Я жду, пройдёт, отпусти, больно, люблю, не лги, я всё помню

В горле слегка саднило после криков, пусть ему и выделили микрофон… не сильно то он и помог. Антон кашлянул, потерев неприятное жжение где-то за рёбрами. — Болит? — Лёгкий акцент в почти незнакомом тембре, но от того проще узнать, кому принадлежит раздавшийся со спины голос. Шунин обернулся, улыбнувшись Роману. Привычное зрелище — прилипшая к телу замаранная полем футболка, на висках блестят капли, в глазах всё ещё скачут искры, отказывающиеся верить, что бешеная гонка завершилась. — Не думал, что ты так переживаешь проигрыш, я… Голкипер не успел поправить новичка, объяснив, что болит не сердце, а всего лишь лёгкие, и что он был на трибуне и накричался на год вперёд… Рука Нойштедтера легла поверх молнии на его спортивной куртке, смяв воротник. Тёмные, какие-то южные глаза, словно турецкого в Романе и правда было больше, нежели русского или немецкого, смотрели прямо, открыто, и всё ближе. Лёгкий поцелуй тронул губы едва ощутимо, если тронул вообще. Слишком близко, но Антон вполне мог списать свои ощущения на чужое дыхание… а вот его собственное сбилось, где-то в груди жарко взорвалось что-то очень горячее, мелкими струйками зазмеилось по рёбрам. — Я… мог бы предложить помощь… Виски сжало сильнее, уши забило шумом больше, чем на пути звуковой волны от фан трибуны. Ответ был очевидным, следовало отказаться, но лишь на какую-то секунду, даже на долю секунды, Шунин заметил, как искры в глазах Романа, устав держаться на поверхности, погрузились в непроглядную и вязкую черноту, и передумал. Помощь была нужна вовсе не Антону. Голкипер накрыл ладонью пальцы на своём воротнике, чуть сжав их, и кивнул. *** Антон не знал, что ему делать. Роман сидел рядом с ним на диване, изредка уделяя внимание на отставленную на столик у их ног бутылку слабоалкогольного пива — всё, что нашлось у Шунина дома из напитков, — и смотрел абсолютно неинтересный фильм, выбранный ими наугад на сайте. По крайней мере неинтересным его считал Антон, всё время отвлекаясь на профиль сидевшего рядом парня. Что он знал про Романа? Ту краткую информацию, которую знают все соигроки друг о друге — бывший клуб, позиция, некоторые сильные и слабые стороны… и только два факта выделялись своей принадлежностью к более личному. Антон знал, что раньше у Нойштедтера были кудри, а ещё отношения с кем-то из сборной России. Второе волновало его меньше, Шунин не был любителем слухов и перебирания чужого белья, а вот первое… Южная чертинка в облике Романа определённо наводила на мысль, что ему очень пошли бы чернёные кудри. Должно быть голкипер слишком долго не отводил взгляда от откровенной завораживающей красоты профиля, потому что Ной повернул голову, глядя прямо на него, и в тёмном взгляде закружились огненные круги. Антон хотел что-то сказать, сгладить возникшую неловкость, хотя бы произнести его имя, но рот, прижатый к его губам, поглотил все слова прежде, чем он успел их произнести. Не разрывая поцелуя, Роман резко оттолкнулся от дивана, седлая его бёдра, пальцы ловко пробрались в дыры между пуговицами рубашки и расстегнули ширинку. — Подожди… — Прошептал Антон, ошеломленный такой скоростью воплощения желаний, но рот тут же зажали ладонью и прикусили шею. Прижатый к дивану тяжестью турецкого защитника, расстегнувшего, если не оборвавшего всё пуговицы на его рубашке и высвободившего его член из белья, почти голый, Шунин почувствовал, что с ним делают, что хотят. Ной целовал его, терзая губы, посасывая язык, едва ощутимо скользя пальцами по члену, и Шунин был бы настоящей неблагодарной свиньёй, если бы тело его не отозвалось. И оно отозвалось. Роман отстранился от него лишь на мгновение, чтобы избавиться от шорт с такой резкостью, будто бы они вдруг стали ему ненавистны. Не разменялся он и на прелюдию — Ной вновь оседлал голкипера и охватил его с увлажненной теснотой разврата и торопливостью неодолимого желания. Шунин не противился, но стоило ему попытаться обнять, притянуть к себе ближе и коснуться его волос и лица, как пальцы защитника переплелись с его собственными и прижали его руки к спинке дивана. Если бы кто-нибудь на фан-трибуне попытался бить в барабан в такт движениям его бедер, то неотвратимо стер бы себе руки в кровь уже через минуту. — Твою мать! — Вырвалось у Антона, задушенного ощущениями узкого тела. Завтра он, вероятно, даже не сможет ходить, но отчаянно бьющее его в бёдра возбуждение того стоило. Роман подался вперед и резко поцеловал, прикусив ему губы, и Шунин ответил, решив отдать не меньше, чем получает. Он двинул бёдрами вверх встречая дикого немца на полпути в каждом движении, и если бы этой скачке прибавить еще энергии, их кости хрустнули бы от соударений. Воздух из лёгких вырывался в такт толчкам, и Антон боялся, как бы ещё не выскочило сердце. Ной потерялся, совсем забылся в пылу разгорающегося между ними жара, он терся об него, вращаясь по кругу, по кругу, и Антон мог лишь крепиться в этом неистовом слиянии тел, сдерживая себя, чтобы не отдать всё своё последнее прямо сейчас. Но нет, нет… он должен выдержать сколько сможет. Он отвлёкся, пуская в голову отвлечённую мысль — об играх, о волнении на поле, о зубодробительном напряжении, когда стоишь на воротах и нападающий другой команды ведёт мяч прямо на него… Но комната заполнилась алым жаром, рисуя в воображении красно-белую форму и вот-вот должен был случиться злополучный удар в грудь, который выбьет из него дух и лишит возможности сделать следующий вдох. Он опять попытался протянуть к Роману руки, умирая от нехватки не только интимного, но и чего-то более личного, живого, и снова они оказались прижаты к обивке дивана, с большей нетерпимостью и силой. Но ритм его движений изменился, став чуть менее диким, Нойштедтер наклонился к нему, нежно целуя его в губы, едва прикасаясь и делясь с ним своим горячим, сбитым дыханием. Они продолжали двигаться навстречу друг другу, и толчки стали более нежными, но всё ещё сильными и глубокими. «Рома» — чуть не назвал голкипер немца по имени, но рот был слишком занят блуждающим в нём чужим языком. Ной целовал его, покусывал, а его бёдра всё двигались, крепко держа его внутри. И вновь дикий штурм его тела возобновился. Нойштедтер опускался всё резче и резче, роняя стоны, смешивающиеся с хриплым дыханием Шунина. И наконец Антон дернулся ему навстречу в последний раз, сплавляясь телами в нестерпимом жаре, который уже невозможно было сдержать. В глазах завертелись тёмные пятна, и голкипер бело-голубых содрогнулся, почувствовав влагу на своей груди и собственную — внутри Романа, сжимающего его всё сильнее. Антон совсем выдохся, а Ной, медленно вильнув бедрами по кругу последний раз, наконец расслабился. Он вновь припал к его губам, подарив самый нежный и тёплый поцелуй этого вечера, тихо прошептав ему прямо в рот единственное и вечное слово благодарности. — Спасибо…