***
К счастью, не встретив никого в лагерном коридоре, девушка заводит доктора в покои Клауса и запирает дверь. Штандартерфюрер в бессознательном состоянии: только изредка, словно прорываясь через пелену, что заволокла его здравый рассудок, он неразборчивым шёпотом произносит какие-то обрывки фраз. Доктор ощупывает пульс, замеряет температуру, слушает его сердцебиение. Пока Виктор занимается больным, Полина осторожной мягкой поступью подходит к стулу, на спинке которого висит китель Клауса Ягера. Доктор замечает боковым зрением, что девушка что-то извлекла из кармана кителя офицера, – этим чем-то был ключ от сейфа, где Клаус хранил все чертежи и схемы. Идея выкрасть схему строения танка, запрошенную русским штабом, именно в эту ночь пришла девушке в голову, еще когда доктор предложил ей провести ночь у постели Клауса, приглядывая за больным. Это была та самая желанная и искомая возможность попасть в кабинет высшего на территории лагеря чина СС без надзора. Конечно, она будет первой подозреваемой, когда кража обнаружится. Но время уже на исходе… Чертежи нужны срочно, а альтернативных возможностей в обозримом будущем не представится. В конце концов, для более ли менее состоятельных обвинений в ее адрес нужны будут доказательства, причем, учитывая ее высокий статус для Берлина, доказательства нужны неопровержимые. К тому же если кража останется незамеченной до завтрашнего вечера, то круг подозреваемых расширится… За день здесь промелькнут многие из числа приближенных немцев и кроме нее: и Хайн, и офицеры, и медсестры, и Менгеле. В общем, следователям придется повозиться. Это решение было ничуть не более сумасшедшим, чем то, к которому она практически уже готова была прибегнуть на днях, сознавая острую нехватку лишнего времени. А именно... Не было возможности удобнее, чтобы оказаться в кабинете Клауса, чем стать его любовницей. Тогда ей бы представилась возможность попытать удачу с кражей точно так же в глубокой ночи, либо с утра, когда штандартерфюрер оставил бы ее спящей в постели. Этот план обладал тем же изъяном, что и тот, на который она решилась этой ночью: она была бы первой подозреваемой после обнаружения пропажи. Причем, в данном случае первой и единственной. Так что новый план был в некоторой мере надежнее. - Плохо дело. Состояние критичное. Я ввел внутривенно два куба сильного антибиотика. – отчеканивает доктор на выдохе, складывая врачебную атрибутику в свой чемоданчик. - Либо к утру ему станет лучше, либо уже не спасти… - спокойно добавляет он. - Откройте окно. Каждые два часа смачивайте полотенце свежим раствором уксуса и спирта и кладите на лоб – это собьет жар. При любых изменениях сигнализируйте мне. Доктор Менгеле будет завтра днем. С утра… - он осекается, оценивая сомнительность своего чрезмерно оптимистичного утверждения в данных условиях. – Если дойдет до утра, то нужно, чтобы герр Ягер выпил таблетки, которые я оставил на тумбочке. – дает последние инструкции доктор. Девушка, внимательно выслушав все указания, проводит Виктора обратно, до лазарета, ибо если лагерная охрана увидит скитающегося по коридорам в одиночку бедолагу в полосатой робе, ему не поздоровится. У самых дверей Виктор останавливается и смотрит на нее внимательно. - К штандартенфюреру никто не вхож. Они поймут, что это ты украла. Чтобы там ни было. - он берет ее за руку. - Времени нет… - отрешенно произносит девушка, прекрасно понимающая, что ее решение было вызвано отчаянием и абсолютной безвыходностью. - Слушай меня, Поля. Внимательно слушай. – строго произносит доктор тоном, которым когда-то давал ей в детстве указания по лечению ангины, которые так не хотелось выполнять. Она поднимает на него глаза, и ей жутко делается от доброты, которой исполнен его взгляд… Жутко оттого, что она знает, что он сейчас скажет. И о чем ее попросит. - Скажешь герру Ягеру, что приводила меня ночью. Разозлится на тебя – да. Но когда пропажа обнаружится, никто не подумает на титулованную немку. Врач-узник будет первым под подозрением. Под пытками я сознаюсь в краже. – по мере того, как он жестко практически приказным тоном дает ей инструкции, ее глаза начинают поблескивать застывшими в них слезами, которые своим хрустальным блеском могли соревноваться в красоте со звездами на небе. - Нет… Так нельзя... – произносит она, впервые за долгое время дрогнувшим голосом. Как же ей опостылело все эти четыре года чем-то безустанно жертвовать, каждый раз по кусочку отщипывая от своей души. - Я собираюсь украсть их последнюю надежду в этой войне – схему строения нового немецкого танка, способного бить наши тридцатьчетверки в щепки. Вы даже не представляете, какой урон эта потеря нанесет немцам. И как они разозлятся. – все внутри нее протестует предложенному, но и иного выхода предложить она не может. Это тот случай, когда любое решение - неправильное. - Я, Поля, в мои шестьдесят уже лишился всего, ради чего стоило жить… Дочери, жены, дома. И последние два года служу фрицам, которые запрещают мне лечить людей и заставляют ассистировать страшным опытам над заключенными, взамен на то предлагая лишь по ночам врачевать некоторых обреченных. Я – военный. Я хочу умереть как твой отец, Поля, - во имя светлого будущего своей страны… Позволь старику умереть, принеся пользу Родине. Ты ей еще нужна живой. – он говорит спокойно, ясно, без всякой сентиментальности в голосе. Он говорит об этом, как о свершившемся событии, об уже принятом решении. В сущности, так и было. Виктор Степанович, еще тогда в кабинете заметив, как Полина исследует китель немца, принял для себя это решение. А уж теперь, когда он знал, что стоит на кону, лишь укрепился в нем. - Виктор Степанович… - во рту пересыхает от волнения, она не знает, что можно сказать еще человеку, просящему ее отправить его на смерть. Он говорит страшные вещи, но вместе с тем он страшно прав в том, что говорит. - Что, Ивушкина? – добродушно улыбается доктор, напоминая ей о том, кто она есть, кем была и останется. Ему отчего-то так отрадно на сердце видеть ее слезы: слезы, смывающие маску той жестокосердной немки, которую он встретил на смотровой башне. Слезы Полины Ивушкиной, которая сейчас подавала голос, заявляла, что она живее всех живых, что личина Паулины Майер никогда не выместит ее, какие бы страшные вещи не вынуждала делать. - Папе привет передайте… - произносит она, и Виктор целует ее в висок. - Сохрани тебя Бог, Поля…. – доктор исчезает за дверью лазарета. Она тыльной стороной ладони стирает слезы с щек, делая глубокий вдох морозного ночного воздуха, который призван послужить анестезией ее мироточащей душе. Как давно она не выходила из образа. Как давно ее уста не изрекали правду. Как давно никто не называл ее "Поля". На протяжении всех этих лет она всячески избегала пробуждения теплых воспоминаний - потому что они напоминали ей о том, как она одинока. Здесь, в месте, где враждебны ей были даже стены. Никого рядом, за плечом кого можно было бы укрыться и хоть на мгновения позволить себе быть слабой, не принимать решения, от которых могут зависеть жизни людей. Ни одного человека, кто подал бы руку без причины. Только алчный алтарь, требующий от каждого нового дня ее жизни новые и новые жертвы в виде тех немногочисленных сгустков человечности, что еще томились в ней. И некому рассказать правду, некому покаяться. Душа словно зацементирована в тотальной лжи. До сего дня толща этого цемента лишь крепла... И волей-не волей временами закрывая глаза в постели по вечерам, она признавалась себе в том, что уже не знает, где правда и кто она, в самом деле... Паулина Майер или Полина Ивушкина? Одетта или Одиллия? Черная или белая лебедь? Истина же была в том, что и то, и другое - это она. Две ее непримиримые составляющие.***
Она сидит на краю постели штандартерфюрера, протирая его лоб белоснежным полотенцем, смоченным в растворе. Он что-то беззвучно произносит в бреду, шевеля одними губами, но не издавая никакого звука. Она смотрит на его лицо и на мгновение ее посещает мысль: "Что же ты такое, Клаус?". Ведь человек, пребывающий сейчас у жизни на краю, был чьим-то сыном, возможно, братом, мужем, может, отцом. В отношении немцев вроде коменданта концлагеря для нее непримерима была мысль о том, что они - люди. Но Клауса почему-то она считала все же человеком. Умным, жестоким, хладнокровным, но не лишенным представлений о человечности. Она оставляет компресс, покрывающий его лоб, и было хочет отстранить ладонь, но ее тонкие, хрупкие пальцы из белого мрамора невесомо нависают над его щекой, украшенной военный трофеем в виде рельефного шрама. Она так и не коснулась его. Отчего-то на фоне всей мерзости и бесчестья, полного отсутствия морального кодекса у людей здесь Клаус производил впечатление… Человека с принципами. У него были представления о чести и благородстве. В этот момент ее посетила мысль о том, что она по-прежнему желает всем немцам смерти, но в шеренге на эшафот ему бы она предоставила последнее место. Удостоверившись в укрепившейся бессознательности штандартенфюрера, девушка решила, что пришло время выполнить свое главное и последнее здесь, о чем она еще не догадывается, задание - забрать схему строения "Белого Тигра" из его сейфа, ключ от которого уютно чувствовал себя все это время, будучи заткнутым за кромку ее шелковых чулок. Ощущение холодка, пробежавшего по пальцам, когда она доставала бумаги, напоминало ей о том, как сейчас она близка к фиаско. Забирать кость у спящего тигра... Когда она делала это, ее слух был обострен до предела - казалось, она слышит не только его дыхание, но даже его сердцебиение. Это был жуткий страх, подавляемый лишь отточенным годами отрезвляющим профессионализмом. Почему-то сейчас ей была даже неприятна мысль о том, что она вынуждена действовать под покровом ночи, пользуясь неожиданной слабостью этого сильного человека. Она бы предпочла сыграть с ним честно, на равных, а не за его спиной… Никогда ранее за длинную «карьеру» Полину не посещало желание играть с немцами честно – слишком уж часто она видела, как эти люди поступались честью. Но Ягер был ее личным ущемлением совести. Он - враг. Но враг, достойный ее. Всю оставшуюся ночь Клаус метался в жару, периодически впадая в бред и не произнося, но намечая губами какие-то обрывки фраз. Перед ним то и дело скользили разные фрагменты киноленты его воспоминаний: детство, поступление на службу, бои под Москвой, последнее сражение с Ивушкиным, прощание с лучшим русским танкистом, а между этим всем эпизодически в мареве всплывало едва отличимое от призраков-воспоминаний нависающее лицо Паулины, по которому ползли тени, оставляемые огнем, ворочавшимся в камине. Она провела всю ночь у его постели, выполняя все предписания врача. Ни на мгновение фрау Майер не сомкнула глаз. Только утром, когда жар у больного начал спадать, девушку сморила неожиданно нахлынувшая слабость - она заснула в кресле у его кровати, опустив голову на собственную руку, возлегающую на подлокотнике кресла и укрывшись пледом. По всей видимости, организм Клауса имел прекрасные способности к регенерации. Потому что с рассветными лучами к нему уже начала возвращаться твердость сознания, позволяющая отличать галлюцинации от реальности. Первое, что он заметил, когда открыл глаза, - пустая комната, пронизываемая лучами медового солнца, сочащегося из незанавешанных окон. Он всегда закрывал шторы перед сном. Нынешнее состояние комнаты было нетипичным для его глаз. Потом взгляд офицера нашел и силуэт спящей молодой женщины, свернувшейся в его кресле. Сейчас, когда ее лицо было безмятежно, когда она не прилагала никаких усилий, чтобы удерживать на нем иронично-саркастичную маску, оно отчего-то подсознательно тревожило в нем какие-то смутные воспоминания… Ему на мгновений казалось, что это лицо он уже где-то видел. Приподнявшись на локте, чтобы вглядеться получше, Клаус дернул простынь, и с края кровати упал градусник. Паулина открыла глаза. Она быстро выпуталась из состояния полудремы, что овеяло ее под утро. - Вы пришли в себя… - мягким совсем еще сонным голосом произносит девушка и поднимается с кресла. - Я так некстати заснула… - честно признается она. – Каждые два часа нужно делать новый компресс. – она смачивает новое белоснежное полотенце в специальном растворе и садится на край кровати. - Откуда такие ясные инструкции? Доктор Менгеле вернулся? – спрашивает Клаус довольно слабым и совершенно непривычным для его безупречного образа голосом. - Нет, он еще не вернулся… - произносит девушка, не глядя ему в глаза. Она убирает прошлое полотенце. Касается губами его лба – жар шел на спад. - Штандартенфюрер, Вам не понравится то, что я сейчас скажу. – честно призналась немка, укладывая новый компресс на его лоб. - Я была вынуждена привести сюда лагерного врача. У вас был безумный жар… Я не знала, что делать… - она было хочет отстранить руку от его лица, но видит, что ладонь Клауса движется ей наперерез. Он берет ее ладонь в свои руки и подносит к губам. - Я благодарен Вам, Паулина. – внутри нее что-то замирает. В сущности, этот жест - сущая формальность: согласно этикету, мужчина может целовать женщине руку при встрече в знак приветствия или на прощание в благодарность за прекрасный вечер. Но в этой его болезненной слабости есть что-то отдаленно напоминающее слабый раствор нежности. - Поля… - она мягко улыбается и не менее изящно высвобождает свою ладонь из его рук, только наметив свое побуждение освободиться из плена, но позволяя ему самому принять решение о необходимость отпустить ее руку. Он отпускает ее. - Поля… - протянул он, словно пробуя новое звучание имени на вкус. Услышанное казалось ему таким знакомым, но болезненное сознание было не в состоянии удержать проскользнувшую параллель. Она утекла словно песок сквозь пальцы. Так же, как и параллель с безмятежным лицом спящей девушки с утра. - Я схожу в лазарет, попробую узнать, не вернулся ли гауптштурмфюрер Менгеле. – она отстраняется, поднимаясь с кровати и удаляясь из помещения. - Поля… - произносит он еще раз, всматриваясь в место в пустоте, где только что был силуэт женщины. Он бы собрал картинку до конца, но силы изменяли ему – он то и дело словно «проваливался», выпадая из реальности.***
Клаус пошел на поправку на исходе третьего дня с пика болезни. И стоило ему оклематься, как незамедлительно была обнаружена пропажа. Весь лагерь был поднят на уши. Как абсолютно верно рассчитал Виктор, ни о немецких медсестрах, ни о докторе Менгеле, ни о Паулине никто и не спешил думать за отсутствием у названных явной мотивации для нанесения урона Германии. На горизонте виднелась очень выгодная и в некотором роде очевидная кандидатура для обвинения – узник-еврей, бывавший в комнате штандартерфюрера в первую ночь его болезни. Виктора долго пытали лучшие мастера Аушвица, те же, у кого в руках когда-то был и его друг Николай Ивушкин. Он сознался в краже. Но выведать другие данные им оказалось не под силу… Но не выдал ни целей, ни своих информаторов, ни источник, которому были переданы бумаги. Не выведал, потому что не знал. Сложно назвать детали чего-то, в чем ты не участвовал. Это придавало ему сил держаться до последнего. Его упрямство раздражало немецких палачей, но Клаус Ягер лично запретил им убивать узника ранее, чем тот объяснит, зачем ему после трех лет безоблачного существования в Аушвице понадобились злополучные бумаги и как он узнал о их существовании. - Герр Ягер, он по-прежнему молчит… Ни слова из него выбить не можем. – отчитывается Тилике, представая перед взором снова здравствующего Клауса, который до визита Хайна занимался тем, что пролистывал личное дело Паулины Майер. Он ни на секунду не забыл о инциденте на смотровой башне и о досадно упущенной возможности загнать ее в угол посредством хитрого хода с шахматной игрой. В свете последних событий, этой таинственной кражи, которую взял на себя доктор, все интереснее становилась личность фрау Майер, которую с этим доктором что-то точно связывало. Однако умная девушка теперь осторожничала, виртуозно обходя его капканы: она приносила переводы в его комнату, только будучи точно осведомленной о его отсутствии, практически не выходила за пределы своей комнаты в свободное время и всячески избегала пересечений с Клаусом. Чтобы допросить ее официально, нужны были основания – а один неловкий взгляд основанием для допроса столь высоко ценимой СС персоны все же не являлся. Следователь, присланный сюда для расследования кражи документов, имел право и основания допросить фрау. И сделал это. Однако ничего нового она ему не сказала. Все то же, о чем заявил Клаус. К слову, когда Паулина читала рапорт герра Ягера, ходатайствующего о вызове следствия и пропаже документов, она была удивлена, что штандартенфюрер исказил историю, в некотором смысле покровительствуя ей: он указал в рапорте, что Паулина привела лагерного доктора по его личному приказу. Если бы следствие узнало, что привести этого доктора – ее самостоятельное решение, у нее возникли бы проблемы. В режимах военного времени действовать можно только в соответствии с приказами командования, никакого самоуправства. В какой-то мере Клаус сделал это из благодарности: все-таки она спасла его жизнь. Но с другой, как и в прошлый раз, когда он протянул ей руку помощи, избавляя от общества Федерика, с тем лишь чтобы притянуть ближе к себе, сейчас его заступничество было ведомо не одними лишь благими порывами. У него в голове были свои мысли на ее счет. - Как быть с доктором, герр Ягер? – вопрошает Тилике. Клаус может вынести смертный приговор обвиняемому, но он не удовлетворен результатом следствия. Он не верит в поступки без мотивации… Более того, штандартенфюрер убежден, что порой мотивация даже важнее, чем сами поступки. Клаус начинает бегло пролистывать дело доктора в попытках найти зацепку. И взгляд его натыкается на фамилию Ивушкин. - Ивушкин? – произносит немец скорее риторически, чем вопросительно. - Да, он был его сослуживцем. – подмечает Тилике. - Долго его фамилия еще будет аукаться этим стенам… – произносит Клаус, с некоторой долей раздражения отодвигая дело в сторону. Взгляд его снова прикасается к лежащему там же поодаль досье Паулины. «А с тобой мне что делать, Поля?» – вопрошает про себя офицер, вглядываясь в черты лица женщины, смотрящей на него с черно-белой фотографии. Он уже давно оправился от болезни, и его сознание наконец пришло в нужное состояние, чтобы ловко выхватывать параллели. Он смотрит на фотографию в ее досье, а периферийное зрение выхватывает фамилию Ивушкин, обозначенную на страницах досье Виктора. «Поля…» - повторяет он про себя. И его сознание начинает работать, собирая пазлы. Черные зрачки его кристально голубых глаз начали волноваться, судорожно пульсируя: так бывает всякий раз при резком выбросе большой дозы адреналина в кровь. Его пронзило жестокое озарение – бессознательное, наконец, сцепилось с сознательным, выдавая ему готовый перечь случайных совпадений. Он резко снимает кожаную перчатку с руки, рывком открывает ящик письменного стола и быстро обнаруживает там трофей, оставленный в память о достойном сопернике, - открывающийся серебряный образок. Одним ловким движением пальцев немец открывает кулон. И мир вокруг замирает, тревожимый только слабо различаемым эхо голоса Хайна Тилике, продолжающегося сетовать на заключенного. С черно-белой фотографии на него смотрит женщина, которая сегодня безмятежно спала у его кровати. Это она – сомнений быть не могло. Да, совсем юная. Да, с совсем другим наполнением взгляда. Но это она. Без алых губ, острых стрелок, без кожаных перчаток, призванных скрыть количество ударов ее сердца. - Что-то случилось, герр Ягер? – спрашивает Тилике, замечая резкую перемену в лице штандартенфюрера. Клаус замирает, глядя на изображение. Он не из тех, кто жалует спешку и голословные обвинения. Пока в его руках была лишь фотография, доказывающая факт, что она – Полина Ивушкина. Но в сочетании с ее досье, часть которого засекречена даже от высших чинов СС личной подписью Гиммлера этот факт еще совсем ничего не значил. Она могла быть изменницей своей родины, могла быть дочерью Ивушкина от немки, никогда не видавшей Россию… Но... Если все это время она с непревзойденным мастерством дурачила высшие чины СС, включая его собственную персону, виртуозно скользя меж минами, выстилающими ей дорогу, если она была русской шпионкой, то перед расстрелом эта женщина заслуживает, как минимум, аплодисментов за свой профессионализм. У штандартенфюрера не на шутку разыгрался плотоядный аппетит, пока он перебирал все варианты того, как можно поступить с попавшей к нему в руки информацией. - Где фрау Майер? - резко спрашивает Клаус, закрывая медальон. - Она в городе. - И часто она бывает в городе? - чуть склонив голову набок, двусмысленно улыбается Клаус, которого, кажется, даже тешит мысль о том, что эта женщина может оказаться русской шпионкой. - Последний раз была в понедельник. - Тилике даже немного пугает это новое плотоядное выражение лица штандартенфюрера. А ответ Хайна еще более раззадорил его интерес... Выходит, она выезжала из лагеря как раз после той самой злополучной ночи, когда пропал план танка. Не с тем ли, чтобы передать его, куда нужно? - Как только она вернется, я лично хочу провести допрос русского доктора. - строго произносит немец. - Как скажете. Но боюсь, что это бесполезно. Даже нашим виртуозам-палачам он ничего не сказал. - справедливо замечает герр Тилике, искренне желающий предостеречь Клауса от неоправданной потери времени. - Фокус, дорогой Хайн, далеко не всегда происходит там, куда иллюзионист привлекает внимание зрителя. – усмехается Клаус. Это будет допрос не столько доктора, сколько фрау Майер, всю загадочность персоны которой офицер осознал лишь сейчас. Не в желанном прямом смысле, к сожалению, хотя Клаус бы с удовольствием усадил ее на стул в карцере, оставшись с ней один на один, не ограниченный в возможностях использовать инструменты для сговорчивости. Но он будет наблюдать за ее реакциями... Когда Виктора будут пытать, Клаус будет смотреть на ее лицо. Когда он отправит доктора на висельницу, он будет смотреть на ее лицо. Кем бы она ни была, Бог не упас ее от интереса Ягера. Хайн сощурился, не поняв метафоры штандартенфюрера, но с готовностью заверил: - Будет сделано, штандартенфюрер!