Алый воронок

Вечер давно сгустился, и черничные сумерки его расплескались по улице в снежном насте — в бестолковых зимних струпьях. Тишина опустевшего двора стучала в окна и тиснула на них, воровато заглядывая, что бы поглотить еще неуспокоившееся до сих пор. — Я вхожу, твою мать. — скулы точно сводило от гнева, и Бакуго входил не стуча: дверь легко поддалась тогда под нажимом его, открытая. Ему откровенно не хотелось заглядывать в комнату к бестолковой, и он оттого даже искал ее в общей гостиной их — только там Итами не нашлось. От неудачных поисков своих он сделался еще пуще нервным, и, угнетаемый тем, что наново приходилось тратить время на столько пустые дела, обнаружил после девичье утепленное пальто на вешалке. На обувной полке стояли и берцы — точно они принадлежали бестолочи, новые, еще не стертые, снова хорошо начищенные. Стало быть, что никуда она не выходила и сидит, положительно, у себя, когда вещи ее тут. Никому не пришлось тогда нести распечатки вместо него. Катсуки загорелось, действительно, накормить одноклассницу бумагой — на ужин та точно так не пришла — или хотя бы устроить той хорошую мозгомойку.       «Ну все, — лихорадочно думал он, как переступал порог чужой комнаты, — отучилась. Хана тебе, бестолочь. Я предупреждал, чтобы не косячила» Бакуго встретила притаившаяся во всех углах клетушки темнота. От нее сделалось почти прохладно — точно и не селился сюда никто, и вместо жилой комнаты тут всеми духами забытая кладовая. Пустая и угрюмая конура будто молчала и от необъяснимой своей угрюмости едва ли не cдушила его по-обыкновенному серыми стенами с зашторенными в них окнами. Здесь не было светло. Все тут точно замерло, и необъятное, мрачное затишье, тотчас нависшее над Катсуки почти угрозой, притупило запальчивую ярость его. Юный герой выдохнул и, скрутив распечатки в руке, оглянулся в зябком сумраке девичьей спальни. С открытой форточки задувал ветер и проникал, словно подсматривал, белый свет со двора. Письменный стол, что его очерки первые стали проглядываться ему, казался совсем голым, и только у самой стены на нем чернело прямоугольное пятно вместе с тощим скелетом настольной лампы. Бакуго накренился, ухватившись рукой за кресло, примыкавшее к торцу, клацнул на ней кнопкой — и та загорелась, робко поморгав ему, точно скромная куртизанка. Перед юношей вдруг появился аквариум, и через стекло он отличил торчащую с воды черепашью голову, выглядывавшую в сомнительном, тайном любопытстве. Мнится, зверь смотрел точно на него, угадывая, зачем он сюда явился. Причем точно так смотрел, как и его бестолочь-хозяйка: не отводя глаз своих и с вострым, колючим в них вызовом. — Краснощекое чудовище. — Катсуки скривился и нахмурился, точно так уставившись на черепаху, разглядывая ближе примечательные следы на голове у той. Парень постучал к ней пальцами, и животное тотчас спряталось с оторопелым плеском под воду. — Красноухое¹. — произнесли тихо в ответ. Хлопнула дверь, и он вдруг встретился с только что вспоминаемым черным взглядом Итами, что щелкнула по включателю на стене и споро повернулась к нему. Не успел он и возвести в памяти ее глаза, как они тут же вперились в него. И точно он пропустил атаку Тодороки — так на него посмотрели. — Порода Ани — Красноухая черепаха. — легко пожала плечами вошедшая только что, объяснив. Мнится, ей совершенно не удивительно было увидеть однокашника у себя в комнатах. — Да хоть Срани, блять, где ты шляешься?! — вспыхивает тотчас. — Почему я должен приносить тебе какие-то там херовы распечатки?! Я — не гребаный мальчик на побегушках. — Катсуки разъяренно рыкнул. — Говорил же тебе не косячить! За кого ты меня держишь? — ладони его с бороздами вен гневно стиснули тогда конспекты, и файлик, что они в него были собраны, точно с испугом смялся в гармошку. — Я верю твоей злости². — Хаи проговорила то вполголоса и стиснула нижнюю губу меж зубами, спрятав волосы за уши. — Проспала. Причина, положительно, совершенно несерьезная. Такая, что ее часто используют для оправдания, только все существо Хаи выглядело так, словно та не умеет или не хочет лгать. Они вдруг помолчали, разглядывая друг друга. И та тишина меж ними получилась столько неуместной, что теперь всякая злость выглядела бы наверняка еще больше нелепой. И юноша вдруг забыл все, что хотел выговорить — в воспаленном от злости сознании у него сделалось пусто. С левой стороны у ней — все равно, что заправила — выбилась прядь-уголек, очертив аккуратно девичью скулу, а из-под растянутого свитера с ромбиками торчал ворот белой рубашки, откуда проглядывали повязки на шее, тянувшиеся к самым ушам и задевавшие челюсть. На сухощавых ногах у бестолочи плотные колготки и черные шорты из джинса, высокие серые носки и тапки с кошачьими ушами. Бакуго поднял глаза выше, к лицу ее, так что отличил сильно закушенную девичью губу. Он перевел с тем взгляды обратно к горлу и нашел, что оно столько тонкое у нее, что когда бы такое придушить, то можно, несомненно, легко перестараться и случайно сломать — и оно хрустнет робко, как спичка.       «Кто ее одеваться учил?» — Где шляешься? — Не твое дело. — огрызается в ответ. Хаи младше всех их на год и учится с ними только заочно по льготам, что выписываются людям со сложными отклонениями и сиротам — он сам узнал от Айзавы. Но даже с тем он бы не дал ей пятнадцати лет. На ней столько одежды сверху, и вся она ей не по плечу, потому что она наверняка не весила и сорока пяти несчастных килограммов. Девушка, с которой спал Бакугоу, точно круглее и шея у той как раз такая, что ее можно легонько сдушить. Жаль только, что той не пришлось по вкусу. А когда бы стиснуть шею Итами, — весь виноватый, упрямый и мрачный вид ее о том говорит — то, непременно, девчонка бы... Катсуки, положительно, не хотелось думать о том, понравилось бы бестолочи скромное удушье или нет, он только случайно совсем сравнил. Потому что гребаная дефектная девка похожа на безфигурную двенадцатилетку, — пускай у ней и правда красивое лицо, она совсем не уродина. — Меня от тебя тошнит. — он сделался спокойным, точно перегорел, и сам тому удивился, произнося то почти с усталостью. — Как и меня от тебя. — Не думай, что если у тебя зараза в том, что тебя нельзя трогать, то я не найду, как тебя умертвить, хренова ты язва.       «Проспала она, правда? Разве это существо спит когда-нибудь? Да она же, блять, почти Айзава в юбке!» Вся злость в нем куда-то делалась, будто те темные глаза ее изничтожили все скверные чувства в нем одним только лукавым взглядом своим. Сирота прислонилась спиной к самой двери, уставившись на него в безмолвном, непочтительном укоре, и юноша чертыхнулся про себя оттого. Катсуки понималось, что Итами — какая-то совершенно невозможная, мучительно невыносимая со своими противными веснушками и впалыми щеками, с дурацкими тенями под глазами. С бестолковым молчанием и немой тоской в радужке у зрачка. Ему ясно то понималось, но он не придумал пока, как бы ей то все выговорить (хотя непременно как-нибудь скажет). Хватало всего один раз просто посмотреть на нее, как тут же все внутренности у него подходили к горлу и тотчас делалось горячо и необычно, забывалось думать. Точно самое ядовитое раздражение отравляло нутро. — На. Объяснительную в директорскую. Отработка на следующей неделе. Заебала. — он протянул ей скрученные листки в файле. — Почему, блять, этим не занимается Тенья?! — Я говорила с классным руководителем, чтобы тебе больше не поручали ничего подобного. Сказал, что эта программа есть во всех школах, куда приходят ученики с дефектом. Обычно они младше, и я правда не понимаю, зачем это мне. — девушка снова пожала плечами и включила электрический чайник — какой-то древний, точно он завтра развалится, тот стоял на подоконнике. Рядом с ним лежала пачка сигарет с оторванным козырьком, что с нее почти застенчиво торчали фольга и уголки фильтров. Бакуго снова огляделся в бездушной коробке комнаты Хаи. Полученные книги ровною стопкой стояли сверху на приделанной полочке над аквариумом с черепахой, а на стене под ней, на гвоздике, повисли собранные шнурком темные перчатки без пальцев. С угла за шкафом выглядывал синтезатор с подключенными к нему наушниками, а под ним — открытая сумка для вещей. И на том все. Ему вспомнились тогда длинные пальцы ее и то, как он наново взорвался, когда Итами ему помахала. И как она ускользнула в мастерскую, столкнувшись с каким-то придурком с периферии, пока рассеивался дым и в нем, разгневанном, истлевало остававшееся терпение. — Почему Айзава не стер твой дефект? Стоило бы выйти уже отсюда и отправиться по своим делам, только ему отчего-то захотелось спросить. Катсуки не понимает, кто потянул его за язык тогда, но ему все-таки чудится, что, вресноту, кое-что подспудное и неявное, но очень ощутительное уже созревало тогда в нем. Кое-что, из-за чего ему нужно донимать ее и из-за которого необходимо узнать о ней хотя бы что-нибудь, помимо той поистине идиотской привычки обгрызать карандаши с ручками. Хаи с минуту помолчала, стоя спиной к нему. Он не мог потому узнать выражения, застывшего на бледном лице ее, что обличило вдруг смертельную истому от насущного. Девичьи плечи осунулись, а губы задрожали, и чай, что она ничем не услащала, вдруг оказался случайно усоленным: незамысловатые колечки от упавших слез раздразнили тотчас коричневое озерцо в чашке. Нервы у ней последним временем совсем сделались слабые, и как бы не терпела она — волнение все равно настигало ее. Стоило только хотя бы раз посмотреть в зеркало на себя. Девочка утерла подступавшие новые слезы широким рукавом свитера своего и перевела дух, вспоминая улыбку усопшего товарища.       «Все хорошо. Хорошо» — меж зубов у Кеси смешная щелка.

⍻⍻⍻

Айзава Шота знал Итами, девочку с невероятным по природе своей отклонением, еще с малых лет ее. Их встреча — то одно из самых необычайных знакомств его с детьми дошкольного возраста. Он помнил, как зимнею ночью увидел то смятенное, пораженное острое личико маленького человека, запекшуюся кровь в темных спутанных волосах (видно, ее еще как положено не отмыли) и замызганную бурым серую кофту. — Сотриголова, наконец-то. Подпиши вот тут, о неразглашении. — лоснившиеся блеском, что такой бывает обычно при удивительнейшем испуге, желтые глаза смотрели на Шоту почти с мольбой, точно искали в нем и в причуде его утешения.       «Сотри скорее это проклятие!» Никакой решительно К-группы не существовало на ту страшную злобу дня, и всякий слух о дефектах приглушался прошлым правительством с исключительнейшим хладнокровием. Личное дело людей с изъянами основательно, заботливой костлявой рукою деспотичной мачехи-власти, укрывалось неприкосновенной тайной. И для сохранности среди населения мнимого спокойствия-оболгателя столько необычных людей убивали, когда не знали другого применения им, сжигали после эвтаназии в крематориях и заставляли родственников забывать о таких родных. Тогда вдруг без вести пропали дети и погиб в случайной катастрофе один взрослый человек. Самое отвратительнейшее время для подобных Айзаве героев, когда у них, подначальных в то время, не получалось всегда выходить спасателями — только вынужденными убогими палачами, выносившими ужаснейший приговор. Шота где-то только слышал, самому ему до сих пор не приходилось. — Ей скоро четыре, а проявившаяся причуда уничтожила всю семью, можешь ты себе это представить, твою же мать? — голос у мужчины отвратительно осип. — Я не понимаю, куда это все катится. Если теперь появляются такие чудовища, то нахуй это все. Кого от кого спасать?! — истерика. Дефект Хаи не стерся. С каким бы усилием не пучил глаза он, белошерстная беспечная крыса тотчас превратилась в жидкую кашу, ажно не пискнула — столько быстро ее стерла удивительная зараза: точно самый незауряднейший ластик. У державшего клетку с тем руки противно и мелко задрожали, а сам он вспотел тотчас и обронил ее — и дребезжание прутьев противно заскребло по ушам. Забагровелые сгустки расплескались и опачкали тому мужчине ботинки, отчего он тотчас подпрыгнул на месте. Ему до последнего хотелось, что бы все то прошло мимо него. Но в итоге он пришел по обыкновенному поручению, какие выдавали им всегда. И попал на дело Итами. Шота подумал, что после девочку убили — и 20-летний, еще без щетины своей Сотриголова с тем скоро уволился. И больше так геройствовать ему совершенно не хотелось. Тогда он не успел прознать о Танаке — куда ни глянуть гремели страйки, закипал удивительнейшей породы государственный переворот, рождался новый Символ Мира. О дефектах вспомнили только после, когда все поутихло и появилось время для других хлопот. Мелочных, гражданских дел. Когда все-таки достигалась та убийственная черта, что за нею понятие героя столько очернялось? У всякой монеты есть оборотная сторона, и эта, соображалось тогда впавшему в глубочайшее расстройство Сотриголове, есть самая подлинно жестокая и нечеловеческая часть той, которой расплачивались такие как Айзава. Когда дефект мешал притронуться к человеку, чтобы провести хотя бы анализ, с ними общались ему подобные — тем, которым не повезло с причудой чуть меньше. Их способностью, стиравшей другие, пользовались, чтобы исследовать тех людей. Тех, конечно, было на исключение мало — Итами Хаи первая на его памяти, и всего только четвертая на общем счету. Гнусном и отвратительном списке, зловонном и закоптелом. Со всеми людьми оттуда ничего не вышло — и их убрали. Трое человек, погубивших со смертельной случайностью собственное семейство. Итами Хаи, несознательный еще организм, — под номером четыре. И вся ответственность лежит, несомненно, на их плечах — на плечах Айзавы или еще какого-нибудь такого героя. Чем тогда они лучше их? Мужчине до сих пор не понималось, когда причуда начинала считаться дефектом. И правильно ли было, действительно, называть такой людской изъян отклонением? Шота думал, что разумно было бы и вовсе не создавать понятия дефектов, а только уделять потерпавшим от собственных квирков нужный уход и внимание. Без убийств. Без какого-нибудь утаивания. Сегодня от того начинали уходить: вопрос, что им задавался не только Айзава, положительно, сделался новой философской дилеммой. Только легче на душе не становилось все равно, сколько бы не провели дискуссий, и солнце, явственно, ярче не стало светить. И Хаи — точно обреченный человек. Удивительнейшее невезение. Пускай сегодня дефектного уже нельзя называть таковым по соображениям этическим (нынешним он человек с отклонением в причудном гене), Итами, совершено одинокой в своем горе, мужчина не находил другого подходящего слова, которое бы могло лучше описать ее. Причуда девочки — самый истинный дефект. Шота знал, что таких больше нет в живых: истории жизней их умерли, скоропостижно канули в Лету, вместе и с зябким прошлым героя Сотриголовы. И когда вдруг он узнал о новой ученице своей, то в душе у него, положительно, что-то оттаяло. Не находилось теперь для него картины печальнее и в одно с тем время вселяющей надежду, чем сидящая за последней партой дефектная девочка, утянутая причудливыми повязками, точно какая-нибудь ожившая мумия. Кроткий призрак его увядшего прошлого. Маленькое напоминание о истории печальной жизни еще троих человек. О них Полночь никогда не поведает на своих лекциях.

⍻⍻⍻

— Профессор Танака выясняет, — отвечает, — это на Ай-острове. Чертов профессор, от которого ни одной весточки не пришло с тех самых пор, как он уехал. Даже электронного какого-то сообщения. Никакого, хотя бы, «Как твои успехи в новой школе, Хаи?» или «У меня все в порядке. Надеюсь на дальнейший прогресс». Умыл руки, передал попечительство ассистентке своей — и пропал с тем. Точно ему и дела больше нет. А Итами в третий раз осталась сиротой. Родители, Кеси, Танака. И снова она одна. Совcем. Бакуго рассудительно помолчал в ответ. Ему и без того не ясно было, начто он стоит тут и говорит с бестолковой Итами. Наверняка отвечать не хотелось и ей: ему видно было, как опустились плечи ее с новым вопросом со стороны его. Время валить. Нахер брать ноги в руки и убираться. Но он стоит на месте, словно прирос, поджав губы и нахмурив строгие брови, и смотрит в спину бестолковой дефектной сучке, вглядываясь. И подмечает наконец, сощурив будто в неверии алые глаза. Лопатки ее, что они непременно проткнут свитер сейчас — так они торчат — едва подрагивают. Она ревет. Давится и вдыхает, силится, чтобы он не заметил. И у Катсуки в легких подпирает воздух, а во рту становится кисло — и он сглатывает тотчас.       «Да что, блять, с тобой не так?» — думает. Ядовитою змеей толкается догадка в голове его. Змеей, проглотившей кучу тухлых крыс — толстой, давящей на вскипевшей мозг. Хаи выдыхает, лихорадочно соображая над тем, как прийти в норму, как, не поворачиваясь лицом к незваному гостю, прогнать того. Она наново подносит руку к личику, утирая широчезным рукавом влагу со щек и с век. — Уходи. — Я выброшу твою уродскую устрицу в окно, если, блять, не перестанешь ныть. Это он, положительно, о черепахе. И, положительно, Катсуки, не умеет успокаивать. Бакуго тогда вдруг осознает, принимает окончательно все те догадки-змеи за правду. Что она сирота не просто так — люди, которые были рядом в ту минуту, как проявилась причуда ее, — гребаное семейство Итами, предки бестолковой. Что угорелый фанатик Танака свалил на Ай-остров — хренов курортник — и оставил ее тут, совсем одну. Что под противными бинтами, что скрепились на груди у ней, совсем пусто и зияет чернейшая дыра — из тоски и уныния, самой гнилой скорби, какую только можно представить. В соображении его не укладывается, через что она могла пройти и с какими помыслами живет каждый день. Становится неуютно находиться тут, вместе с мраком хранившей молчание девчонки. Никакой эмпатии или чего-нибудь более скверного тут и не надо, чтобы сообразить примитивнейшую половину того, из чего состоит существо Хаи. Нет нужды быть сочувствующим человеком, чтобы представить, что у нее не самая легкая сложилась судьба. И теперь стало понятнее, что таится на дне тех темных взглядов. — Хватит задыхаться, твою мать. Катсуки ерошит пепельную шевелюру свою и подходит к ней ближе, ухватив за руку. Поворачивает насильственно к себе и встряхивает, тянет. Бестолочь тогда вздрагивает, оттого что все никак не привыкнет к тому, что ей теперь позволительно стоять так рядом к кому-то. Ладонь ее тонет в рукаве свитера, когда он нащупывает где-то там тощее девчоночье запястие и стискивает его. — Перестань. — и язык не поворачивается отчего-то назвать ее бестолковой. Хаи не перестает. Вдыхает глубоко несколько раз, а после удивительно гримасничает — и тотчас все с нее выливается наружу, вытекает через крокодильи слезы и вместе с рыданиями выходит прочь из нескладного, хилого тела ее. Итами очень грязно тогда себя ругает внутри, как утыкается в горячую грудь — и ее не отталкивают, разрешают, накрывая теплой ладонью плечи. Плачет. По-девчачьи так. Подрагивает и гудит. А Катсуки сам себя ощущает каким-то сентиментальным соплежуем. Не уходит и стоит тут с ней, разглядывая занавески, пораженный и заразившийся отчаянием ее, потупивший взгляд. Он глубоко и мерно дышит, словно за двоих — девчонка же точно не может вдохнуть как надо.       «Слабая. Бестолковая. Идиотка. Нельзя вот так просто ныть. Порочная, неправильная!» Как у него только получилось одним вопросом своим привести ее к этому дерьму — к гребаной панической, мать ее, атаке? — П-проваливай. — булькает она неразборчиво. Ей все еще очень волнительно, что, вдруг, ему захочется надавить на затылок ей, чтобы теснее прижать к своему плечу. Там ведь обнаженная кожа, и повязки наверняка не успеют дотянутся туда: не закроют уродливое проклятие. — Закройся нахер. На самом деле все значительно проще, и Катсуки давно пора повзрослеть. Ему думается, что он ненавидит Хаи очень горячо и крепко за то, что из-за нее у него самого щемит в груди. Конечно, по совершенно непонятным ему причинам. Только он и самому себе в том ни за что не сознается.