«Ты с дьяволом самим на «ты». Тебе ли пламени бояться?» И. Гете, «Фауст»
Новый день должен был вместить самое ожидаемое событие последнего времени не только для герра Ягера, но и для всей Германии – в условиях отступления, в условиях эрозии идеологии и безупречной системы национал-социализма новая военная техника могла стать спасением для нации, сдавшей позиции на всех направлениях фронта. Клаусу было просто необходимо разбередить вяло текущую кровь в жилах: со дня своего триумфального реванша над Ивушкиным штандартенфюрер не мог отделаться от ощущения конечности пути. Все шло так размеренно, так безукоризненно, что из жизни по капле уходила вся острота ощущений: совершенно с иной хваткой он цеплялся за каждый свой успех и поражение раньше, когда на кону стояла его собственная жизнь и репутация. Клаус был из той породы, кто «со щитом или на щите». А инертность посредственных будней нагоняла на чистокровного арийца апатию, как нагоняет апатию на всякого великого художника отсутствие у него холстов, невозможность излияния томящегося в реберной клетке таланта. В военном искусстве он был бесспорным талантом – настоящий танковый ас, защитивший в ходе честной дуэли с легендарным танкистом Ивушкиным право носить свое высокое звание. Талант – это сгусток мощнейшей энергии. И если не пускать ее в дело, она начинает проявлять свои деструктивные свойства, что и ощущал на себе герр Ягер. Хуже всякого ожога или пули, забравшейся под ребра, была мысль, что в этом мире больше некому составить тебе конкуренцию. Но многообещающее знакомство с новой машиной в некоторой степени воодушевило офицера. Воодушевило в той мере, что он лично решил выступить капитаном экипажа для ее испытаний в импровизированном бою с новым русским экипажем, которому была предоставлена для учений «Пантера». Более того, в этот раз Клаус даже уровнял шансы для азарта – у обоих танков было по одному бронебойному снаряду. Это, в действительности, напоминало дуэль. Хайн Тилике сопроводил фрау Майер от дверей ее комнаты до танкового полигона, где должно было состояться это знаменательное событие. Герр Тилике открыл перед дамой дверь, приглашая ее на смотровую площадку, откуда был виден весь полигон целиком. В помещении уже был один мужчина – как оказалось, это был тот самый итальянский изобретатель Фредерик Верачини, письмо которого она переводила для Клауса вчера. Самого герра Ягера не было. - Штандартенфюрер опаздывает? – с малой толикой удивления молодая женщина обращается к Тайну, скрестившему руки на груди и внимательно наблюдающему за полигоном. Паулине даже в голову не могло прийти, что Клаус проведет испытания сам лично: обычно все немецкие командиры на поверку трусливы, и стараются избегать ненужных рисков, особенно, когда рисковать можно простыми солдатами. Но фрау несправедливо относила это к Клаусу Ягеру. - Он никогда не опаздывает. – радушно парирует Тилике, протягивая ей полевой бинокль. Под стеной холодного проливного дождя, окропляющего землю, Клаус Ягер давал инструкции и особые указания, выстроившемуся перед ним экипажу танка «Белый Тигр», что терпеливо ожидал своего часа на заднем плане. Все произошло быстро. Два танка схлестнулись на поле боя, соревнуясь в мастерстве. Она наблюдала за сражением завороженно: немец, который одолел ее легендарного отца-танкиста – это звучало многообещающе. Не разбив вражеский танк в первые минуты, герр Ягер всего лишь сделал небольшое одолжение – ему нужно было прочувствовать собственный, выявить слабые стороны машины. В самом деле, он мог бы разбить его сразу, в первые мгновения сражений. Но дал минут десять разгуляться, глотнуть желанного вкуса свободы, ощутить осязаемость победы, а после пальцы его, облаченные в черные кожаные перчатки, одним резким движением покончили с этой упоительной иллюзией соперника - один точный бронебойный в «голову». Полина Ивушкина, безусловно, слепо, но далеко не беспричинно ненавидела Клауса Ягера, но Паулина Майер, как женщина, сведущая в военном искусстве, как профессионал этого ремесла в отставке, не могла не отметить для себя мастерство, с которым он вел сражение. Демонстрируемая немцем виртуозность захватывала дух. И оттого еще более леденела кровь в жилах. Потому что именно у этого человека ей нужно украсть схему строения нового немецкого танка. У человека, который только что разнес в щепки соперника одним щелчком пальцев. После сражения Клаус, промокнув до нитки под не прекращающимся потоком холодных капель, моросящих с плачущих небес, поднялся на смотровую башню. Он достаточно быстро находит глазами фрау Майер, без помощи которой диалог с изобретателем не наладить. - Здравствуйте, фрау Майер. – тень улыбки с отсветом прохладной вежливости отражается на его лице. – Переведете кое-что для нашего итальянского визитера? - К Вашим услугам, штандартенфюрер. – отвечает мягкий женский голос. - Есть проблемы с трансмиссией: синхронизаторы должны срабатывать быстрее. Кроме того, при скорости свыше 60 км/ч танк из-за тяжеловесности сильно теряет в маневренности. Нужно облегчить корпус и утончить башню. - отчеканивает Клаус, снимая фуражку, а фрау Майер вторит ему своим итальянским щебетанием. Итальянец с серьезным лицом встречает все замечания штандартенфюрера и кивает в знак того, что понимает, о чем речь. А после спрашивает офицера, как обстоят дела с обзором и нуждается ли он в доработке, что тут же переводит Полина. - Приемлемо. – спокойно отрезает герр Ягер. В этот момент открывается дверь смотровой, и на пороге появляется невысокий мужчина лет шестидесяти с очень глубокими морщинами, более напоминающими рубцы. Это один из русских узников, которого лагерный доктор Менгеле отобрал себе в ассистенты. Вчера вечером Менгеле срочно был вызван в Берлин для получения спец-задания от штаба, и Виктор в его отсутствие остался единственным квалифицированным доктором в Аушвице. Его пригласили на полигон дежурить на случай разного рода непредвиденных обстоятельств. Клаус отдал ему приказ обследовать тела во вражеском танке и вынеси вердикт о жизнеспособности русского экипажа. - Двое мертвы, у третьего отказали ноги, четвертый - с ожогами четвертой степени. – констатирует доктор. В комнате повисает молчание. Узник смотрит на Клауса, но на мгновение его взгляд сползает за плечо офицера, касаясь женского силуэта, так непривычного для этих мест. Это же Полина Ивушкина, дочь его сослуживца танкиста Николая Ивушкина! Он помнит ее совсем еще девочкой, которую папа приводил к нему, военному врачу, с фибринозной ангиной. Она росла на его глазах, каждое утро покупала хлеб и молоко в магазине, где работала его жена, училась в одной школе с его дочерью Оксаной и каждый раз здоровалась с доктором, встречая его в троллейбусе №4. Как же сильно она изменилась... Стала еще красивее, чем была. Строгость ее черного лаконичного платья бесспорно была ей к лицу более, чем инфантильные ситцевые платья, пестрящие забавными цветами, из былых времен. Можно было бы даже сказать, что она похорошела, если бы не взгляд, выдающий какую-то смертельную внутреннюю хворь, которая пожирала ее душу: всегда пытливый и жадный до жизни взгляд игривых серых глаз-искорок сейчас был подернут словно пеленой, завесой. Эти глаза были больше похожи на безупречно красивые, но стеклянные глаза дорогой коллекционной фарфоровой куклы, которой неоднократно приходилось поступаться человечностью, чтобы купить безопасность своего амплуа. Она узнала доктора мгновенно. Поля дрогнула – слишком неожиданно тень из марева счастливого прошлого возникла перед ней. Доктор отвел взгляд от нее. В одну секунду фрау Майер обуздала поднявшееся внутри волнение, подавляя всколыхнувшийся страх. Полина делала это весьма убедительно: ни одна мышца на ее безупречном лице не дрогнула. Но встревоженная столкновением с прошлым, которое уже второй раз касалось ее здесь, в Аушвице, где в воздухе круглосуточно стоял запах смерти, которым щедро чадили трубы крематориев, истина со дна ее души на мгновение скользнувшая в глазах, была замечена. Клаус успел перехватить взгляд доктора, скользнувший вниз по плечу офицера к женщине. Он обернулся через плечо и почти ухватил вот эту хрупкую истину в самой черноте хрусталиков ее глаз, но она успела в последний момент упорхнуть, задев крылом кончики его пальцев, сжавшихся в кулак, но не завладевших ею. Эта химия взглядов сейчас его интересовала куда больше судьбы двух выживших из русского экипажа. Но спасительный голос Хайна Тилике, который в отличие от штандартенфюрера не мог постигнуть всего смысла фразы: дьявол в деталях. - Что с ними делать, штандартенфюрер? – врезается в тишину голос герра Тилике. - Я дал им шанс на жизнь - они им не воспользовались. Расходный материал. – спокойно отвечает Клаус, напоследок проходясь взглядом по ее безупречно красивому лицу, и словно пытаясь восстановить в своей памяти, что он только что видел. Клаус удаляется из помещения. Пробужденный секундной неосмотрительностью интерес Клауса Ягера может очень дорого стоить фрау Майер. Тот факт, что сегодня он решил оставить этот вопрос зависшим в воздухе, вовсе не означал, что он не вернется к нему завтра. Клаус был непревзойденным психологом, и обладал удивительной чуткостью к любым метаморфозам в людях: он был уверен, что сейчас видел тень этой самой метаморфозы на лице Паулины. Он пока не понимал свойства этой перемены, не мог различить четко, что она из себя представляла, – слишком уж мимолетным был проблеск. Но его интерес, материализовавшись, будет только набирать аппетит. Еще одна неосторожность может стать роковой.***
Как еще предстоит понять сегодня Полине, Клаус хоть и относился по ее парадигме морали к темному легиону отрицательных личностей, но отнюдь не был самым зловещим персонажем. В нем, по крайней мере, были живы представления о чести. Он не имел никакого отношения ни к медицинским опытам на людях доктора Менгеле, ни к травле узников в газовых камерах комендантом концлагеря. Его удел – война: сражения, боевая техника, подготовка новых солдат… А все, что происходило в самом лагере, Клауса не занимало. На протяжении оставшегося дня фрау Майер была закреплена за Федериком, обеспечивая итальянскому визитеру возможность коммуницировать с комендантом концлагеря, обсуждать устройство жизни здесь, в частности, его очень интересовало функционирование газовых камер. Он проявлял к этому исключительно профессиональный интерес. Ни тени ужаса не скользнуло по его лицу, когда женщин, стариков, маленьких детей загоняли туда на его глазах, а после - травили газом, предлагая понаблюдать их предсмертные конвульсии через стеклянное окошко в двери камеры. Он внимательно следил за процессом, периодически поглядывая еще на циферблат карманных часов, дабы замерить время, за которое можно загубить тысячу жизней, интересовался количеством кубов газа, которое необходимо для травли и высчитывал совокупную производительность машин смерти. К исходу дня Паулину уже на физическом уровне мутило от общества этого страшного человека – его механическая внечеловеческая рациональность была тошнотворна. Сейчас она бы восприняла даже общество Клауса Ягера как спасительный глоток свежего воздуха. Но как обманчиво порой бывает восприятие… Когда штандартенфюрер глубоким вечером возвращался по коридору в сторону своего кабинета, он заметил по траектории своего движения впереди Федерика, донимающего фрау Майер идеями о том, как увеличить «производительность» газовых камер. И как не ужасно было себе в этом признаваться, сейчас она была даже рада увидеть замаячивший вдалеке силуэт Клауса, хоть после утреннего инцидента он и приобрел в ее личной картотеке пометку «особо опасен». - Осмотр прошел продуктивно? – Клаус обращался к Федерику, Паулина переводила. Пока Федерик формулировал ответ, фрау смотрела на него, сперва воспринимая его речь на слух, а после переводя ее Клаусу. И в ее взгляде сочилась такая истощенность и усталость от этого душного человека: в течение всего дня он предлагал усовершенствовать чуть ли не каждую табуретку, критикуя все, что создало человечество, за недостаточную продуктивность, попеременно еще и проявляя неоднозначные знаки внимания к ее собственной персоне, вызывающие у нее острое отвращение, которое скрыть было еще сложнее, чем истину, промелькнувшую перед глазами герра Ягера сегодня утром. - Рад, что Вы здесь не скучали. – Клаус даже не дослушивает его ответ до конца, обрывая переводимое Полиной. От мысли, что он сейчас уйдет, и она опять останется с этим итальянцем наедине, досадно защемило в груди. Наверняка, Федерик соберется с комендантом в бар, в тот самый, где в прошлый раз она наблюдал полнейшую вакханалию, и будет вынуждена теперь стать снова ее участницей. Только если в прошлый раз она была там одна, то теперь в обществе двух крайне неприятных джентльменов. Но штандартенфюрер решает распорядиться судьбой ее вечера по своему усмотрению. - Я временно доверил Вам свою личную переводчицу для детального ознакомления с управлением Аушвица. Но теперь сам нуждаюсь в ней. Я скажу офицеру Бергману, чтобы Вам выделили кого-то из лагерных для последующего времяпровождения здесь. – твердо произносит Клаус, наблюдая за реакцией фрау Майер, которая сейчас откровенно смотрела на него как на Мессию, протягивающего ей руку помощи. Она перевела эту фразу, мужчины попрощались, пожелав друг другу продуктивного вечера и разминулись. Фрау Майер последовала за герром Ягером, причем куда более воодушевленно, чем обычно - мотылек, стремящийся к огню, никогда не чувствует жара опасности. Клаус открыл дверь, пропуская ее вперед, и зашел следом за Паулиной. - Итак, чем я могу Вам помочь, герр Ягер? – проходя вглубь кабинета, поинтересовалась фрау. Она ждала дальнейших указаний от Клауса, в том числе и указания на место, которое она может занять в его комнате. А вот штандартенфюрер совсем не был исполнен той же стремительной торопливостью, которая наполняла фрау Майер, видимо, после долгожданного освобождения: сейчас она бы с большим удовольствием и переводила письма, и занималась устными переводами на допросах... Он подошел к камину, облокотился на раму одной рукой, а другой – взял железную кочергу и поворочал дрова. - Вы умеете играть в шахматы, фрау Майер? – спросил офицер, оборачиваясь к ней через плечо. Вначале на ее лице скользнуло мгновенное недопонимание, она чуть приподняла бровь, встречая его любопытствующий взгляд. И поняла, что он не шутит. А если он это серьезно, то выходит, что увел штандартенфюрер ее у итальянца исключительно из милосердия, а не из действительной необходимости. Она только сейчас это осознала. - Спасибо. – произносит она, наградив его вполне искренней улыбкой. - Вы выглядели очень скучающей. – заметил Клаус, отходя от камина и попутно расстегивая китель, из-под которого виднелась белоснежная рубашка. - Да. – она прекрасно помнила про его вопрос. - Превосходно! – Клаус положил ладони на спинку кресла, чуть отодвинув его и, видимо, предлагая Паулине его занять. Он сказал это с таким лукавым воодушевлением, что теперь уже ее проницательность включилась: а с чего бы аскету Клаусу Ягеру оказывать ей такую честь? Уж слишком он выглядел удовлетворенным этим раскладом – и едва ли причиной тому было удовлетворенное женской благодарностью мужское самолюбие. Сейчас в ней крепло ощущение, что она попала в какой-то капкан, который захлопнулся вместе с дверью, которую Клаус за ней любезно закрыл, стоило Паулине переступить порог его комнаты. Но отступать уже было некуда - на то и расчет, видимо. Когда она заняла предложенное немцем кресло, он опустился в свое, напротив, и достал из-под невысокого журнального стола шахматную доску с расставленными на ней фигурами. - Черные или белые? – уточнил Ягер, все еще оставляя ее в неведении, в чем кроется подвох этой тайной вечери. - Те, что ходят вторыми…– произносит она и кисти ее рук мягко ложатся на подлокотники кресла. Она уступала ему первенство. Он разворачивает доску с фигурами так, чтобы черные фигуры оказались с ее стороны, белые – с его. Она наблюдает за всем этим, крепче сжимая подлокотники, и все пытается уловить своим пытливым взором источник опасности, ощутимо скользящей по позвонкам. - Я, должен признаться, человек азартный. Игра меняет свойство, когда проигрыш – не пустой звук, а вполне реальная жертва. Не находите? – вопрошает Клаус и вдыхает порцию дыма из своей красивой винтажной трубки. Он делает первый ход, сдвигая одну из пешек передней шеренги. - Я бы ответила, но Вы не спрашиваете. – замечает Паулина, которая начинает понимать расклад. Он более, чем удовлетворен остротой ее ответа – на губах штандартенфюрера, наблюдающего за первым движением легиона ее фигур, ведомого хрупкой женской рукой с белоснежной кожей и алым маникюром, появляется весьма не добродушная усмешка. Она умна. Прежде всего, потому что сознает главное правило – ему нельзя говорить «нет». То, что он озвучил, действительно, не было пространным суждением или радушным предложением, скорее - он ставил неизбежное условие, будучи хозяином положения. - Вы крайне проницательны, Паулина. Ваша ставка? – произносит он, подтверждая ее невыраженное словами убеждение, что Клаус позвал ее сюда с четким намерением играть совсем не в шахматы. Никотин обволакивает эритроциты в его крови, когда он снова касается трубки. Клаус делает ответный ход. - Вы больше никому не раздариваете меня: ни итальянским гостям, ни коменданту лагеря. - твердо регламентирует свою ставку фрау Майер, и переставляет фигуру. - Вы расскажете мне, что я видел сегодня с утра. – звучит ставка офицера, и еще одна пешка из его рядов идет в наступление. - О чем Вы? – без тени какой бы то ни было эмоции она протягивает руку к одной из своих фигур, но Ягер спокойным, уверенным и абсолютно беззлобным движением перехватывает ее. Это не нежное касание и не грубая хватка ревнивого любовника. Он лишь формально обвивает ее запястье пальцами. - Не рекомендую Вам прибегать к попыткам делать вид, что Вы не знаете, о чем речь. Лицо не выдаст Вас - мимику Вы контролируете безупречно, но сердце… - он усмехается, опуская взгляд на перехваченное запястье с явным намеком на учащенный пульс. На долю секунды у штандартенфюрера мутнеет перед глазами – он выпускает ее запястье из рук. Она делает ход. Ягер спас ее от незавидной участи быть спутницей Федерика лишь формально, но номинально – он безупречно рассчитал, как воспользоваться положением и заманить девушку в кабинет для «допроса», куда она зайдет добровольно, а выйти сможет уже только с его позволения. Любой, абсолютно любой немец Аушвица сейчас бы охотно воспользовался своей ставкой для того, чтобы обрести возможность провести ночь с красивой молодой женщиной. Потому что таковых здесь уже несколько лет никто не видел. Потому что мужчины на войне не лишаются мужских аппетитов и инстинктов. И эта ситуация была бы крайне выгодной, чтобы заполучить лакомый кусочек красивого тела. Но герр Ягер не был любым немцем. Его желания были куда опаснее. Следующий ход. - У вас не будет сигареты, штандартенфюрер? – спрашивает фрау, поднимая на него совсем не робкий взгляд и придвигается к столу, дабы дотянуться до следующей фигуры. У него снова перед глазами возникает поволока – Клаус делает глоток виски, чтобы сбить это странное ощущение нахлынувшей слабости. - Увы. – он разводит руками и выдыхает дым, переставляя очередную свою фигуру. - Вы когда-нибудь курили трубку? – спрашивает штандартенфюрер, протягивая ей руку с трубкой. Было в его манере предлагать одно свойство: отсутствие вопросительности. Он не то, чтобы предлагал, он давал указания. Блондинка наклоняется к столу, облокачиваясь одной рукой на стол, а другой – переставляя фигуру. Он не смотрит на доску сейчас, только на ее приближающееся лицо. Она не принимает предложенный штандартенфюрером курительный атрибут в свои руки, лишь прикасается губами к шейке мундштука винтажной трубки, находящейся в его руках. Очень эстетичный визуальный образ. Он наспех делает очередной ход и возвращается взгляд к женщине, меж красных губ которой сочится клубами белый дым, стелющийся по шахматной доске. Все в ней в равной степени пленяло и настораживало. В этот момент картинка у него перед глазами снова дает трещину – она словно двоится. В кителе Клаусу становится тесно и жарко. Но причина этому жару отнюдь не накаленная атмосфера их беседы. - Терпкий вкус… - она делает свой ход и отстраняется, снова мягко опуская запястья на подлокотники. Ее ход… Она ставит ему мат? Все-таки мужчина в нем возобладал – он оступился. Отвлекся на зрелище. Он замечает это лишь теперь, когда она вернулась на исходную позицию и не дурманит ему голову. Клаусу становится невообразимо жарко – он поправляет ворот рубашки, расстегивая две верхние пуговицы. И ощущает некоторую раскординацию своих движений. - Хороший ход… - иронично замечает Ягер и все в комнате понимают, что речь не о переставленной на шахматном поле фигурке. Он делает свой, обходя ее «мат». Она реагирует, но следующий его ход – и он уже вернул себе ведущее положение. Однако в пальцах штандартенфюрера, касающихся фигур, появляется озноб. Она замечает это. И поднимает глаза на оппонента игры: две капли холодного пота у него на лбу, некоторая замедленность движений, с которой он подносит трубку к губам. Ему стало душно не от возбудившейся фантазии, а от стремительно поднимающейся температуры. - Штандартенфюрер? - он поднимает на нее взгляд, и это взгляд, подернутый пеленой, болезненный взор. Виной тому, видимо, утренние испытания под ледяным проливным дождем – его форма была насквозь промокшей, когда он поднялся к ним на смотровую. Фрау Майер хочет подтвердить свою догадку. Она неожиданно поднимается из-за стола, приближаясь к Клаусу. Герр Ягер ощущает ужасную слабость во всем теле: все мутнеет, женский силуэт плывет у него перед глазами. Она касается ладонью его лба и практически обжигается – его кожа горит огнем. - Клаус… - она берет его побледневшее лицо в свои ладони, поднимая к себе. Паулина прикасается губами к его лбу – эта верификация температуры хоть и является традиционной, зато самой надежной. - У Вас ужасный жар…- сознание офицера действительно мутится настолько, что он едва может различить ее слова. – Ложитесь в постель, я позову врача. – Паулина берет его за руку, предлагая немцу свою помощь, чтобы дойти до кровати и спешит удалиться в лазарет. Видимо, сам Бог уберег ее от исхода этой игры, где даже допустивший отвлечение и давший ей этим фору офицер реабилитировался с ужасной быстротой, что обещало девушке роковой для нее исход, вызванный необходимостью выполнить его желание. Как бы она выкручивалась – у нее не было ни малейшего представления… Это было прогулкой по канату над пропастью с бурлящей лавой под прицелом его холодно-голубых глаз, от которых никакая перемена не могла укрыться.***