Я жду, пройдёт, отпусти, больно, люблю, не лги, я всё помню

Ветер покинул город ещё несколько дней назад, оставив иссохшуюся в пыль землю в покое. Даже орда оглушающих своим стрёкотом кузнечиков притихла в сухой по обочинам дорог жухлой траве. Только солнце осталось, повисло над горизонтом, сбавляя расплавляющее многоэтажки палево, и зависло, не желая так просто уйти и отдать город во власть не менее жаркой ночи. Сергей делает последнюю затяжку и бросает окурок прямо под скамейку, на спинке которой он сидит, проигнорировав пыльное сидение, добавляя на него грязи истоптанной обувью, и с тоской наблюдает за вяло поднимающимся от докуренного фильтра сизым дымком — последняя. Обманчивая имитация хоть какого-то движения и та кончается, улицы пусты, лишь изредка можно уловить отсвет солнца, скользнувшего по открываемому окну, да откуда-то с соседнего двора доносится плач ребёнка, хотя, Сергей в этом уверен, пойди он туда — обнаружится всё такой же пустой раскалённый двор, будто уснувший, единственными обитателями которого являются чей-то вросший в землю запорожец и недвижимая, брошенная и облупленная качель. Ничего здесь не происходит. Рёв двигателя кажется нездешним, едва ли не плодом воображения, но показавшаяся из-за поворота волга реальна. Она проносится мимо, новенькая, блестящая, словно глоток свежего воздуха, странный осколок жизни, посреди спаленного солнцем города, притягивая взгляд, и вот-вот вновь скроется за очередным поворотом, унося с собой секундное напоминание о том, что где-то кто-то всё-таки живёт, а не просто существует, ожидая одним днём другой, точно такой же, врастая в землю, как тот самый старенький запорожец в соседнем дворе. Но, вопреки, машина тормозит, и резво, задним ходом равняется со скамейкой. Сергей с замиранием сердца смотрит за тем, как открывается дверь, лишь после этого замечая светлые кудри и широкую улыбку водителя. — Скучаешь? — А вам какое дело? — Дерзкий ответ срывается с языка по привычке, прежде, чем спадает шок от восхищения машиной, от того, что колесо мира вдруг начало вращаться и по какой-то причине остановилось литым диском прямо рядом с ним. А улыбка водителя становится шире. — Вижу, машина понравилась? Не хочешь прокатиться? А заодно и подзаработать… Сергей убирает упавшую на лицо чёлку и смотрит под ноги, на раскалённый асфальт, где погибшим другом лежит фильтр его последней сигареты. И соскакивает со скамейки, отряхивая подраные в нескольких местах, по модному, шорты. — Почему бы и нет… Делать то всё равно здесь нечего. Здесь ничего не происходит. Дорогой велюровый салон манит прохладой от кондиционера, заставляя чувствовать себя немного лишним в окружающей роскоши, пыльная майка, ношенная уже несколько дней, мало сочетается с запахом новенькой приборной панели. Не то, что рубашка с галстуком и брюки сидящего за рулём мужчины. — Валерий Георгиевич. — Представляется водитель. — Ааа… Валера значит… — Тянет Семак и тут же получает невербальную пощечину внезапно остро колючего взгляда. — Валерий Георгиевич. — Поправляет его Карпин. — А ты? — Сергей. Рука соскальзывает с гладкого навершия ручки переключения передач, по-хозяйски устраиваясь у Семака на бедре, аккурат там, где загар резко прерывается бледностью скрытой обычно под шортами ляжки. — Понятно… Серёжа значит… ______ Квартира у Карпина большая, светлая, с пушистыми коврами и нетронутой пылью импортной стенкой с разноцветьем каких-то книг на тёмных полках. Сергей крутит головой, словно в музее, мнётся на пороге, чувствуя себя здесь ещё более лишним, чем в машине. Будто бы кто-то решил пройтись по новому светлому ковру в обуви с налипшей грязью. Ассоциация настолько яркая, что заставляет тут же посмотреть на собственную обувь и стянуть носком о пятку оную, закидывая ее подальше к двери, в угол. — Ванная там. — Указывает уже налитым в гранёный низкий стакан янтарём Валерий, внимательно скользя взглядом по замершему в коридоре парню, словно бы видит его впервые. Семак фыркает, и смело ступает по пушистому ковру носками. Раньше осматривать надо было, до того, как привёз. Он зачем-то щёлкает чисто символическим шпингалетом на двери и становится чуть проще. Он один, хоть и всё ещё в чужой квартире, в чужой ванной, слишком светлой, с дорогим ремонтом и расставленными по полкам баночками и склянками необходимых её хозяину средств гигиены. Сергею хочется открыть и понюхать каждую, но, полагает, ждать особенно долго его не будут, поэтому хватает первый попавшийся шампунь, слегка морщась, когда душистая пена сползает с него, умирая на дне эмалированной ванны серыми потёками смытой пыли. Слегка поразмыслив, он берёт и бритву, соскребая с щёк наметившийся пух, смотрит вниз, но решает оставить всё, как есть, отставляя станок на его законное место. Чужой халат чуть велик в объеме — спортивное, но худое тело можно обернуть в него дважды, — льнёт к плечам несвойственной махровой мягкостью, заталкивая воспоминания о неприятно скользящей по телу дешёвой фланели подальше, мгновенно вызывая привыкание и лёгкий укол зависти. Стоило выйти из ванной сразу голым, запомнив, где оставил небрежно скинутую в кучу собственную одежду, ему не позволят тут задержаться. Здесь ничего не происходит, но если и случается чудо, то длится оно не долго. Остаётся только не моргать. Валерий Георгиевич стоит на кухне, курит у приоткрытого окна, выдыхая дым в улицу, и, столкнувшись с Сергеем взглядом, без слов толкает в его сторону по столешнице едва начатую пачку. Кто такой Семак, чтобы отказываться? Он встаёт рядом, затягиваясь от любезно зажжённой спички, и замирает, не желая выдыхать впервые не сжигающий горечью, приятный и мягкий дым. Только бы не моргать. Валерий Георгиевич тянет руку, чуть приспуская с плеча парня собственный халат, и Семак впервые с того момента, как впервые увидел мчащуюся от горизонта к нему волгу, чувствует неловкость. Первый поцелуй отдаёт сигаретами, врезавшейся в задницу столешницей, и рвущей крышу напористостью человека, который не привык ждать, привык получать то, чего он хочет. После тонущих в неопределённости, заполненных лишь жарой и бездельем дней, это заставляет голову закружиться. — Пойдём. Карпин даже не тушит свою сигарету, расточительно оставляя её тлеть в пепельнице, и отправляет туда же, отнятую у Сергея, прискорбно едва начатую. В спальне царит полумрак. Солнце робко облизывает плотные шторы, намекая о своём присутствии по ту сторону окон, но не решаясь заглянуть в слишком личное, спрятанное, укрытое накрахмаленным едва ли не до хруста бельём. Ни картин, ни полок с литературой, эта комната кажется безликой, необжитой по сравнению с остальной квартирой, не дающей повода задержать на чём-то взгляд и отвлечься от расстёгивающего пуговицы рубашки мужчины прямо перед ним. — Переволновался? Голос возникает внезапно, выдергивает вернувшийся на мгновение в уснувший мир, на пыльную скамейку посреди раскалённой улицы мозг, и Сергей неопределённо ведёт головой. Может быть, переволновался. Валерий Георгиевич, кажется, не умеет не улыбаться. Он стягивает с себя галстук и подходит ближе, закрывая плотной тканью Семаку глаза, ловит губами резкий судорожный выдох, затягивая узел на затылке, и дёргает пояс халата, позволяя тому свободно упасть на пол. Стало ещё темнее, Сергей снова будто один, в чужой квартире. Только с чужими руками на своих бёдрах, и с чужим умелым языком между ног, вырывающим новые стоны. От Карпина пахнет дорогим одеколоном, шампунем и сигаретами, а смазка пахнет чем-то сладким, словно привезённая из-за бугра жвачка, холодит тело изнутри, когда его покидают ласковые прикосновения пальцев. Валерий Георгиевич вновь целует его, на этот раз нежно, неторопливо, так же как и заполняет его, как раз тогда, когда хочется наконец-то ощутить жизнь и движение, содрать, словно давно замаранный пластырь это сонное существование, почувствовать, как приходят в движение вросшие в землю колёса, и мчаться до самого горизонта, молясь, чтобы бак оказался бездонным. И Сергей не выдерживается, тянется руками к повязке на глазах, стягивая её со своей головы, цепляется пальцами за пшеничные кудри, перехватывая инициативу и целуясь, как в последний раз, подмахивая задницей навстречу внезапно упавшему в его руки чуду. Пусть мимолётному, но он хочет его видеть, чувствовать всё, смотреть и не моргать, пока оно дышит ему в шею, не отпускает, сжимая в крепких руках, врывается в него, наполняя жизнью. Жаркие ночи короткие, а первые лучи вновь плавят асфальт под окнами дорогой квартиры. Пыльная майка, словно чужая, льнёт к чистому телу, пока Семак, пользуясь врождённой наглостью, выкуривает на кухне, на этот раз целиком, жадно, до самого фильтра, сигарету из брошенной на столе пачки, и суёт в карман её целиком. Окурок бросает в мусорку, словно стыдится, а может быть не желает оставлять о себе тут лишних воспоминаний, но напоследок, всё же не может удержаться, заглядывая в полумрак спальни, впитывая взглядом широкую спину среди накрахмаленного белья и разметавшиеся по подушке кудри. Город умирает, горит под белым раскалённым небом, пока солнце неумолимо ползёт к зениту, сжигая оставшиеся под тенью скамейки, цепляющиеся корнями за сухую пыль сорняки. Рёв мотора кажется нездешним, но почти родным, когда блестящий диск колеса новенькой волги замирает, перестаёт крутиться прямо напротив Семака, словно заворожённо наблюдающего за открывшейся дверью и лишь после нашедшего в себе силы столкнуться с улыбающимся взглядом водителя. — Валерий Георгиевич… что-то хотели? — Да вот проснулся, и обнаружил, что кое-что пропало. Семак вновь фыркает, отводя взгляд, глядя куда-то дальше, на тот угол, за которым так и не скрылась вчера показавшая ему иную жизнь волга. Лёгкий ветерок бросает на лицо чёлку, бьёт в нос едва ощутимым запахом дорогого шампуня, запутавшегося в его волосах. — Насколько я помню, вы предлагали подзаработать. — Мятая, почти опустошённая пачка появляется из кармана потрёпанных, драных по модному шорт, тут же скрываясь в нём снова. — Взял в качестве платы. — Я не про сигареты. — Улыбка Карпина становится шире, кажется, он не умеет не улыбаться. — Не хочешь прокатиться?