Самсуддинские хроники. Охотник

— Я только недавно уложил всё у себя в голове, собственно, когда ты мне её вернул, — улыбнулся турок, — в самом деле, многих вещей я не понимал, а только догадывался. О некоторых — боялся и подумать. Сейчас, когда этот неверный мёртв, можно и рассказать, в чём была суть этого проклятья. Дело началось долгих полвека назад. Я, как я уже говорил, служил в Искендеруне. Это побережье Средиземного моря в регионе, который у местных называется Шам. Там к морю спускаются живописные холмы, поросшие редколесьем. Но за этими холмами — безжизненная пустыня, перемежающаяся мелкими степными речушками, аж до самых берегов Евфрата. Так вот. В один из дней мы патрулировали рынок этого города. Нашей задачей было проследить за тем, как собирают налоги инспекторы, недавно назначенные к нам. Над некоторыми лавками висели воинские штандарты, или были особого рода пометки. Это значило, что лавки находятся под покровительством янычар и платят налоги им, а не государству. Это не поощрялось, но сделать с этим ничего не могли. Остальные, над кем штандартов не было, доставали туго набитые кошели с монетами, ещё при виде нашего грозного летучего отряда и гражданского инспектора на хромом верблюде. Ну и зрелище это было… До того мы сами собирали налоги и отправляли их. Но, под влиянием всяких желторотых юнцов, Их Величество решил провести реформу и назначить во все концы Империи гражданских управляющих. Это сыграло свою роль в назначении этого человечка к нам, сюда. Ковыляя на своём больном верблюде к одному из лотков, гражданский спросил, есть ли что-то для Их Величества. — Да когда он уже наестся нашей плоти и напьётся нашей крови?! — раздалось недовольное ворчание торговца. Это был мохнатый, заросший мужик, в выцветшем халате. Халат был расшит довольно необычным узором в виде разнообразных овалов со сложными растительными рисунками внутри. На голове у торговца ничего не было, чем он тоже разительно отличался от подавляющей части продавцов. Те были либо в фесках, кто побогаче да поближе к дорогим товарам и покупателям, либо в покрывалах, кто продавал верблюдов, кумыс, фиги и тому подобное, либо в тюбетейках, кто продавал заморские фрукты и баранину. Его жёсткие чёрные жирные волосы торчали во все стороны, напоминая кавказскую папаху. Гражданский был человеком скромным и непривычным к базарным грубостям. Он так шарахнулся от этого полоумного, что даже верблюда испугал, и тот издал жутковатый вопль. Тут подоспели мы. Мы спросили этого торгаша, кому он кланяется, чей штандарт должен висеть над его лавкой, и почему не висит. — Я не кланяюсь, а поклоняюсь, и только Вечному Синему Небу, его штандарт — моя чистая совесть, а то, что вы её не видите — лишь показывает всю глубину пропасти, в которой вы находитесь! — с бухты-барахты заявил нам этот дикарь. Тут, признаться честно, у меня впервые мурашки по спине побежали. Одно дело — закоренелые бандиты, мошенники и т. д., а другое — сектанты и неверные. Да и слова красивые этот гяур умел подбирать хорошо. Я отделился от толпы, взял торговца за плечо и, напустив на себя более-менее доброжелательный вид, отвёл его в сторону. — Ты такого при ребятах не говори — зарубить могут. И нам за это ничего не будет. Убийство неверного, да ещё и при куче свидетелей — за это максимум пожурят, ну или штраф наложат. Ты кто такой будешь? Турок? Или нет? Ты из книжных людей? Или просто дикарь? — Турок? Да ругательством стало сейчас это ваше слово «турок», хуже пса какого. Да, пса… Все мы с вами дети Волчицы Ашины, и ты, и я. Главное — понять это! Я это знаю, и мне для того никаких книг не надобно, а ты? Тут я окончательно понял, что если дело будет так обстоять, то парень не доживёт до вечера. Я собрал его пожитки (старые, чумазые жестяные котлы и немного пучков редких степных трав), немногочисленным посетителям сообщил, что лавочка закрылась, после чего строго-настрого приказал полоумному молчать и сказал ребятам, что забираю его с собой. Они уже привыкли к моему стилю командования, поэтому спокойно отпустили дикаря со мной. Я повёз его к лекарю этих мест. Он три часа, веришь, целых три часа слушал его бредни. Выйдя и отерев пот со лба, врач сказал: — Я умываю руки. Это совершенно нормальный, и притом очень упорный индивид. Я видел таких на Кипре, правда, то были христиане. Они в своей вере упорны, как звери. Их будут на костёр вести, а они будут говорить «слава тебе, Господи». И при этом, заметь, они полностью сознают глубину своих поступков и их последствия. Так что, боюсь, придётся нам этого торгаша судить. Окончим же его жалкую жизнь и прекратим же его страдания! Я удивился прямолинейности врача, однако, зная о безупречной службе его на войне полковым лекарем, вполне доверился его совету. Туркмена Эркена (из всех тех обрывков, которые я слышал за дверью, я узнал, что он был туркмен родом из Идлиба, но семья его переехала туда недавно) мы с подъехавшими позже солдатами повезли на суд. Мы искренне надеялись тогда (не знаю почему), что на суде он образумится, и, поняв, что его жизни грозит опасность, отречётся от своих слов и признает Всевышнего, ну или заплатит хорошую джизью судье, и тот за него поручится. Эркен по дороге молчал, но становился мрачным, как туча. Когда его судили, он стоял неподвижно, прямо, как скала. Наконец, его приговорили к тому, что он должен либо заплатить выкуп за свою жизнь в достаточно большом размере, либо он будет навсегда лишён гражданских прав, не сможет торговать, и его сможет убить первый встречный правоверный. Фактически, для нищего кочевника это означало смертную казнь. Эркен встал и сказал: — Вы тут всякие красивые слова говорите. Суд, правоверные, выкуп… Да знаете ли вы, что такое суд? Вечное Синее Небо свершит свой суд над неправедными внуками волчицы Ашины, забывшими наставления Матери-Сырой-Земли и Отца-Неба! Вы распадётесь на множество племён, как уже было в истории, и с трудом избежите того, что и самый Стамбул будет принадлежать чужакам! И даже, если вы его сохраните, вам запретят жить так, как вы живёте сейчас! А вдоль ваших берегов, через ваши проливы, будут плавать чужие корабли, и вы ничего не сможете с ними сделать! Вы долгие годы будете платить выкуп за свою свободу, и расплатитесь только через сто лет! Мой же край, в котором я живу, на долгие годы станет свободным, и никогда не воцарится здесь порядка, подобного вашему! Лучше уж постоянные войны и засухи, чем такой «порядок»! Кадий слушал «последнее слово» неверного с самодовольной улыбкой на устах, которая, тем не менее, бледнела с каждой новой фразой. — Проклинаю! Проклинаю ваааас! — орал туркмен и плевал на пол в сторону кадия, когда солдаты выбрасывали его на улицу из здания суда. Что-то в судье надломилось. Не знаю, чего он больше испугался — может, огласки этого странного происшествия, а может, реально подумал, что не так уж он и прав в своём скором и праведном суде. Судья приказал вернуть туркмена и пересмотрел свой ранее данный приговор. В комнату набилось много посторонних людей, становилось тесно и душно. Были и старухи, замотанные в грязные платки, и чумазые детишки, размазывающие сопли и слюни по бронзовым лицам. Ощущая их взгляды, судья не мог дать чересчур жестокого наказания, но и видеть рядом с собой этого полоумного больше не хотел. — Поскольку ты смущаешь правоверных своими «проклятиями» и торгуешь ядовитыми травами (это никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть, поэтому на этой фразе мы просто переглянулись и пожали плечами), мы приговариваем тебя именем Милосердного Всевышнего к ссылке в отдалённый регион нашей великой Империи на вечное поселение. Да будет так. Тогда я не знал, куда сослали Эркена. Узнал я об этом позже. — То есть, Эркен был кочевник? И он на самом деле из Сирии? — спросил Арменд ошеломлённо, — а я думал, он был местный… Мне как-то что-то говорили про него, что был такой сумасшедший, он убил свою жену и сбежал в лес. Больше я ничего такого не слышал. Если то, что ты говоришь, правда, это — правда или нет? — Да ты слушай дальше, — недовольный вмешательством в тягучий перелив рассказа, фыркнул турок и продолжил: — Когда я приехал сюда по назначению командования, я был уже двухбунчужным пашой. Это был хороший ранг, я мог бы расти и дальше, да и происхождение у меня было не из простых. Знакомых тоже была полная записная книжка. Я мог бы просто сидеть на месте, выполнять только бумажную работу, да выезжать на красивенном вороном коне на смотры. Глядишь, через десять лет стал бы трёхбунчужным, и меня бы назначили бейлербеем какой-нибудь провинции где-нибудь ближе к родным краям. Однако нет, я привык во всё вмешиваться, и тем самым наживать себе врагов. Я сразу же провёл инвентаризацию склада. Оказалось, что там ничего необходимого просто нет, и валяется всякий хлам! — Где бочки с водой, которые необходимы на случай отравления колодцев? — строго спросил я интенданта во время одного из обходов. — Мы их сейчас освежаем, — ответил мне находчивый малый, — выливаем старую воду, наливаем новую воду. — А не продали ли вы наши хорошие буковые бочки цыганам, а? За казённое добро знаете, что бывает? Ух! — Каким цыганам, Аллах убереги, их здесь и не водилось никогда! — бодро рапортовал передо мной интендант, а я смотрел лишь на его бледные щёки и бегающие глаза. — Таким, которым ты продаёшь и баранину, которую нам сдают в качестве дани местные жители. Пользуешься тем, что никто не знает о том, как получить свою долю. Служащие гарнизона все новички, молодёжь… Откуда им знать о том, что предусмотрело для них начальство? — Позвольте, Мевлют-паша, но это уже чистой воды поклёп! — закукарекал интендант, а потом куда-то быстро смылся. Я навёл-таки порядок на складе. Переписал весь гарнизон крепости и повелел интенданту выдавать им дары местных жителей поровну, в равной доле на каждого, причём, как солдатам, так и офицерам. Все люди, и все едим примерно одинаково. Тем самым я нажил себе нескольких врагов и среди старослужащих. Донос одного из них перехватил мой верный человек на почте, когда тот отправлял его в Стамбул заказным письмом. Но то были хозяйственные проблемы. Они решались быстро, и в чём-то даже весело. Я впервые снова почувствовал холодок на спине тогда, когда узнал, что одного местного шинкаря зовут Эркен. Говорили, что он недавно приехал и пару лет вовсю торговал ракы, но потом встретил красивую местную девушку из бекташей, женился и остепенился. Теперь, если он и торгует ракы, то делает это из-под полы и в малых объёмах — чтобы жена не засекла. Помнится, я тогда подумал — бекташи — какие-никакие, а всё-таки правоверные. Может, она из него человека сделает, в порядок приведёт. Будет нормальный законопослушный гражданин, ну с грешками, как сейчас без этого дела. Под конец жизни, может быть, даже хаджи станет, чем чёрт не шутит, Коран выучит. Вот ведь потеха-то будет, а? Как мне разъяснил знаменосец по имени Шариф, бекташи были не против употребления и производства алкоголя. Однако жена Эркена была очень строгая сама по себе, так как её старший брат был алкоголиком и умер от пьянства. Поэтому она строго-настрого запретила Эркену заниматься производством ракы. Но вскоре пришли дурные вести. Жена Эркена куда-то пропала, и люд в городе настаивал, что Эркен, судя по всему, знает, куда она делась, но не хочет говорить. Я взял двух крепких молодцов из караула, поставил на часы в крепости своего денщика, которому доверял, как брату, и отправился к Эркену в гости, побеседовать. Первое, что мы увидели, была очередь людей весьма определённого склада, которые в разных позах сидели, стояли, и даже полулежали по дороге к мазанке Эркена. Сама мазанка зияла выбитой дверью, а оттуда шёл чёрный дым. Вскоре из проёма появился чумазый пьяница, судя по всему, так сказать, покупатель, улыбающийся двумя рядами белоснежных зубов, в которых не хватало двух верхних резцов. Он нёс, обнимая и прижимая к себе, как ребёнка, высокую сулею, видимо, целиком заполненную ракы. — Так, жена из дома, а он опять за своё взялся, — усмехнулся Бахтияр, тот солдат, что стоял справа от меня. — Ну, зайдём, посмотрим… Внутри избы разглядеть что-то было совершенно невозможно. Печка была разобрана почти целиком, на костре стоял котёл, из которого торчала длинная самоварная труба, идущая к каким-то банкам и склянкам. Кажется, вокруг одной из банок даже была в несколько оборотов намотана бычья кишка, по которой что-то струилось… Бахтияру стало плохо, и он выбежал на улицу, а я подсел к столу, за которым сидел человек, контуров которого за дымом не было видно. Человек этот осторожно наливал ракы из плошки, в которую капали довольно частые капли сизого вещества, в узкую высокую сулею. — Эркен? — Я знал, что ты придёшь. Никакого сомнения у меня не было. Наша судьба давно написана… — послышалось замогильное бормотание со стороны силуэта. Его голос сильно изменился, но сомнений не оставалось — это был именно Эркен. — Я пришёл сюда по поводу твоей жены. Что с ней? Где она? — А, какая разница… Женщины приходят и уходят, разве ты не знал? — Она не могла тебя оставить, да ещё зная о твоих склонностях. Я уверен, она пропала, во всём городе её никто не видел вот уже много дней! — Я не знаю, где она. Может быть, она уехала к бабке в Лежу. Она много говорила о своей бабке в последнее время. Я задавал ещё несколько вопросов. Эркен отвечал неохотно, было видно, что пропажа жены его совершенно не волнует, и он явно не хотел бы, чтобы она нашлась. Меня лишь порадовало то, что он больше не берётся проклинать первого встречного. Это уже улучшение. — Каждому воздастся, — многозначительно произнёс Эркен в конце нашей встречи, — а ты заходи. Когда моя жена вернётся из Кукеса, она обязательно приготовит тебе замечательный плов. Она умеет варить плов, я был очень удивлён, совсем как сирийский. — Кукеса? Ты же говорил, что у неё бабка в Леже. — Бабка в Леже, а дед в Кукесе. Не сбивай меня, — нервно огрызнулся туркмен и поскорее убрался обратно внутрь своей чумазой хижины. Лишать его дела в этот раз я не стал. Всё равно самодельный шинок посещали в основном неверные. Кукес и Лежа лежали в долгих двух днях конного пути друг от друга, через опасные горные перевалы. Каким таким образом туркмен так легко их путал? Хотя, конечно, наверняка ему было всё равно, какие там родственники есть у его жены, и где они живут. На всякий случай мой денщик навёл справки, и оказалось, что людей с фамилией, которая была у жены Эркена, ни в Леже, ни в Кукесе, конечно, нет. Видимо, туркмен всё ещё больше перепутал. Либо, он знает намного больше, чем нам рассказал… Однажды денщик разбудил меня ещё до первых петухов. — К вам Ахмет. Торговец бараниной. — Слушай, ты сдурел, что ли? Три часа ночи, какой торговец бараниной? Да если бы сюда сам начальник фронта постучал, я бы не открыл! — Виноват, Мевлют-паша. Просто он говорит, что знает кое-какие подробности о смерти жены Эркена. Ну да, того самого, который ракы торгует. — Что ж ты его сразу не пустил, дурья твоя голова?! Пускай его сюда, да накорми хорошенько! Чаю ему подай! — Виноват, Мевлют-паша. Слушаюсь.