишь три фамилии, напечатанные в одной строчке, так отчего же пальцы, удерживающие смятые уголки газеты, мелко дрожат? — Новые процессы, — Гарри заглянул ей через плечо и вчитался в написанное. — Прошло шесть лет, а суды над этими ублюдками еще идут. Но на этот раз что-то интересное, сам Малфой. Видимо, у Эттли все-таки хватило мужества прижучить Люциуса. — Уверена, к этому руку приложил Черчилль, — машинально ответила Гермиона, — как-никак через неделю он вновь приступает к исполнению обязанностей премьер-министра. — Ты словно побледнела, — Гарри, может, и превратился в сухарь, как он сам отметил, но на его внимательности это никак не сказалось. — Это из-за этого Малфоя? — Разве не он тогда держал тебя в Мюнхене несколько месяцев? — Рон поерзал в кресле. — На самом деле, это странно, что процесс над ним пройдет только сейчас. Может, они просто собирали достаточно доказательств, чтобы он уж точно не сорвался с крючка? Гарри, не знаешь, кто занимался им? — Кто точно занимался — не знаю, но подобные Малфою находились в разработке у Кингсли и его отдела. Бруствер всегда курирует самых крупных пташек, — Гарри вновь вчитался в статью. — А вот эту дамочку я не знаю. «Ирма Грезе». А, тут написано! «Надзирательница нацистского лагеря смерти Аушвиц...» Дальше смысла читать не было, Гарри и так догадался. Невольно, скорее машинально, его взгляд скользнул по гладкой коже девичьих рук, где укороченные рукава платья частично открывали вид на злосчастный порядковый номер, уродливо заклеймивший человека подобно животному, сосланному на убой. «E62442» за шесть лет, конечно же, не исчез и даже не побледнел, продолжая нахально скалиться с женского предплечья. Почувствовав чужой взгляд, Гермиона быстро одернула рукав. Ей было нечего стесняться. Но она стеснялась. А еще ненавидела и презирала это клеймо, всей душой желая избавиться от него, как от воспоминания о чем-то постыдном и... ужасающем. Никакое чертово время не лечит. Оно словно приглушает, позволяет окунуться в сладкую негу забвения, дает шанс воспоминаниям смазаться, скрыться за спинами каких-то других моментов, принесших больше радостного и хорошего, но ни в коем случае оно не лечит. Гермиона очень хорошо понимала Гарри в его ночных кошмарах, понимала каково это просыпаться ночью с криками и бешено стучащим сердцем, каково это судорожно прижимать руку ко рту и душить в себе крик, боясь своими воплями ужаса разбудить спящего в соседней комнате сына. И это не проходит: не проходит страх, не проходят боль, настороженность и ужас. И, будучи окруженной этим всем, практически невозможно идти вперед, спокойно собираться в людном шумном месте с друзьями, ходить с сыном на салют или пытаться строить новые отношения. Гермиона прекрасно понимает, что война ее искалечила, что она почти больна, а где искать такого же больного и стоит ли это делать — она не знала.***
Изогнутые безликие манекены, наряженные в твидовые пальто, были единственным украшением полупустых витрин большого торгового центра на Уайтхолл-стрит. Несмотря на час-пик, здешние магазины, по своему обыкновению, были малолюдны, а товар на прилавках — скуден и сер. Закрыв зонтик, Гермиона переступила порог и прошлась до самого холла к служебным лифтам, у которых стандартно дежурил охранник. — Мисс Грейнджер, — кивнул он ей еще до того, как девушка успела предоставить пропуск. — Вас уже искали. — Поздно сообщили, мистер Шилз, — уже из лифта ответила ему Гермиона. Кабина, громыхая, поползла вниз. На третьем уровне ее уже ждали. — Мне только сегодня довели, что ты здесь задействована. Все так секретно? Кстати, доброе утро, — у Падмы опять был заложен нос. — Доброе. Вновь нездоровится? — Ты видела эти коридоры? — Падма передала Гермионе пару папок и поспешила вперед. — Я в этой сырости никогда не вылечусь. Кстати, твой чай с лимоном немного помог. — Пей его почаще, — Гермиона на секунду отвлеклась от содержимого папок, чтобы самостоятельно открыть дверь приемной и придержать ее для Падмы, работавшей здесь же секретарем. — Он в каком настроении? Падма скривилась. — В своем обычном. — Ну уже неплохо. Бруствер действительно был в своем «обычном» настроении. — У нас очень мало времени. Уже просмотрела, что в папках? — Да. Вы внесли пару изменений? — Ты о последствиях? Я решил оставить тебе выбор. Так что это все сугубо на твое усмотрение. — Это... благородно. — Не злись, я лишь хотел сказать, что доверяю тебе. Тем более, мы разрабатывали это больше года, сомневаюсь, что твои действия могут нанести вред происходящему. Кстати, сообщение о процессе уже разместили в газете. — Я видела, — облокотилась на спинку кресла и откинула голову. — И Гарри видел. Его удивил арест Люциуса. — Поттер ведь не подозревает... — Нет, он не знает, что я все еще в штате. Ни он, ни Рон, ни кто-либо еще. Для всех я по-прежнему владею цветочным магазином на Эбби-роуд. — Замечательно, то что нужно. — У меня только один вопрос. Я как-то его уже задавала, но ты ответил... размыто, — Гермиона чуть развернулась к собеседнику, чтобы видеть его глаза. — На сколько времени все это растянется? У этого вообще есть сроки? Ты не подумай, я спрашиваю не из простого любопытства, все же у меня есть сын, я не могу потратить оставшуюся жизнь на... это. Бруствер ответил не сразу. — Я не знаю. Это все даже не под моей протекцией. Гермиона понимающе кивнула. — Спасибо за честность.***
Скорпиус заснул, так и не узнав, что принц все-таки спас свою принцессу. Гермиона с нежностью провела кончиками пальцев по непослушным вихрам сына и, поставив сборник сказок обратно на полку, аккуратно выключила ночник. Теперь в полнейшей темноте особенно громко слышались мерное тиканье часов и сладкое сопение ребенка. Гермиона прошлась до окна, сильнее задергивая занавески, чтобы завтра утренний свет не разбудил Скорпиуса раньше времени. Почувствовав некую зябкость, Гермиона вновь набросила на плечи ранее сброшенный халат и вышла из комнаты сына. В спальне ее уже ждали старая газета и ворох новых мыслей. А еще неприметные серые папки на прикроватной тумбочке мозолили глаза. Не раздеваясь, девушка откинулась на подушки, сонно всматриваясь в белесый потолок и отчего-то не находя там ответов на задаваемые вопросы. Сегодня на Гриммо, ещё до того, как у Гермионы появилась такая мысль, Гарри вслух спросил, что она будет делать с процессом над Грезе. — Бог с ним, с этим Малфоем, у него и своих врагов предостаточно, но Грезе, разве ты бы не хотела дать против нее показания на суде? Нет, Гермиона не хотела. По многим причинам. Хоть Гарри и сказал, что это не так, но Гермиона все же, наверное, была эгоисткой. А как еще объяснить ее нежелание предстать перед судом из-за собственных страхов? Ведь тогда, посмотрев в глаза этому чудовищу, спрятавшемуся под личиной молодой девушки, ей придется вновь пропустить через себя всю ту боль, бессилие, ярость и опустошение. Вспомнить крики и стоны, а еще самое страшное — сладковато-приторный запах горелой человеческой плоти... Нет, Гермиона всего этого не хотела, как и не хотела видеть Ирму Грезе, пусть и на скамье подсудимых. Впрочем, не желала идти на суд Гермиона и ради Люциуса Малфоя, своего бывшего пленителя, значимой фигуры в политической баталии, разыгравшейся между Британией и Германией, и... дедушки своего сына. Беременность оказалась для девушки неприятной неожиданностью. Средств контрацепции в лагере, конечно же, не было, а проблем вокруг Гермионы было так много, что она в кутерьме происходящего даже не подумала проследить за такими простыми вещами как за тем, куда и как кончал Малфой-младший. Результатом стал появившийся на свет в середине марта сорок пятого мальчик, названный матерью Скорпиусом и покрещенный отцом Томасом в католической церкви Святой Этельдреды. Гермиона с усилием провела ладонями по лицу, заводя руки назад и путаясь пальцами в волосах: неизвестно, ждет ли ее кара на том свете, но она не единожды хотела избавиться от этого ребенка. Сначала еще там, в Будапеште, когда только поняла, что находится в положении. Но как правильно смешивать в таких случаях таблетки Гермиона не знала, а умирать сразу после побега из Аушвица от отравления было по меньшей мере глупо. Второй раз крамольная мысль посетила ее незадолго до родов: как только ребенок появится на свет — отдать его в приют Святого Франциска на воспитание монахиням. Но и этого сделать Гермиона не смогла. Стоило женщине взять на руки свое дитя, прикоснуться к собственному ребенку, как малейшая мысль о том, что его кто-то может забрать у нее, показалась ей настолько кощунственной, что вызвала только непонимание, как раньше она вообще могла о таком подумать. Всем этим размышлениям о возможной судьбе ребенка, решила Гермиона, есть место только в ее собственной голове, никто другой никогда не должен узнать об этом. Как и о том, кто является настоящим отцом Скорпиуса. Стараясь скрыть правду о причастности к этому человеку с такой громкой фамилией, девушка сказала друзьям, что ее изнасиловал неизвестный там, в лагере. Это позволяло избавиться от лишних вопросов, поскольку не желая бередить раны, ее просто не стали расспрашивать о случившимся, оставив тему отцовства где-то в стороне. Единственный, кто был груб и беспардонен в своей манере, — это, конечно, Рон. Уизли не единожды задавал неудобные вопросы, за что получал выговоры от сестры и матери, но с ослиным упорством продолжал это делать, не гнушаясь даже давать «добрые» советы, предлагая отдать мальчика в лучшие приюты Лондона. Среди перечисляемых значился и приют Вула. Застонав, Гермиона перекатилась на живот, утыкаясь лицом в подушку. Сегодня она опять соврала ребятам. Ни Ирма, ни Люциус не вызвали у нее такой бурной реакции при прочтении статьи, как последний обвиняемый, прописанный в самом конце. Томас Марволо Реддл, обергруппенфюрер СС, англичанин, ближайший соратник рейхсканцлера Нацистской Германии. «Чертово дерьмо! Почему процесс над ним проходит спустя долбаных шесть лет? Почему я вообще имею к этому отношение? Черт! Черт! Черт!» Гермиона от злости зарычала в подушку. Ей совершенно не хотелось сейчас об этом думать, не хотелось забивать голову мыслями о предстоящем судебном заседании. Ей хотелось просто спать без кошмаров, встать завтра с утра и приготовить завтрак на двоих с сыном, а потом провести весь день со Скорпиусом, налаживая новую жизнь и не думая об обвинениях, выдвинутых Великобританией против людей, каждый из которых по-своему повлиял на ее судьбу.***
Возле входа уже толпились журналисты, вспышками камер освещая находящееся в тени крыльцо здания суда. По высоким ступеням туда-сюда сновали пресса, значимые политические деятели и неравнодушные, пришедшие дать показания. Как и во время многих предыдущих процессов, недалеко от входных дверей был размещен стол секретаря. Работник суда скрупулезно записывал всех тех, кто пришел дать показания. Зачастую, когда подходило время судить то или иное лицо по обвинению в преступлениях войны или в массовом истреблении евреев (самые частые обвинения), лиц, способных дать показания, оказывалось катастрофически мало, и тогда представители власти, как и сейчас, давали клич во всех газетах, прося свидетелей и очевидцев свершенных преступлений явиться на судебный процесс. Народу всегда стекалась тьма. Причем, как заметила Гермиона, сама не единожды участвовавшая в подобных заседаниях, людей, мучители которых сидели на скамье обвиняемых, приходило ничтожное число. Зато личностей, косвенных участников произошедших событий, или тех, кто просто пришел ради зрелищности, было предостаточно. Сейчас возле стола было пусто, и девушка, прежде чем зайти в здание суда, подошла к секретарю. Она была совсем не уверена, что хочет сегодня давать какие-то показания, но все же была обязана. — Гермиона Грейнджер, — четко продиктовала она секретарю. — Героиня Войны? — мужчина оторвался от бумаг, чтобы рассмотреть девушку перед собой. — Вы и мистер Поттер одно время были во всех газетах. — Да, верно, — и, почувствовав, как всегда, неловкость в такие моменты, Гермиона быстро расписалась в указанной графе и поспешила скрыться от расспросов, покинув секретаря. Зал суда был переполнен до невозможного. Все скамьи оказались уже забиты под завязку, а возле стен тут и там толпились люди, то собираясь в небольшие группки, то разбредаясь по одиночке. Гермиона не стала проходить далеко внутрь зала, оставшись стоять почти на самом входе. Она чувствовала себя неловко и не к месту, а жгучее желание уйти усиливалось с каждой минутой. — Прошу прощения. Проходивший мимо мужчина нечаянно толкнул ее, и Гермиона, растерявшись, ничего не успела ему ответить, только проводила долгим подозрительным взглядом высокую широкоплечую фигуру в пальто с воротником-стойкой, за которой была не видна добрая половина лица. — Господа, господа! Минуточку внимания, прошу соблюдать тишину в зале! Судебное заседание начнется через пять минут! — секретарь, до этого переписывавший всех прибывших свидетелей на улице, зашел в зал суда, не закрывая за собой дверей из-за прессы, оставляя журналистам возможность как бы и присутствовать на процессе, но находиться вне помещения, в котором из-за обилия народа и так было ужасно душно. Это заседание, как и многие другие, началось стандартно и, на взгляд Гермионы, крайне уныло. Из-за большого скопления общественных деятелей и прессы, суд был вынужден соблюдать все правила до мелочей, вследствие чего процесс предположительно затягивался на добрые два-три часа. Лавки, предназначенные для обвиняемых, все еще пустовали, и Гермиона, пытаясь разобраться в себе и понять, готова ли она к даче показаний против кого-либо, бесцельно бродила взглядом по присутствующим, отмечая среди них и лица первой величины, и тех, кто внешне производил впечатление бродяг. Первые скамьи были заполнены представителями верхушки, средние и последние места отводились преимущественно женщинам и детям, в конце зала, возле стен, толпились мужчины, простые зеваки и такие же, как она сама, Гермиона, — «неопределившиеся». Среди этих людей, чуть дальше от девушки, скрывшись в воротнике-пальто стоял и тот мужчина, что, заходя в зал, толкнул ее и тем самым привлек к себе внимание. Что-то в его позе и манере держаться вызывало у Гермионы стойкое чувство дежавю, но понять, чем оно было вызвано, Грейнджер не могла. — Обвиняемые приглашаются в зал! — из-за рассеянности девушка чуть не пропустила один из важнейших моментов заседания и, возвращаясь взглядом к судейскому ложу, вновь сконцентрировалась на происходящем там. — Люциус Абраксас Малфой, создатель и основной руководитель Британского союза фашистов с 1936 до 1940 год, обвиняется в поддержке агрессивно настроенной Нацистской Германии и преступлениях войны. Ирма Грезе, надзирательница лагеря Аушвиц с 1942 по 1945 год включительно, обвиняется в поддержке агрессивно настроенной Нацистской Германии, преступлениях войны, массовом истреблении еврейского народа, а также действиях особо жестоких, бесчеловечных и унижающих честь и достоинство человека. Томас Марволо Реддл, офицер войск Schutzstaffel, обвиняется в поддержке агрессивно настроенной Нацистской Германии. Дверь, расположенная справа от судейского ложа, отворилась, пропуская преступников внутрь залы. Первым зашел высокий светловолосый мужчина, который, несмотря на все выдвинутые против него обвинения, держался хорошо и даже статно. Следом шла заплаканная молодая девушка, чьи плечи мелко подрагивали. Завершал вереницу высокий худощавый мужчина с темными глазами, блестящими из-под прямой широкой линии бровей. Гермиона на мгновение напряглась, тут же расслабившись. Это был не он, не Реддл, а некто другой, пусть и немного похожий на него, но все же совершенно сторонний мужчина. Обвинения зачитали вновь. Люциус Малфой, что бы он не совершал во время своей деятельности, был не более, чем политиком, и все его преступления вряд ли могли стоять в одном ряду со свершениями, к которым приложил руку протеже самого рейхсканцлера. Однако, что на предварительном слушании, что сейчас, обвинения выдвигаемые против этих двух мужчин были несопоставимо различны. Малфой именовался исчадием ада, а Реддл — всего лишь «офицером войск СС». Но самое главное, вслушиваясь в обвинительные речи, показания свидетелей и самих преступников, Гермиона видела, что никого не смущает тот факт, что на месте значимой личности, обергруппенфюрера СС, находится совершенно посторонний человек. Гермиона слышит позади себя чьи-то громкие перешептывания и невольно оглядывается назад, тут же находя взглядом того самого мужчину в пальто с воротником-стойкой и наконец понимает, откуда это щемящее чувство дежавю. Они так уже встречались взглядами на закрытой квартире в Мюнхене в сорок третьем. Она храбрилась, кутаясь в платок, а он курил и читал ее дело под тусклым светом мутных ламп. Встречались и на плацу Аушвица в сорок четвертом, когда она хотела соврать, но за нее соврал он. Встретились и сейчас, на душном судебном заседании, где теперь обвиняемые он и все его соратники. Том Реддл совершенно не изменился по прошествии шести лет. Он остался так же высок и красив, во взгляде чувствовались высокомерие и некая насмешка, а кисти его рук, как и некогда, покоились в карманах брюк, наверняка сжимая любимый портсигар. Единственное, что мешало Гермионе сразу признать мужчину, — это плотная черная повязка, скрывающая левый глаз. Он уже давно узнал ее, она это понимает по легкой усмешке, змеящейся по мужским губам. Реддл в знак учтивости делает осторожный кивок головой, тут же поправляя ворот своего пальто рукой, затянутой в черную кожаную перчатку. Не выдержав этого зрелища, Гермиона отворачивается. Ее сердце лихорадочно стучит, а обрывки мыслей никак не соберутся в полноценную картину. Необходимо успокоиться, это только начало. Тем временем на процессе начинает происходить что-то странное. Люциус Малфой встает со своего места, оглядывает зал суда и попросит дать ему слово. Гермиона видела, каким испуганным в это мгновение стал взгляд Грезе. — Дамы и господа, а также милостивые судьи, я, Люциус Абраксас Малфой, полностью признаю все выдвинутые против меня обвинения. Более того, я готов предоставить суду имена еще нескольких лиц, имеющих полное право сидеть на этих лавках, предназначенных для преступников войны. Также я готов обозначить ряд сведений и событий, имеющих важность в период с 1935 по 1945 годы. Но! Но я готов это свершить только в том случае, если справедливое наказание настигнет всех тех, кто его заслуживает. Мой сын действительно участвовал в ужасающих событиях нашей и мировой истории, но, я считаю, мальчик расплатился сполна. Драко Малфой был контужен во время полевых сражений, на данный момент он прикован к постели уже более пяти лет, однако доблестные блюстители закона все же требуют, несмотря на состояние моего ребенка, чтобы он предстал перед судом. Так почему же, я вас спрашиваю, почему в этот же самый момент на скамье обвиняемых находится тот, кто вовсе не виновен? Перед всеми присутствующими и во всеуслышание я заявляю — этот человек, что сидит справа от меня, не обергруппенфюрер СС Том Реддл! Секундная тишина — и зал буквально захлестнуло безумие. Кто-то кричал, кто-то кому-то что-то доказывал, судья ожесточенно стучал молотком по подставке, стремясь образумить присутствующих, а вспышки фотокамер производились с ужасающей скоростью. И среди этого безумия, в центре суда, стоял бледный усталый Люциус, попытавшийся из последних сил защитить свою семью. Гермиона перевела взгляд на Реддла. Мужчина был определенно зол и мрачен, а его единственный глаз недобро оглядывал Малфоя, явно нарушавшего его планы. — Возможно, есть другие свидетели, способные подтвердить слова Люциуса Малфоя? Может, кто-то из тех, кто сегодня уже давал показания? — судья даже привстал со своего места, стараясь перекричать толпу, пока его помощники ходили меж рядов и призывали присутствующих к благоразумию. — Что, никто? Если никто из присутствующих не располагает сведениями, касающимися личности Тома Реддла, заседание будет перенесено до выяснения всех обстоятельств! Гермиона вслушивается в мерный стук судейского молотка, прорывающийся сквозь общий шум. «Тук». Вот она отъезжает на грузовом поезде от Мюнхена, а ее руки скрупулезно, до боли что-то прижимают к себе. «Тук». Вот она закидывает голову, рассматривает над собой арку и надрывно кричит, выплескивая наружу всю свою боль и ужас. «Тук». Вот она мечется в грязной камере, пока какой-то мужчина прижимает ее руку к высокому колуну, а Грезе, оскалившись, выводит на предплечье порядковый номер. «Тук». Вот она думает, что навсегда потеряла Бланку. Вереница ужасов проносится перед взором, один потаенный страх сменяет другой, но у всего этого есть кое-что общее: самое отвратительное отступает, стоит Реддлу появиться рядом. И в раскалывающейся от происходящего голове четко определяется одна простая мысль: рядом с ним не больно. Гермиона делает шаг вперед.***
— Вы не могли бы представиться суду? — Да, конечно. Гермиона Грейнджер, урожденная Грейсер, подданная Великобритании, на одну вторую еврейка. Во время войны находилась под непосредственным командованием сначала мистера Кингсли Бруствера, позже — мистера Гарри Поттера. В 1945 году удостоена «Креста Виктории» и «Бирманской звезды II Мировой войны», а также ряда других наград. — Суд учтет, что Вы — Героиня Войны. Готовы ли Вы дать показания? — Готова. — Клянетесь ли Вы говорить только правду, ничего не скрывая и не утаивая, во благо себя или других лиц? — Клянусь. — Ну что ж, в таком случае суд готов заслушать Вас. Слово предоставляется свидетелю по делу сразу троих обвиняемых. Прошу! — Пожалуй, чтобы не запутаться, я постараюсь соблюдать хронологию событий. Начнем с того, что в апреле 1943 года я, будучи разведчицей 76 полка под командованием Гарри Поттера, оказалась в плену в Мюнхене. В штаб-квартире я содержалась по приказу Люциуса Малфоя, четко обозначившего то, что живой я этот дом не покину. Но все же мне удалось сбежать. Именно тогда я впервые встретила этого мужчину, тогда еще штандартенфюрера Реддла. — Вы увидели его мельком, или вас представили друг другу? — Второе. — Хм-м... хорошо. Продолжайте. — С Ирмой Грезе я впервые встретилась в июне 1944 года. В тот момент я была пленницей лагеря Аушвиц... Ирма Грезе целиком и полностью повинна во всех обвинениях, выдвинутых против нее. Эта девушка без зазрения совести мучила и убивала пленных концлагеря. — Чем Вы можете доказать, что являлись узницей концлагеря? — Наверное, этим? Это мой порядковый номер, оставленный мне на руке Грезе самолично. — Хорошо, суд принял это к сведению. Что-то еще? — Да, у меня есть важные сведения о человеке, спасшем мне жизнь в условиях концлагеря, и о том, в чью сторону сегодня уже прозвучали обвинения. Тот, о ком я говорю, не единожды рисковал собой ради меня, а в конечном итоге помог мне покинуть застенки Аушвица. Я говорю об отсутствующем здесь мистере Драко Малфое, в защиту которого я готова предоставить множество показаний. — Хоть мистера Драко Малфоя и нет сегодня в зале, суд учтет Ваши слова для дальнейшего слушания. Это все? — Нет, также мне стоит ответить на вопрос, поставивший сегодняшнее заседание в тупик. Является ли мужчина, именуемый следствием Томом Реддлом, им и в самом деле, или же претензия Люциуса Малфоя верна. — Так что? Каков Ваш ответ? Гермиона полудивленно вздергивает брови. Ее ответ звучит четко и звонко в оглушающей тишине зала, и все же судья переспрашивает: — Вы в этом уверены, мисс Грейнджер? — Безусловно. — Спасибо, суду ясен Ваш ответ, Вы можете быть свободны.