***
«Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate» «Оставь надежду, всяк сюда входящий» (с) Данте, «Божественная комедия», надпись над вратами Ада
Аушвиц был сердцем Германии. Не экономическим и политическим – здесь Берлин, несомненно, был первичен -, но сердцем, которое билось у нее в груди. Это Ад, наводненный чертями. В Берлине можно было допустить неосторожность и скрыть ее, в Париже ей это удавалось… Но в Аушвице любой неверный шаг расстелет дорогу к эшафоту. Когда попадаешь в Ад, нужно быть готовой ходить по углям. Добровольное распределение в Аушвиц было изощренной формой мазохизма. Засыпать, зная что где-то за стенами комнаты на крохотном от тебя расстоянии десятки людей за ночь умирают от тифа, изнемождения и просто для забавы надзирателей и не иметь не только возможности им помочь, но даже возможности им сочувствовать, – это было испытанием на прочность воли. Единственное, что в Аду этом было совершенно – это его структурированность, системность, дисциплина. Все немцы знали свои места, звания и полномочия. Никто никому не перечил. Потому что в Аушвице нельзя перечить. Здесь есть только жертвы и палачи, и вторые при всякой неосторожности присоединялись к первым. Закрытые источники сообщили ей, что в Аушвиц для прохождения испытаний на танковом полигоне на днях поступит новейшее военное изобретение, которое представляет особую опасность для русских. Испытания тайного орудия были вверены Клаусу Ягеру, в личное распоряжение которого поступила фрау Майер. Это и есть угли. Первый шаг, мисс Майер? Смелее. Перед дверью в Ад мяться не стоит. Охраны у двери штандартенфюрера сейчас нет, значит, он у себя. Паулина стучит в дверь, но ей отвечает тишина. Тогда она нажимает на ручку и дверь легко поддается. Перед взглядом вторгшейся в спокойствие кабинета оказывается пустая комната. И только было ее посещает тень надежды на его отсутствие и возможность исследовать содержимое его стола на предмет наличия схем построения этого самого нового секретного орудия, как взгляд фрау Майер, закрывшей за собой дверь, перехватывается штандартенфюрером, который стоял у шкафа, до этого загораживаемый дверью. Он ловко перехватил ее взгляд, в котором на долю секунды мелькнуло что-то отдаленно напоминающее растерянность, - надежда погибла, не успев воспарить, как погибает бабочка, будучи схваченной в кулак. Она запомнит этот момент надолго - момент, когда впервые оказалась под прицелом взгляда его леденяще-голубых глаз. Когда-то до войны Клаус любил рисовать наброски. Отсюда и его гипертрофированная внимательность: взгляд художника всегда острее запоминает объект, снимая с него самые тонкие детали. Говоря о красоте фрау Майер имеет смысл заметить только одно – если бы он встретил ее в довоенные годы, эта «бабочка» попала бы в его коллекцию набросков, зарисованных по памяти. Красивое лицо с точными мелкими чертами, резкими скулами, высоким лбом. Скользить острым грифелем по его чертам было бы большим наслаждением для эстета. Перед ним стояла невысокая молодая женщина с пепельно-светлыми локонами, волнами стелющимися по плечам, туманно-серыми глазами, окаймленными длинными ресницами и подчеркнутыми острыми стрелками в уголках глаз, светлой мраморной кожей и темно-алыми губами, придающим вамп-оттенок всему ее образу. - Рада познакомиться, штандартенфюрер Ягер. Наслышана о Вас... – у нее был приятный низковатый тембр, с интересными оттенками переливов, интонационными руслами, которые были хорошо отличимы друг от друга. - Взаимно, фрау Майер. Я читал Ваше досье. – замечает Клаус, доставая из железного сейфа какое-то письмо. Он движется вглубь кабинета, к столу, попутно указывая фрау на ее место. - Ничего впечатляющего. – отвечает Паулина, следуя велению этого жеста. - За исключением количества трупов. – не без тени приятной иронии отмечает Клаус, опускаясь в кресло, стоящее за противоположной стороной стола. - Мне ли с Вами равняться, штандартенфюрер… - она достаточно смела, чтобы решиться ответить с тем же, буквально снятым у него с языка интонационным окрасом. Он, было, хотел что-то сказать, и это что-то бы абсолютно точно касалось нрава фрау, но стук в дверь отвел эту мысль. Показавшийся в дверях офицер не сразу сориентировался: для места, кишащего людьми в военной форме, было весьма в новинку наблюдать женщину в штатском. За массивным письменным столом сидел штандартенфюрер, а по другую от стола сторона была молодая женщина в черной кожаной юбке, белой блузке и кожаных перчатках до локтя, явно не являющаяся членом воинского состава СС. Больше не являющаяся. - Штандартенфюрер Ягер, запланирован очередной расстрел. Тех узников, что вчера пытались устроить побег. Сто двадцать шесть человек. Комендант лагеря временно отсутствует на месте, Берлин велел направить приказ на подпись вам. – с волнением, перехватывающим дыхание, произносит молодой юноша и кладет бумагу на стол штандартенфюреру. Фрау Майер вошедший не занимал совсем – она даже не повернулась к нему, когда тот вошел в комнату. Паулина смотрела на герра Ягера. Хладнокровие, с которым он притянул к себе бумагу, завораживало, но не более, чем то, с каким отточенным, резким росчерком он ее подписывал. Он не торопился, не был исполнен сомнений или неприязни, дрожь не била его пальцы. Он делал это медленно, методично, с абсолютным хладнокровием, какое встретить можно только на последнем кругу Ада, в вечной мерзлоте. В этот момент сомнений не осталось: если она попала в Ад, то Дьявол был сейчас перед ней. Внутри ее реберной клетки возбужденно клокотало сердце, словно пытаясь убежать из комнаты, где сейчас разрешилась судьба сразу сотни людей. Но Паулина знала правило – нельзя отводить глаза. Никогда. Не с немцами. И уж точно не с таким проницательными, как штандартенфюрер Ягер. Здесь жестокость – это часть жизни. Если ты не жесток, запах милосердия почувствуется сразу. Хочешь быть своей среди бесчеловечных – оставь и свою человечность за порогом. Юноша забрал бумагу, отдал честь и спешно удалился. - Перейдем к делу. – Клаус протягивает ей еще запечатанное письмо, адресатом которого является он. Это странный акт доверия – он доверял ей вскрыть конверт и прочесть, чтобы там ни было написано? Фрау Майер кончиками пальцев подтягивает конверт к себе ближе, берет канцелярский нож с его стола, с единым резким движением вспарывает его. Она извлекает письмо, разворачивает и берет в руки. - Итальянский... Здесь написано следующее: «Моя работа завершена. Завтра Вам для испытаний будет предоставлена новейшая машина и гордость Рейха – танк «Белый Тигр». Она должна пройти все тесты на технический износ для выявления слабых сторон и последующей доработки. Я приеду, чтобы лично убедиться в ее работоспособности и внести изменения в конструкцию при необходимости. Схемы строения и особые инструкции привезу с собой завтра. Обеспечьте полную конфиденциальность, штандартенфюрер. С уважением, изобретатель Фредерик Верачини» - зачитав бумагу, она отодвинула листок от себя. Клаус принял бумагу из ее рук и бросил в камин. В комнате опять повисла тишина. - Я могу идти, герр Ягер? - спрашивает женщина, быстро понявшая, что обозначенное изобретение и есть объект ее интереса. - Вы бывали когда-нибудь на испытаниях танков, фрау Майер? - чуть склонив голову набок, вопрошает Клаус, вполне удовлетворенный таким доверием со стороны руководства к его персоне. Доверить последнюю надежду Германии в 1944 году ему - акт большого уважения. - Это предложение, штандартенфюрер? - ее губы тронула легкая, но не такая уж добродушная тень улыбки. Что-то есть в ее норовистой манере высказываться пленяющее. - Будьте готовы к 9 утра. Вас сопроводят к полигону.***
«И медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна Дыша духами и туманами, Она садится у окна.» (с) Блок, «Незнакомка»
В местном импровизированном кабаре появляется достаточно редкий для этого места гость в лице герра Ягера, наконец-то почтившего присутствием сию злачную обитель, куда к вечеру стекались многие немцы, – для отведения души на развлечения и выпивку. Окидывая поверхностным взглядом помещение, Ягер подхватывает с подноса официанта бокал виски и садится за стол к Хайну Тилике, который напротив был завсегдатаем этого места. До сей поры расслабленный веселый Хайн тут же посерьезнел, Клаус о чем-то говорил с ним, но в гомоне это было не расслышать. Пока Тилике что-то пытается невразумительно пояснить штандартенфюреру, взгляд Клауса скользит по помещению: здесь полупьяные офицеры лапают заключенных полячек, русских, евреек, половина из которых уже давно является носительницами различных заболеваний, там поодаль - кто-то требует от старика-еврея лучше драять пол от чужой рвоты и все это тонет в смешении громкого гомона, смеха и музыку великого Шопена, сочащуюся из-под пальцев местного пианиста, которому за развлечение конвоиров давали кусок хлеба... Это зрелище могло вызвать только одно чувство - отвращение. Клаус делает последний глоток и собирается было удалиться, но взгляд герра Ягера привлекает силуэт белокурой женщины, появившейся на пороге столь не богоугодного заведения. Она еще не видела Клауса, но уже ощутила его присутствие – у него был тяжеловесный взгляд, скользящий по позвонкам, такой физически ощутимый взгляд присущ хищникам. Фрау не спешила искать его глазами: она знала, что он смотрит на нее и давала ему сознательную возможность понаблюдать за ней со стороны. Мужчины любят смотреть. Потому что смотреть - это тоже форма прикосновения. Один из немцев протянул белокурой молодой женщине ладонь, приглашая ее принять участие в веселье. Отсюда их речи было не слышно, но микромимика ее лица и эта мягкая, вежливая, но абсолютно картонная улыбка в довершении ответа выдавали его суть. Каждодневные развлечения уже всем наскучили, а свежая кровь - это всегда увлекательно. - Не будет ли госпожа визитер так снисходительна, чтобы исполнить для нас что-нибудь? – радушно улыбнулся юный ариец, предлагая фрау занять на сцене место. - Я - не певица. - спокойно и без тени смущения отвечает она. - А мы - не критики. Просим, фрау Майер... - обратился к ней юноша. Этот диалог уже давно привлек к себе внимание присутствующих, и Клаус не был исключением. - Ну раз просите... – протягивает немка, и ухмылка украшает ее губы. Ее рука проскользила по плечу пианиста, попутно фрау шепнула ему, что играть. Остальные музыканты ловко подхватили мелодию. Клаус, складывая руки в замок, придвигается к столу. Она поет, сливаясь с мелодией, отдаленно напоминающей танго: чувственно, с придыханием, игривостью и свободой жестов... Приняв драматический образ исполнительницы строк этой песни, она стала вдруг невыразимо красивой, более того, её прозрачные глаза, которые смотрели как бы сквозь окружающие предметы, придавали ей особое грустное очарование и какую-то отрешенность от всего, трогающую сердце. Красота и чувственность наполняют кабаре, смешиваясь с пороками, рвотой, гоготом и запахом крепкого алкоголя. Не побеждающая мир красота. «Так неуместна в декорациях этой вакханалии» - скользнула мысль у штандартенфюрера. Что-то в ней не вмещается в пространство этой комнаты, кишащей развратом и низменными грехами. Он не смог бы это сформулировать, но его чутье, проходящееся ей по ребрам своим лезвием, почему-то явственно сигнализировало о том, что это место фрау не соответствует. - Здоровье фюрера! - довершив свою песню, фрау помпезно салютирует бокалом слушателям и резко выходит из драматического образа, снова прячась за игривой ухмылкой с присущей ей хитрецой. Офицеры, сперва оросившие ее аплодисментами, не без удовольствия поддерживают тост и осушают свои бокалы, в то время как фрау лишь вращает за талию свой прозрачный бокал в руках, не сделав ни глотка. Она использует его словно атрибутику - чтобы быть подходящей атмосфере. Клаус аплодирует двумя-тремя тяжелыми медленными размеренными хлопками. В ходе исполнения фрау Майер прошлась взглядом по всем в этом помещении, кому-то даже адресовала строчку песни, обращая взгляд и свою распростретую ладонь, но на него - ни разу не взглянула. Истинная причина этого крылась в том, что она опасается его всепронизывающих глаз: вдруг он перехватит искренность, с которой она погружается в драматизм этой песни, полностью разделяя несчастье, коим напитана эта песня, и сможет отсеять ее от фальши, украшающей ее губы в форме этих ядовитых усмешек. Клаус удаляется из помещения. А Хайн спешит подать фрау руку, помогая спуститься с выступа сцены: - Штандартенфюрер - не завсегдатай развлекательных мероприятий Аушвица? – обращается к нему женский голос. - О, нет, фрау Майер. Герр Ягер - крайне редкий гость здесь. Но Вы заставили его задержаться… - недвусмысленно усмехнувшись, подметил Хайн, который после бокала вина стал куда более разговорчивым, чем бывает всуе. Сейчас ей виделось абсолютно нереальным задание, полученное от штаба... Задание заключалось в том, чтобы выкрасть схему строения нового немецкого танка, схему, которая могла быть только в кабинете аскетичного, отстраненного и крайне опасного для нее Клауса Ягера. Попасть в его кабинет будет крайне непростой задачей: в его отсутствие она может туда зайти только под присмотром охраны в лице офицера Бергмана, попасть самостоятельно нет возможности даже при наличии дубликата ключа – охрана всегда дежурит у дверей. Шанс оставался только один – чтобы попасть в кабинет Ягера, нужно быть туда вхожей, как вхож его помощник герр Тилике, нужно быть доверенным лицом, которому позволено находиться там и в отсутствии штандартенфюрера. - Самую малость. – мягко улыбается немка. – Что еще может заставить аскета задержаться? - спрашивая как бы невзначай, для поддержания диалога. Но Хайн, будучи навеселе, уже давно потерял бдительность, и спроси она у него хоть ключ от кабинета Ягера, вряд ли бы заподозрил в этом что-то неладное. - Боюсь, что мне нечего ответить Вам на это. Клаус либо на полигоне, либо в комнате. После случая с русским танкистом он вообще стал очень осторожен… Вон видите, даже круглосуточную охрану приставил к своим дверям. – резким размашистым движением руки Ганс опрокидывает еще бокал, делая большой глоток обжигающей жидкости. - С русским танкистом? – если бы она была скрипкой, сейчас бы в ней встрепенулись все струны, но визуально фрау не изменила своему томно-скучающему виду, создающему впечатление, что беседу она ведет из чистой вежливости, без всякого привкуса интереса. - Ивушкин! – чуть громче необходимого произнес немец, видимо, утратив контроль над рычагом громкости звука у себя. – Вы не слышали эту историю? – офицер очень кстати сделал еще один глоток, потому что в этот момент собеседница его резко побледнела, и без того светлая кожа, словно вовсе не знавшая солнца, стала подобна белому мрамору. - Расскажете? – спрашивает она, беря в руки тонкую сигарету. Хайн спешит быть джентльменом и поднести даме зажигалку, попутно выкладывая подробности событий, предшествующих ее приезду. Она курила, скрывая за завесой дыма свою боль при воспоминаниях об отце: наверное, Полина бы сейчас очень хотела заплакать, чтобы дать боли выход, но уже давно забыла, как это делается... Значит, он был жив. Значит, Клаус Ягер стал его концом. Кроме пронизывающей боли, которую она мастерски скрывала за маской иронии, сейчас в ней билось еще одно чувство - страх. До сей поры она ощущала явную дистанцию, свою безупречную непоколебимую безопасность, а сейчас, когда в одном предложении Тилике она слышала свою фамилию и фамилию Никлауса, эта преграда словно таяла, утончаясь. В этом они с Клаусом были весьма схожи – цепкая интуиция, опережающая рациональную составляющую. Вначале ты ощущаешь зыбкость льда, по которому ходишь, потом - он дает трещину. Вначале ты чувствуешь опасность, потом - находишь источник.