Я жду, пройдёт, отпусти, больно, люблю, не лги, я всё помню

Игорь, я всегда буду ждать тебя в сборной. Игорь тяжело опирается рукой о тумбочку и сплёвывает кровь прямо на ковёр. В мозгу словно мечется стая саранчи, прогрызая себе путь наружу через барабанные перепонки, заполняя всё вокруг неясным шумом… он надеется, что трещит не его пострадавшая от удара челюсть, когда он пытается ею пошевелить. Что это не треск льда в холоде разрастающейся пустоты у него в груди. Акинфеев… он вообще в большом порядке. Игорь смотрит на впитывающийся в ковер сгусток крови, ощущая, как воображение примешивает к медному вкусу у него во рту пыль и сладковатый приторный запах крема для обуви, но жёсткие пальцы на его лице вновь возвращают его из оглушающей отрешенности в ужасающе громкий мир, наполненный грохотом, с которым его затылок встречается со стеной, порывистым биением его сердца и собственным царапающим грудину изнутри дыханием. Нет, он ни хрена не в порядке. Дзюба молчит. Молчит, когда тащит к кровати и швыряет на неё, словно куклу. Молчит, сдергивая с себя через голову толстовку, отправляя ненужный кусок ткани себе под ноги. Молчит, толкая Акинфеева в грудь, заставляя прижаться лопатками к простыни. Молчит, сдирая кожу с запястий, выкручивая локти, стягивая немеющие руки за спиной жёстким узлом не предназначенного для такого насилия над собой дорогого ремня. Слова не нужны. Игорь и так видит ответ в светлых глазах, сменивших ясное небо на ведро битого стекла. Он ушел. Он попытался сбежать. Губы впиваются в шею, отдаваясь в горле голкипера едким уколом страха, мелкой ядовитой тварью, что по кровеносным сосудам медленно и неумолимо ползет к самому сердцу. Горячее тело сверху жжётся, словно на спину насыпали углей, оставляя на языке горечь от того, что не сопротивлялся, что без боя похерил всю одежду, которая могла хотя бы задержать яростную атаку скользящих вниз от лопатки по рёбрам рук. Пальцы впиваются в ягодицу с такой силой, словно хотят продавить до мяса, добраться до костей и сжать, превращая в пыль сожаления… Быть может если бы он сказал с самого начала… просто поговорил… - Тём, пожалуйста... - Последняя попытка дохнет не успев даже родиться. Дзюба рывком хватает его за сведённые плечи, так резко возвращая его на спину, что, кажется, реальность не поспевает, тормозит и трещит по швам вместе с сжатым ладонью горлом. - Даже не смей… - Артём целует чуть заросшие щетиной щёки, судорожно распахнутые губы, вылизывая безмолвный рот. Игорь пытается вдохнуть, но воздуха нет. Нет слишком долго. В висках начинает стучать, рефлекс самозащиты против воли дёргает его руками в попытках избавиться от удавки, но ремень лишь безжалостнее режет мокрую от пота кожу. Игорь даже не понимает в какой момент рука на его горле пропадает. В какой момент сожжённые агонией лёгкие возвращают себе способность функционировать, и тело несмело, но добровольно отвечает на поцелуй, потонув в мимолетной вспышке эндорфина от победы над близкой смертью, заставляя предать гордость и надежду. Пальцы гладят покрасневшее горло, игнорируя панически дёрнувшийся кадык, скользят по выпирающим ключицам, зарываясь в редкие волоски на покрытой испариной груди, подготавливая плацдарм для верно следующего за пальцами языка, жадно стирающего с кожи Акинфеева его запах. Воздуха вновь не хватает, но в этот раз дышать мешают разве что добравшиеся до паха руки нападающего, которые трутся ладонью о прижатый к животу член, пробираются пальцами между ягодиц, задевая яйца, исследуют и ломают. Гул в ушах возвращается, заполняя голову и вырываясь хриплым стоном. Когда он успел сдаться? Может быть когда скользкие от слюны форварда пальцы проникли внутрь… хотя бы на третьем из них. Или когда губы Дзюбы коснулись его щиколотки, занявшей привычное место у него на плече. Нежно, совсем как раньше… Приятные и далёкие воспоминания бессовестно жрут рассудок, выгибая тело навстречу ласкам, навстречу жёстко раздвинувшим ягодицы пальцам, вновь впившимся в мясо, навстречу вбивающемуся в него с болью члену, похерившему тишину в комнате, потому что Игорь кричит, кричит от каждого грубого толчка, втрахивающего его в простынь, от каждого оглушительного шлепка чужого тела о его бёдра, кричит, захлебываясь воздухом и собственными децибелами. Блядский воздух кончается слишком внезапно, не оставляя шанса сорвать голос, отвлечься на боль в голосовых связках, потому что ладонь вновь сжимает горло, вдавливая кадык в трахею до хруста бешено бьющегося пульса в позвонках, оставляя один на один с ощущением рвущей его заполненности. Адреналин в груди взрывается мощным фейерверком, застилая глаза яркими плывущими пятнами. Игорь чувствует капающий ему на грудь со лба Дзюбы пот, но не видит его лица, сожалея об этом еще сильнее, чем обо всех своих промахах в жизни, потому что он хочет видеть его лицо, хочет видеть в тот момент, когда его накрывает эйфория. Оргазм врывается в мозг вместе с гипоксией, и, где-то совсем на грани, уплывающее от Акинфеева сознание обжигает последнее движение замершего у него между ног форварда. Сердце перестает панически перекачивать дорвавшуюся до кислорода кровь, кажется, спустя целую вечность. Артём к этому моменту уже успевает натянуть на себя одежду, задумчиво замерев у кровати. В его гардеробе не хватает только ремня. Дзюба наклоняется, едва ощутимо касаясь его губ своими и шепчет, прямо в них: - Вернись в сборную… В пережатых запястьях пульсирует судорога.