***
«Засвети же свечу на краю темноты. Я увидеть хочу то, что чувствуешь ты в этом доме ночном, где скрывает окно, словно скатерть с пятном темноты, полотно.» Иосиф Бродский
Истинная неуязвимость возможна только у человека, который не позволяет себе погрешностей. Который рационален, как уравнение. Который всегда знает, что ищет X. И когда находит, раскрывает его значение. Беспощадно. Незамедлительно. Нельзя было мириться с загадками, нельзя было идти на компромиссы с сомнением. Но он позволил себе оставить значение раскрытого Х при себе. И сейчас почти жалел об этом досадном упущении. Она просачивается в комнату бесшумной кошачьей поступью, подобно теням, перемещающимся по стенам и коридорам. Только мягкий скрип двери выдает ее присутствие. Силуэт мужчины со сведенными за спиной в замок руками возвышается у окна, обращенный к ней спиной. Язык его тела явно свидетельствовал о сильной подавляемой эмоции, что считывалось по сцепке отведенных рук. Впрочем, опаска у Паулины затаилась намного раньше – когда в глубокой ночи к ней постучал герр Тилике, наспех выговаривая никак не поддающиеся ему слова, словно язык прилипал к его небу от волнения. Едва ли Клаус счел это время подходящим, чтобы побеседовать с ней о работах Фрейда или сюите Вагнера. Хотя, стоит отдать должное Клаусу Ягеру, – он был нелинеен, а значит, непрогнозируем. У прямой всегда легко вычислить координату ее будущего движения, потому что вектор ее движения единым образом рассекает пространство, чего не скажешь о любой изломанной линии, имеющей право на любые трансформации. У него оно было. У герра Ягера были вообще все права. Потому что он - штандартенфюрер СС и хозяин этого места. И ее жизни в том числе. - Вчера комендант Хёсс с упоением рассказывал о том, что некоторые русские заключенные приручаются офицерам СС, которым уже приелось насилие, за хлеб и пару картофелин. А за что приручились ему Вы? – он оборачивается к ней. Внешне тверд как мрамор, но улыбка чужая, в ней ощущается угроза, которая делает ее намерено еще более приторной. - Я никому здесь не приручаюсь, штандартенфюрер Ягер. – твердо ответила девушка. И очень об этом пожалела, когда увидела с какой высокомерной небрежностью он поднимает глаза на нее как на источник раздражающего звука. Этим взглядом можно сжигать тела в крематории. Ощутив этот жар, она довольно быстро капитулировала, смягчив свой ответ. - Но нахожусь в Вашем распоряжении... Он всего лишь попросил перевести для него французские договора на новую поставку «Циклона Б». Лагерные переводчики не осведомлены в специальной лексике. – ей очень сильно повезло, что она успела выговорить это быстрее, чем он к ней приблизился. Клаус, быстро преодолевший дистанцию между ними, внимательно разглядывал ее лицо. Она знала свое место здесь и место арийца, что находился в метре от нее, смиряя ее своим взглядом. Это поумерило его пыл, но не спасло ее. - Вы злоупотребили моим доверием. Вы меня ослушались. – отчеканивает он, хлестко выверяя каждое слово, словно давая пощечину своей репликой. - И я накажу Вас. – произносит он, огибая ее и подходя к своему столу. Он чуть более резко, чем ему свойственно, придвигает к себе лист бумаги. - Тот мальчик-почтальон подойдет в качестве платы за Ваш проступок. Он передавал корреспонденцию русского связного. И будет расстрелян. Завтра. – Клаус говорил это и параллельно размашистым росчерком, выдающим острую стадию его раздражения, писал на бумаге приказ о расстреле Ганса. - Штандартенфюрер … Напишите мое имя. – она в отчаянии, мысли предательски мечутся, не позволяя ухватиться хоть за одно из возможных решений. Клаус Ягер принял решение и, зная его несбигаемую волю, он ни за что от него не откажется. Она и раньше вздрагивала от каждого его резкого движения, а сейчас бросаться ему наперекор равносильно, что вставать на пути танка, идущего на полном ходу. У танка нет чувств. Сердце ему заменяет двигатель, который стучит с механическим лязгом под броней его безупречного кителя. - Ваша жизнь мне пока полезнее, чем Ваша смерть. Не тревожьтесь, это не продлится слишком долго. - у Клауса Ягера была одна привлекательная черта: в нем ничего сумеречного, всё – тьма. Он понятен. Он честен. Он – абсолютное, бескомпромиссное Зло. И он дописывает документ, собираясь поставить на нем свою завершающую подпись. Но она так некстати втискивается между ним и столом, препятствуя этому. Паулина сама не поняла, как решилась на это телодвижение, – встать на пути реализации решения герра Ягера. Сердце бьет в ребра, поднимает лишний шум, мешая думать. Во истину в русских женщинах неиссякаем этот отчаянный дух, способный остановить даже танк на полном ходу. Остановила. Только вот, что теперь с этим делать? - Я не меняю принятых решений. Никогда. – безэмоционально, но с придыханием, выдающим его злость, произносит Клаус и склоняется над ее лицом. - Это больше не повторится... - произносит она, едва справляясь со страхом, который все же заставлял голосовые связки подрагивать, выдавая ее. Не побеждающая красота. Гордая, волевая, дерзкая, чрезвычайно красивая для антуража своего времени… Она подчинялась его дурацким правилам. Он мог бы придумать новые – им бы она тоже подчинялась. В этой не побеждающей красоте было что-то невыносимо прекрасное. - В том, что после этой казни, Вы станете послушной, я и не сомневаюсь. Но вначале заплатите за свой проступок. Прочь. – он почти готов отшвырнуть ее в сторону, если она не уйдет сама. Ни одной спасительной рациональной мысли она не находит в закромах своего арсенала уловок. Русская шпионка в ней сейчас проигрывала. Но не женщина. Она знала, что гнев - это сильная эмоция, разрушительная по своей сути, но способная быть крайне полезной при переводе в иную плоскость. Был только один шанс - изменить плоскость. Ему нужна была жертва для утоления уязвленного ее неподчинением самолюбия. Что ж... Она, дрожа от волнения и вкушая всю отчаянность своего поступка, сама приближается к его лицу и мягко касается его полуоткрытых губ. На его устах играет гремучая смесь: горький привкус виски и сигарет и приторный - всех ядовитых усмешек, адресованных ей за время их знакомства. Он не отвечает на неожиданную ласку, но принимает ее. Как должное. Дав ему в полной мере насладиться аперитивом из ее грехопадения, Поля отстраняется от его губ, но все еще остается в непосредственной доступной близости от них. Ее преимущество – в гибкости. Женщины с железным стержнем из убеждений на деле ломались очень быстро – стоило взять ее один раз силой. И все. И хребет ее несгибаемой воли хрустнул. А Паулина была достаточно мягкой, чтобы прогибаться, но не ломаться при этом внутренне. Сейчас идя на преступление перед своей совестью, она не распинала себя за это… Самые страшные жертвы – невинные. Она хорошо помнит зеленые глаза и розовые ленточки в волосах девочки, которую насиловали на ее глазах. Вот тогда ее сердце мироточило. А себя ей было не жаль ни единой секунды. Она убивала людей, причем, в большинстве своих же соотечественников за железки - нацистские кресты на груди, почетные знаки отличия, которыми измерялось доверие к ней немецкого начальства. Удовлетворить аппетит немецкого полковника, простонав под ним его имя, после всего кошмара, который она уже пережила, было не такой уж большой жертвой, если это спасет кому-то жизнь. Она смотрела на вещи без присущего обыкновенным женщинам драматизма. - Жертвоприношение? - протягивает он, смакуя это слово, словно вложенное ее красивыми губами в его уста в качестве предложения. Милосердие – милый недостаток, который она, будучи уже утратившей свою конфиденциальность и статус перед ним, могла себе позволить. Случись это раньше, когда для него она еще являлась непогрешимой фрау Майер и только, Поля бы не пожертвовала безупречностью образа ради мальчика. Но теперь - обрела право на милосердие. - У Вас хорошо получается играть на мужских инстинктах. Но, дорогая фрау, некоторым удается научиться сопротивляться им. Охранная собака не ест овец. – Клаус с небрежностью улыбался лишь уголками губ, а его голубые глаза медленно бродили по Полине, исследуя ее всю. Она наверняка ощущает себя сейчас маленькой белой мышкой, оставленной в стеклянном террариуме один на один с питоном, который никогда не изменяет себе в неторопливости – даже при намерении ее съесть. Он любовался мороком отчаяния, сгустившимся в глубине ее зрачков чернильным ореолом. И ловил себя на роковой мысли, что почти очарован. Опасное состояние. Закон бытия таков: когда охотник, наблюдая будущую жертву, хоть на мгновение оказывается в плену её очарования... Он не выстрелит. - Но хочет. – произносит она, и обезоруживает его своим ответом. Он тянется ладонью к лицу девушки, обводит большим пальцем её красивые, припухшие от резкого поцелуя губы, которые так упоительно дрожали от плохо скрываемого волнения, связанного с паузой в принятии им решения. Его испытующий взгляд наконец смягчается - жертва принимается. Клаус крепко сжимает ее хрупкую талию, впиваясь пальцами в промежутки между её рёбрами. Его прикосновения были болезненными, резкими. Он не пытался быть нежным. Он хищно впился в ее губы, с наслаждением отмечая послушность, с которой она себя ему была готова вручить. В этом смысле он был не менее напорист, чем в своем гневе. Сколько на своем веку он видел этих дешевых простушек с их дерзким «не трогай меня», которые, оказываясь под пыхтящим над ней немецким солдатом, оставались потом с синяками, ссадинами и сломленной психикой. Они вешались, резали вены кусками колючей проволоки, пытались грызть кожу запястий. Потому что были слабыми. И если и могли возбуждать фантазию, то только садистов-юннатов. Потому что в этих женщинах не было сложности. А в ней была… Клаус, конечно, не был психологом, но в силу общей развитости интуиции предполагал, что службу ей служит мимикрия. Мимикрия представляет собой способность одного живого существа в случае опасности притворяться, казаться другим, снимая его повадки и фенотип. Это же делала она сейчас – вытаскивала из себя свою социальную вуаль фрау Майер и непроницаемой стеной ставила ее между своей здоровой психикой и этой нездоровой ситуацией. Подмена понятий программировала сознание на то, что все эти ужасные вещи делает не она, а эта женщина… Другая женщина. Которая просто квартирует у нее. Но он подобно царю из истории о Саломее хотел сорвать с нее заветные семь вуалей и посмотреть на то, кто же там внутри. Кто та женщина, которая является для него неприкасаемой и недосягаемой. Но она, едва проявившись тогда в мимолетном ужасе в ее глазах при их рандеву на крыше, растаяла как мираж. И сейчас была где-то глубоко внутри, откуда ее клещами не вытащить. Только если сама покажется на свет. Пока он не доберется до нее, она так и будет казаться поверженной, но ею не являться. Он сжимает ткань платья женщины, сминает безупречно ровные швы и вжимает её в деревянную столешницу. С абсолютной легкостью он подхватывает ее бедра, усаживая блондинку на свой письменный стол, с которого с грохотом слетает вся канцелярия. Их бёдра соприкасаются. Губы Клауса теперь с жадностью примкнули к ее хрупкой шее и проложили дорожку до ямочки между ключицами. Она еще боялась, хоть и мастерски это скрывала за своим томно-страстным взглядом, создающим видимость добровольности этого соития: он знал это, потому что явственно ощущал удары её пульса, когда касался особенно чувствительной голубой жилки, которая отчаянно билась под его губами. Та самая пульсирующая голубая лента, что привлекла его внимание на допросе Виктора. Еще тогда он хоть и смотрел на нее с интересом исключительно наблюдателя, но уже допускал мысль о том, какая она на вкус… Ее кожа… Которая всегда пахла корицей и мускатным орехом. Она завораживала его. Особенно теперь, когда она была такой мягко-податливой, когда беспрекословно исполняла его безмолвные указания, запрокинув голову и демонстрируя мужчине остроту своего подбородка. Она прогибается под давление взгляда возвышающегося над ней лица Клауса, дыхание дрожит под его поцелуями, которые касаются белоснежной кожи шеи, а ему только её слабости и надо. Он – эстет. Он не хочет просто взять женщину, он хочет насладиться ею. Он хочет оставить на плече алую метку своего присутствия, чуть сильнее сжав кожу зубами. Пальцы аккуратно поддевают кромку чулок, касаясь кожи, скрытой под ними. Всё это — эмоциональный контекст. Контекст фактический – ее слабость проложила дорожку под черные доспехи его принципиальности. Она не была похожа на других. Она не рыдала, не строила мученическо-страдальческого лица распятой жертвы. Она умело подавляла свое отвращение, если таковое испытывала, потому как в совершенстве владела искусством мимикрии. Она играла с ним честно. Она не была дешевкой. Быть может, поэтому Паулина стала первой женщиной, которой удалось убедить Клауса Ягера изменить принятое решение. Что она чувствовала, ощущая его губы на своем теле? Чем безнадежней, тем как-то проще. Когда ее руки хаотично обнимают его за шею, скользят по его плечам, она в какой-то момент нащупывает его погоны из туго плетеной ленты с двумя желтыми ромбами. Всполох воспоминания неожиданно промчался перед глазами... Она снова видела воскресшую в ее памяти девочку Люсиль, бьющуюся под немецким солдатом, нависающим над ней. Она помнит ее глаза, кровоточащие болью, причиняемой осколками хрустнувшей воли. Она так смотрела… Надо сжать зубы и потерпеть. Это не продлится вечность. Надо зажмуриться. Надо покинуть свое тело и оставить его ему. Надо сбежать с тонущего корабля, оставляя его подавляющей мощи пожирающего океана. Пожертвовать телом, чтобы спасти свою душу. Непокоренную и неподчиненную. Вот, как она смотрела. Это воспоминание очень некстати явилось сейчас. Не особо мешающая общей картинке страстного сближения, одинокая слеза предательски сползала по ее щеке, подрагивая на своем пути. Он заметил ее сразу. - Что это? - Клаус касается пальцами ее подбородка, поднимая ее лицо к себе, чтобы лучше рассмотреть жемчужину, извлеченную из на мгновение приоткрывшейся ракушки ее души. - Просто вода… - она мягко улыбнулась, наспех прикрыв эмоциональный сбой. И ладонь взметнулась к щеке, чтобы стереть это досадное недоразумение, но он грубо перехватил ее запястье стальной хваткой своих пальцев, быть может, значительно сильнее, чем оно того требовало. Завтра ее запястье украсит лиловый браслет отека, больно пульсирующего на коже. - Я настолько Вам отвратителен? – он горько усмехается и испытующе смотрит на нее. Он смотрел насквозь: его взгляд как пуля 38 калибра пронзал грудную клетку и выходил навылет. - Дело не в Вас. – честно признается она. И понимает, что дальнейшая пауза выдана ей штандартенфюрером для пояснения – он хочет знать, в чем дело. – Не могу видеть эту форму… Вначале мне пришлось бежать из России во Францию. Одна французская семья прятала меня некоторое время у себя в доме, когда немецкие оккупанты пришли на их землю. Немецкий патруль по вечерам выборочно посещал дома, проверяя их на предмет наличия интересных гостей. Когда в их дом пришли, там была только я и хозяйская дочка Люсиль. Я залезла в платяной шкаф, она - встретила офицеров. Их было двое. Они зашли в дом, наспех осмотрев его. Их руки были ничем не связаны - они брали, что хотели в оккупированной Франции. И к несчастью для Люсиль, захотели они не вина из погреба, а ее. Ей было тринадцать. У нее были белые носочки и розовые ленточки в волосах. А мне оставалось только беззвучно плакать, наблюдая сквозь щель шкафа это зрелище и не имея никакой возможности ей помочь... - на протяжении всего ее монолога, Клаус внимательно, безотрывно смотрел на нее. Это была настоящая Полина Ивушкина. Та самая, спрятавшаяся внутри подсознания, как в том проклятом платяном шкафу... Он большим пальцем коснулся ее щеки, осушив дорожку. Слезу с ее щеки стирала рука, которая нажатием курка разрешила судьбу ее отца. Какая жестокая ирония. - Такие офицеры – позор Рейха. Когда Германия победит, им не будет места в системе. - его голос прозвучал неожиданно жестко. - Они – правило. Вы - исключение. Если Рейх победит, устранят не их… – она смотрела на него. Он словно упал, ударившись о лед ее серых глаз. И проснулся от какого-то векового сна. Все понимали, что именно она не осмелилась договорить, но подразумевала. А еще оба знали, что она абсолютно права. Она срывает пелену затянувшегося драматического молчания, и тянется ладонью к его лицу… Нежность на кончиках ее пальцев, касающихся его шрама, обезоруживала. Она честно была готова продолжать начатое, и согласно условиям их негласной сделки по доброй воле с положенной нежностью и трепетностью отдаться немцу. Только сейчас в купе с ужасным фрагментом ее прошлого эта трепетность была отравляющей для штандартенфюрера. Просто в один момент вся тяжесть осознания опустилась ему на плечи: ему нравится та вечно ускользающая от него Полина Ивушкина. Ни выдохнуть, ни проглотить. Как в легких саркома. Он выпадает из происходящего, наблюдая за ней словно в замедленной съемке. Она невесомо касается сухими от частого дыхания губами его щеки, чувствуя под губами неровную поверхность продолговатого шрама, который совсем не вызывает у нее отвращение. Руки девушки осторожно скользят по его груди, забираясь под расстегнутый китель с намерением помочь сбросить его штандартенфюреру. Он – штандартенфюрер Третьего Рейха, черт возьми. Она обязана ему жизнью. Почему он смотрит на пленительную выемку между ее ключиц и не может до нее дотронуться? Почему он так сильно хочет, чтобы она вышла отсюда вон? К чертовой матери. Почему его безупречно выверенная система давала сбой? По существу ничего не изменилось: если она нарушит еще хоть одно из предписанных правил, никаких сомнений – он незамедлительно подпишет ей смертный приговор и даже лично приведет в исполнение. Возможно, только теперь - с некоторой долей сожаления. Но... Это уже слишком много для человека, чувства которого давно и надежно атрофированы. Он всегда виртуозно подавлял любые человеческие порывы в стадии зародыша, как топят сделавших первый вздох, глотнувших первые потоки жизни котят в холодной колодезной воде в жестяном ведре. Они сопротивляются, бьются, их косточки-хрящи хрустят между пальцами, и жизнь по капле выходит из этих телес. Он делал это с каждым чувством, которое заворачивало не туда… За шлагбаум мертвой зоны. Внутрь Клауса Ягера. Вот и сейчас, почувствовав странную метаморфозу внутри, он спешит безжалостно от нее отречься. Человечность штандартенфюреру СС не к лицу. - Иди спать. – резко произносит немец, склоняясь к ее лицу и ловким движением подхватывая бумагу с проектом приказа со стола. Она думает, что вызвала у него отвращение своей секундной слабостью, отбила желание ее касаться. А значит, их сделка утратила силу. Жертва отторгнута. Он не отменит своего решения. И теперь бросаться к нему под колеса уже бесполезно – этот танк уже переехал ее и пошел своим путем. Она медленно соскальзывает со письменного стола, на котором он любезно ее оставил, поправляя задравшуюся юбку и кленя себя за то, что еще не убила в себе человечность окончательно, что позволила себе дурацкую слабость, что не спасла жизнь. Еще одну. Теперь на ее счету помимо Люсиль будет еще и Ганс. Но тому, что делает Клаус потом, она никогда найти объяснения не сможет... Он с все той же присущей его породе размеренной хладнокровностью опускает бумагу в огонь, позволяя пламени поглотить все, что произошло сейчас в этой комнате и стерев об этом все свидетельства кроме следа алой помады ее губ, оставшегося на его щеке, в аккурат поверх узора его шрама. Она не смогла сдержать мягкой тени улыбки, непроизвольно тронувшей ее губы. Благо, он лицезреть этого не мог – он смотрел в огонь, стоя к ней спиной. Уходя, Полина даже испытала мучительно противоречивое в контексте ситуации желание опустить ладонь на его плечо, да, на то самое с проклятой нашивкой погон. И сказать свое лаконичное «спасибо». Но не решилась. Он итак знал, что она благодарна. И в этот раз не потому, что обязана быть благодарной. А потому что он это заслужил.***
«Но в имени твоём - безмерность, И рыжий сумрак глаз твоих Таит змеиную неверность И ночь преданий грозовых.» Александр Блок
Она еще долго не могла провалиться в сон в эту ночь – холодные склизкие щупальца сомнений зарывались ей в волосы, струились по телу. Они были навеяны злополучным ночным диалогом с комендантом Хессом, предшествовавшим их с Клаусом бурным переговорам. Предчувствие, пробудившее гнев штандартенфюрера в ту ночь, не обманывало его, а он от него отмахнулся. Комендант Хесс в лице фрау Майер обрел нового союзника, как он полагал. Он по ошибке принял ее нейтралитет в отношении Клауса за оппозицию: подумал, что она так же, как и он не считает упрямую политику верности почти поверженному Рейху, которому Клаус присягнул, верной. Страна проигрывала, ее раздирали страждущие руки. В этих условиях было в пору подумать о капитуляции. Своевременной. Не когда русские дойдут до Аушвица, а заранее. Он хотел избавиться от этого места. И уехать в Америку. Хесс при личной беседе опрометчиво предположил, что Паулина хочет того же, что они на одной стороне. Она со змеящейся на губах улыбкой с радушием подыграла ему в этом спектакле, быстро смекнув к чему ведет Хесс. А вел он к следующему – выше него по чину здесь был только штандартенфюрер Ягер. Он был единственной преградой для отдачи приказа – оставить Аушвиц в дыму истории. А значит, штандартенфюрера нужно упразднить. Этими умозаключениями старый лис, не изменяющей своей аккуратности в формулировках, поделился с ней. Зачем? Это она тоже считала довольно быстро. Клаус в определенной мере неуязвим: к нему никто кроме Хайна Тилике, который едва ли предаст полковника, и ее персоны, которая попала в этот ряд не из душевной близости, а вследствие зависимости от него (хотя Хесс, наверняка, предполагал, что она – любовница Клауса), не вхож. Шлюхи и местный бар не привлекали его внимания. Он всегда предпочитал одиночество. Проклятый неуязвимый аскет. Как к нему подступиться, чтобы его смерть не вызвала ни сомнений, ни волнений у офицеров, как ни через хитрую уловку. У Хесса был свой план, как избавиться от Клауса Ягера, в котором он отводил большую роль своей очаровательной союзнице. Она была более, чем довольна раскладом. Ничего не сведущий о ее мотивах идиот Хесс предлагал ей помочь ему, а после – сбежать в Америку по любезно предоставленному Хессом билету на лайнер, с новыми документами. Он считал, что она ведома желанием, сходным с его, - избежать ответственности за свои преступления. Она видела прелесть расклада чуть иначе: если умрет единственный человек, знающий о ее личности, она будет снова принадлежать себе. До сегодняшнего вечера все было просто. Для них обоих. Нельзя было идти на сближение, даже в формате расчетливой сделки. Это все усложнило. Теперь изменились формулировки, которыми бравировало ее сознание, – теперь уже не «еще одна смерть в моем списке», а вполне конкретное имя – Клаус Ягер. Могла ли она содействовать убийству штандартенфюрера СС? С удовольствием! Но могла ли она содействовать убийству Клауса Ягера? Заблуждаются те, кто считают, что на пути к искушению души Дьявол заставляет выбирать между плохим и хорошим. Даже для людей с задатками мерзавцев здесь все бывает довольно очевидно. Он заставляет выбирать между плохим и плохим. Поэтому он – Дьявол.