В ноль

2012 4 января Дома кончился сыр. Блядский «Дикси» закрыт. Нового монтажера не будет, потому что нормальный монтажер стоит дорого, хуевый уже есть, спасибо, а Дима Харченко два года назад так здорово долбил, что проебал все сроки, и Вахрушев до сих пор об этом помнит, Вахрушев не утвердил. Забавно, как быстро скачешь по ступенькам. От «как же это Хантер Томсон!», до «как же им пиздатенько!», до «как же нам пиздатенько», до «кто помнит, вчера было весело?», до «Катюх, зайди ко мне в два, чтобы я точно отпустил бутылку», до «а нам это сделает проблемы?». И если не сделает – насрать. Вообще. Совсем. И, видимо, это и есть взрослая жизнь, добро пожаловать. «Мы все здесь взрослые люди» - не фраза, а палочка-выручалочка. Хороший способ донести плохую мысль: «Я не хочу за тебя отвечать. Даже при том, что никто другой отвечать за тебя не будет. Даже при том, что сам за себя ты сейчас ответить не можешь». Половина третьего ночи, выпал густой, настоящий снег, одинокая тачка ползет на аварийке, и впереди ни одного магазина до самого метро. С Ленинградки слышно гвалт хорошей драки, стенка на стенку. Странно, вроде ни футбола, ни разъеба в новостях. По другой стороне улицы идет мужик, голова запрокинута, ноги заплетаются, и откуда-то из глубины груди валит хриплый, отборный мат. Четвертое января, а город до сих пор контуженный. Как интересно мужик ругается. Все на одной ноте, но не ворчливо, не жалобно, а как-то ответственно. На пустой непомерной площади сгружают мусор в оранжевый кузов. Толком не объяснить, но в такие ночи на улице страшно. Даже трезвым. Даже взрослым. Как будто кто-то, кто за всем этим следит, отошел или отвернулся. И речь не о боге, речь о том, что если Кирилла сейчас зарежут, еще пару часов его никто не найдет. И почему, почему бы тогда кому-то его не зарезать? Грузовик с мусором уезжает. Светятся витрины, фото на документы, шмоточный, KFC. Закрыто. И работает говорилка. Задорный, улыбчивый женский голос. «Мосцветторг, сеть цветочных баз по всей Москве, двадцать пять тысяч свежих цветов прямо сейчас». Если все закрыто, все ушли спать, - с кем она говорит? Почему витрины горят? Куда пошел мужик, справа же только рынок, а рынок заперт, все, и на воротах – замок, так куда он делся? Маленькие несоответствия. Их так много, что растерянность перерастает в панику, и для нее нет никаких реальных причин, ни одной, но Кирилл все равно оглядывается через плечо. «Мосцветторг, сеть цветочных баз по всей Москве, двадцать пять тысяч свежих цветов прямо сейчас». «Мосцветторг, сеть цветочных баз по всей Москве, двадцать пять тысяч свежих цветов прямо сейчас». Если Вахрушев ответил про монтажера, значит, они уже закончили? Это если они продолжили: поле того, как Кирилл ушел. Три часа. Позвонить Тиму? И что сказать? Опять же: это если они закончили. И если Тимур не спит. И если… и если что? «Мосцветторг, сеть цветочных баз по всей Москве, двадцать пять тысяч свежих цветов прямо сейчас». Ларек у метро тоже закрыт. Все закрыто, все ушли на фронт. Сегодня был первый рабочий день после новогоднего отходняка, Кирилл просидел в монтажке до одиннадцати, отпустил админа, который весь день ходил за ним, как приклеенный, а потом на полпути к дому оказалось, что он без ключей. Утром был жуткий хай, Катька влезла в его мобильник. - То есть, «спасибо, повторим?» - это по-твоему не повод, что ли, это так все? - Нет, не повод, блядь! Вот когда ты – Катюх! – когда ты увидишь, реально, своими глазами, как я член в чужую вагину сую, вот тогда поговорим. Верни трубку! Вер– … я кому сказал! Это даже не я написал! Я в душе своей не ебу, о чем речь вообще. Не читал я эту смс-ку! - Оно в вотсапе. - И ТАМ НЕ ЧИТАЛ! Телефон надрывался. Она сбрасывала. - Когда прислали это? Стояла молча, стиснув телефон двумя руками. Губы сжаты, наклонила голову: упрямая - нет слов. - Ну покажи мне - я посмотреть хочу! У нас же тут трагедия, у нас семейный очаг рушится, прости господи! Кать? Кать, мы тут стоим и сремся пятый час, мне что, нельзя прочесть, из-за чего? Катюх? Или в чем дело? Звонок надрывался. Она смотрела на дверь, а не на него, и не шла открывать, и не очень уже рвалась продолжать, потом что - это он чувствовал - она не верила ему. Вообще. Выхватил телефон. Она, точно крылом, махнула рукой - не поймала его, не смогла удержать на месте. - Суббота. То есть она про пятницу. Я в пятницу был в монтажке, Кать. Кончай эту паранойю ебаную - я серьезно тебе говорю, у меня уже из ушей лезет вот это все... Она открыла дверь, потому что нужно было куда-то уйти от него. Теперь он за ней шел. Теперь он кричал. Он на совесть кричал, он старался. Но она не верила. Настолько, что уже не слушала. - Я извиняюсь очень сильно... - Ты кто вообще такой, дружище? - Саша... в общем, Вахрушев сказал, Вы спать еще можете, и тогда - ну, как бы, - нужно разбудить. Если бы не его лицо. Не повязка на голове - как лента у теннисиста. Не разодранный рот. Кирилл захлопнул бы дверь. Но розовый влажный шрам - через длинные губы, дождевые черви, живое, ненасытное отвращение, жадность любопытства была так сильна, что хотелось смотреть, не отрываясь, не потерять ни секунды. - Вас ждут уже. - Почему? Ко скольки? - Вообще, к одиннадцати... На часах была половина первого. - Там такси внизу. Снял перчатку с руки. - Шура. - Погоди, переоденусь... Они говорили тихо, но из комнаты было слышно: как она спросила - так, невзначай, между делом, - кто он такой, и часто ли видит Кирилла в офисе, и с сахаром ли ему чай. Какой Кирилл, в сущности, раздолбай, никого не помнит, встречи не отмечает, ходить за ним надо, как за ребенком, вот буквально в пятницу тоже - вообще, вроде бы, никуда не поехал. А Шура ее поправил: в пятницу он был в монтажке, с Вахрушевым и с Сэмом, до глубокой ночи, когда Шура ушел, они еще сидели. На лестничной клетке, Кирилл молча дал ему "краба", и он снова надел перчатку. Пока ехали в лифте, думал, в основном, о том, как здорово, оказывается, слышно из квартиры. Еще думал о том, что она, должно быть, не поверила и Шуре, потому что дело было не в монтажке, не в смс-ке, не в ленивых блядках и случайных бабах. Дело было в том, что Вахрушев не ждал его на встречу, не ждал, что он сможет подняться в девять, чтобы к одиннадцати быть на месте, не ждал, скорей всего, что он будет трезвым. И не удивлялся. И не удивлялся админ Шура, которого отдельно воткнули за ним смотреть. И не удивлялась больше Катя. И никто из них уже не ждал от него ничего другого. А там, где кончается ожидание, заканчивается терпение. Мучительно - не хотелось себе признаваться, что страшно: вычерпать его до конца. Страшно выжимать последние капли. А раз признаться никак не получалось - не получалось остановиться. Так или иначе, но все шло к тому, что Катька могла домой не впустить. И вечером за ключами пришлось вернуться. Монтажку заперли. Кирилл пошел на охрану. Там сказали, что ключ от монтажки не сдан. Кирилл был в админке, там все ушли. Был у сценаристов. Был в редакции. В конце концов, спустился вниз, где отдельно сидела реклама. Там был выключен свет, а дверь в офис была приоткрыта, и Кирилл слышал, как стол подвинулся и уперся в стенку. Как упал стакан, и рассыпались карандаши. Под чьей-то ладонью степлер щелкнул, а потом опрокинулся на бок. И звенела мелочь из карманов. И шуршала рубашка, когда через голову снимали свитер. Звякнула пряжка ремня. Не было ни стонов, ни охов, но было ясно, сразу, что там немножко ебутся. И Кирилл вошел, без стука и предупрежденья: потому, что там еблись, и надо было бы постучать, надо было притормозить. Тимур сидел на столе, и рука Вахрушева была у него в штанах. Дверь скрипнула, Вахрушев обернулся, подгреб к себе Тима и высказался в том смысле, что: - Ну Кирилл, ну твою мать, ну! Кирилл сдал назад и закрыл дверь за собой. Тимур что-то сказал. Кирилл не разобрал слова. За дверью была возня. Он постоял минуту. Постоял две. - Ребят, я очень извиняюсь. Он постучал: теперь выхода не было. - Ребят, я все понимаю, но мне в монтажку надо, а там закрыто. Я как бы… Дверь открылась снова, Вахрушев сунул ему в одной горсти ключ от монтажки, ключ от стола Тимура и свои ключи от машины, а потом дверь закрылась, и Кирилл поехал домой. Человеческое тело на восемьдесят процентов состоит из воды. Шура Драгунских на сто процентов состоит из говна. Мир вокруг нас по большей части состоит из смутных ощущений и невнятных предчувствий, которые невозможно выразить словами. Мамина спина, мятый бантик на переднике, овсянка течет в тарелку с нарисованной вишенкой, никто ничего не говорит, но уже ясно, что ночью опять будет гореть свет, и они с отцом будут орать, и она будет кидать его вещи в большой пыльный чемодан, потащит на порог, до четырех утра они будут мириться, Кирилл заснет под самый будильник и не встанет в школу. Душная аудитория. Ни одного окна. Лица в полутьме. Жар, беспощадный белый свет от прожектора. Кирилл запускает в толпу самолетик. Год назад он был здесь студентом - и пускал такие из зала на сцену. Теперь все наоборот, а он до сих пор не может привыкнуть, не понял толком - к чему ему привыкать. За плечами - одна бестолковая короткометражка. Дипломный фильм. Признание мизерно и смехотворно, и даже такое - разлива ВГИКовской столовки - признание страшно потерять. Не оправдать. Сейчас прожектор повернут, и луч ударит по лицу, и все они поймут, что он фальшивка, что он не должен здесь сидеть, что ему нечего сказать, и он по-прежнему никто, - а в зале кончились вопросы, нестройное дыхание, скрип, кашель, пустота, и вот сейчас до них дойдет, сейчас его снесут - Но девушка поднимает руку, в руке - его самолетик, - и она спрашивает: "У Вас есть кто-нибудь?" Три года - как один день. Тесная кухня. Катюха не смотрит на него. Когда он спрашивает ее, в чем дело, она отвечает – «нормально», «отлично», как будто он спросил: «как ты?», и тогда он спрашивает – как настроение? Чего такое? Она не отвечает. Она в метре от него. Варит себе яйцо. Двигает стул. Ставит чайник, наливает чай. Она повсюду. И она никогда больше не будет любить его. Вот в эту секунду – так думают они оба. Если он скажет неверное слово, она встанет и уйдет, сколько бы ни было доводов «против», сколько бы ни было прожито лет, выдержано штормов, сейчас – хватит легкого дуновения, чтобы унести ее навсегда. Когда к вечеру вызревает ссора, и они, наконец, кроют друг друга хуями, Кирилл делает это с таким облегчением, как будто ничего и никогда не ждал сильнее. Как-то раз, в первый съемочный день, Кирилл выходил покурить и принес снег на ботинках. Наследил возле плейбека и проводов. Группа обедала, Кирилл пошел искать уборщицу. Это было в павильоне, в съемочном городке на Аэропорте. Он зашел в игровую дверь – и вышел из сета. Там, между настоящей стеной ангара и стеной пиар-агентства, о котором они снимали, был узкий коридор: как будто совсем из другого места. Пахло древесной стружкой, лежали мешки с замазкой, и горела «лампочка Ильича». Кирилл стоял и думал: сколько членов съемочной группы вообще знает, что у павильона есть изнанка? Наверняка за два месяца сюда больше никто не зайдет, никто ее не обнаружит. Но она останется на месте. И что бы ни происходило на площадке, здесь будет гореть свет, будут лежать опилки и пылиться мешки, и ледяной воздух с улицы будет тихо ползти между стен. Было что-то не то – в том, как Тимур на него посмотрел. Что-то произошло: в полумраке, между стенами. Он не был напуган: можно шугнуться, когда кто-то входит к тебе на блядки, можно бояться, что кто-то узнает – о том, что ты гей (серьезно?), или о том, что ты спишь с начальством. Можно бояться, что кто-то расскажет. Но это не был «Я куплю тебе ящик пива, только держи клюв закрытым» взгляд. Это даже не был взгляд «Теперь ты будешь смотреть на меня, как на дерьмо, да?». Это не был взгляд: «Закрой на хуй дверь, слетай назад во времени и сдохни», как у Вахрушева. Он был просительный. Отчаянный. И – и что? Мы все здесь взрослые люди. У Тима сосательный ротик (эта шутка теперь не будет смешной. Или будет?), у него пушистые ресницы и он чисто бреется, но ни телкой, ни малым ребенком он по этому поводу не становится, он даже не легче Вахрушева, не слабее, он мог бы просто дать ему в морду и уйти, если не хотел продолжать. И Вахрушев не драл, приговаривая «визжи, как свинья», Вахрушев вполне заботливо ему отдрачивал. Его никто не держал. Он никуда не собирался – явно – когда Кирилл вошел. И… что Кирилл мог сделать для него? Даже если что-то было не так? Что он мог сказать? Они не были друзьями, Кирилл понятия не имел до этого момента, что Тим – по мужикам. Могло оказаться, запросто, что Тим с Вахрушевым долбятся в жопу с ночи до утра последние полгода, а он просто не в курсе. И в любом случае: никто его не спрашивал. И, скорее всего, когда он ушел, они продолжили трахаться или поехали домой к Тимуру. И если бы даже Кирилл решил спросить – Тима? Вахрушева? – что это было, как он должен был спрашивать? «Тим, короче, тут такое дело. Я, сколько мы знакомы, стебусь, что ты жахаешься в пердак. Это потому, что я все еще школьный гопник, а еще потому, что я завидую твоей небывалой красоте. Так вот, моя шуточка кажется мне слишком смешной, чтобы быть правдой, и поэтому мне как-то не верится, что ты действительно спишь с мужчинами. Расскажи-ка мне по секрету, не задействовал ли наш общий знакомый какую-нибудь хитрожопую черную магию, чтобы залезть к тебе в штаны? Я все равно ничего делать не буду, если что, он мне деньги платит, а это у меня так, праздное любопытство и бессонница на отходах от пьяночек. Но я внимательно слушаю про твою личную жизнь. Я ведь именно тот парень, которому ты захочешь о ней рассказать». Или спросить Вахрушева? Если все в порядке, Вахрушев мирно пошлет его, а Кирилл успокоится и плюнет. Как-никак, три часа ночи, пора спать, и надо было лечь сразу, и, по уму, надо было лечь в спальне, а не в кабинете, надо было мириться с Катюхой, надо было вовремя засыпать, чтобы утром не проебываться и не разваливаться, как переваренный пельмень, но… если все в порядке, Вахрушев мирно его пошлет. А если не в порядке? И какая разница? Если все в порядке? И почему он тогда не звонит? Потому что это хуйня и баловство? Конечно. А доебываться до Тима год с тем, что он пидор, это не баловство и не хуйня? А клеить в интернете телок, которые хвалят твой сериал? А звонить левым людям под водочку и делать вид, что ты майор ФСБ – это как, для двадцатипятилетнего лба? Нормально? Никого не смущает? Если не в порядке? Что сделает Вахрушев? И что сделает Кирилл? Блядь, и тут закрыто. Дома горит свет на кухне, и на столе лежит кусок «Свали» с батоном, идет реклама по «Дважды два», и Катька дремлет на диване. Он закрывает дверь. Она открывает глаза. - Я купила сыр. Когда он уходил, она была в одной футболке и ложилась спать. - Не уходи от меня. Она говорит это так отважно, так самоотверженно, что хочется закрыть ее своим телом. Не дать в обиду. Кто ее обидит, кроме тебя, еблана? - У меня яйца звенят от холода, там, по ходу, минус сто пятьсот на улице. Хуй я отсюда куда пойду до весны: ты смеешься что ли? Даже плохие шутки защищают надежнее, чем хорошая правда. Он мог бы сказать «Я люблю тебя», но это плохая правда и плохое вранье, и она давно не ждет их.