По ту сторону добра и зла

             Едет поезд времени, перенося в своем теле людей эпохи. Поезд ни в чем не виноват. Он просто едет по своему маршруту. Везет тех, у кого есть билет. Он не виноват, что отнимет жизнь у бросившейся ему под колеса старой немецкой вдовы, у которой война забрала мужа и троих сыновей. И не виноват он, когда везет в теплушках сотни узников в концентрационные лагеря. Он - просто поезд. Хоть как материя он и тверд, но, тем не менее, пуст. За неимением нравственной парадигмы. Вот и сейчас он наполнялся, вбирая в себя людей самых разных мастей, чтобы начать свой путь в эпицентр Зла, в город Берлин. И ему было все равно на то, кто они и что за багаж везут в своем сердце.              В числе пассажиров числились и Клаус Ягер, и Паулина Майер. Штандартенфюрера вызвали в Берлин на собрание, посвященное военной стратегии увядающей страны, как одного из лучших танковых асов Третьего Рейха. Однако, получив данное приглашение Клаус не испытал ни толики гордости за высокое доверие к своей персоне, только противную густеющую в груди горечь безысходности. Германии уже нечем помочь – в этом он был убежден. Не признавал публично, как дерзнул это сделать комендант Хесс. Но знал наверняка. Начиная с 1943 года, он уже понимал, что эта война будет проиграна. Потому что холодный рациональный ум его не тяготился патриотической горячностью, как одной из форм страсти, застилающей здравый рассудок. Перед ним было простое уравнение, составляющими которого была техника, военное мастерство сторон и внешние факторы (в частности, беспощадная русская погода). И он решал его, как решает математик, а не военный. Бесстрастно. Холодным рассудком. Уже тогда равенства не выходило. Далее, он понимал, что по теории вероятности все пойдет на убыль еще скоропостижнее. И сейчас его вызывали зачем – чтобы он вселил тщетную надежду своими прогнозами? Тогда эти прогнозы должны быть лживыми, как те, что составляют метеорологи. Но он – не метеоролог, а военный. А война – не погода, а уравнение, где порой слишком многое приходится выносить за скобки, чтобы получить желаемый результат.              Свой трофей в лице очаровательной Паулины Клаус прихватил с собой скорее из соображений безопасности (не ее, а концлагеря, разумеется), чем из необходимости. Поскольку тайну ее знал только он, то и приглядывать за ней с надлежащей осторожностью мог только сам Клаус. Эта женщина чрезмерно хитра и изворотлива – оставлять ее на попечение дурней вроде Хесса было бы слишком рискованно: она одурачит их с вальяжной легкостью. Поэтому свою опасную змею Клаус держал при себе, будучи единственным мужчиной, имеющим иммунитет к яду ее безбрежного очарования, и единственным, кого пытаться очаровать она бы и сама не дерзнула. Выше названная причина, конечно, была не единственной для такого решения офицера – о второй Клаус скажет сам немного позже.              Когда она шла за ним следом по длинному коридору поезда, проскальзывая мимо других купе со стеклянными дверьми, ее жадно разглядывали глаза обитателей этих муравейников, набитых пассажирами. Немецкие жены – это миниатюрные светлоглазые блондинки, которым запрещено иметь свое мнение на сумасшествие мира вокруг и которые иметь его не хотят: они ходят на шоппинг, обсуждают погоду, приглядывают, чтобы их красивые арийские дети, рожденные от красивых арийских мужчин, надлежащим образом учили историю Рейха и произносили заветное «Heil Hitler!» в качестве приветствия, их имеют, когда хотят, а когда не хотят – идут к любовницам, находя в них немногим больше, но все же живости. Сейчас, проходя мимо купе, набитых такими обычными немками и изредка немцами, она знала, что на нее смотрят, как на одну из таких женщин. В худшем случае – как на любовницу, с которой будет развлекаться офицер. Одно было важно – и женщины, и мужчины смотрели с завистью. Женщины, потому что мужчина, за которым она следовала, имел погоны штандартенфюрера СС. Мужчины, потому что уж больно завидный экземпляр выпал на долю штандартенфюрера: красивые немки – не редкость, но дело в ином – она вовсе не походила на немку. В ней была сочащаяся в свободе жестов и походки укрощенная горячая энергия, воспитанная ее же сознательной способностью покоряться, - и стык этих двух противоречий завораживал. Пламя зрачка, окаймленное морозящей холодностью кристально-серой равнодушной радужки. Она сама – противоречие. В ее сердце война.              Клаус открыл дверь, пропуская спутницу в купе, и захлопнул с характерным щелчком следом. Она чуть поежилась, заходя в помещение, - по коже бисером пробежалась россыпь мурашек от прохлады, навеянной из приоткрытого окна.              Он снял свой китель и опустил спутнице на плечи. Это непримиримо пленяло в Клаусе Ягере, как бы не хотелось это отрицать. В то время, как торгаши вечно лишь предлагают руку помощи, он никогда ничего не предлагал. Все, что он делал, - принятые решения. Штандартенфюрер весь – это закаленная свинцовая воля, которой подчиняется мир вокруг него. Он не предлагал ей сохранить жизнь, он не предлагал ей поехать с ним в Берлин, он не предлагал ей свой китель. Он просто делал то, что считал нужным. А она это принимала как данность. И это разительно отличало его не только от других немцев, но и от русских. Он – отсутствие компромиссов.              - Спасибо. – произнесла девушка, ощутив тяжесть нового предмета одежды, покрывающую ее плечи. Она опустилась на сидение близ окна. И допустила скоротечную мысль о том, что его китель пропах горечью дорогого табака и терпким мужским парфюмом. Она сделала над собой усилие, чтобы не дать этому никакой эмоциональной оценки, – слишком уж высокий риск был, что ей скорее нравится, чем нет.              - Госпожа штандартенфюрер. – усмехнулся Клаус, опускаясь на сидение рядом с ней и оценивающим взглядом проходясь форме, так комично, угловато севшей на ее хрупкий утонченный силуэт, полный линий и мягких изгибов.              - Без оскорблений, пожалуйста. – она язвила, но с достаточно мягкими интонациями, чтобы не раздражать его. В самом деле, Поля прекрасно понимала, что она говорила не то, что она хочет, а то, что он позволяет. Но позволял он временами многое. Иначе бы штандартенфюрер заскучал в дороге. В конце концов, она – его развлечение. И только. И только… И только?              - «Вы злоупотребили моим доверием. И я накажу Вас.» - с наигранно суровым видом она процитировала его же реплику минувшей ночи, когда ощутила некоторую свободу действий, которую он любезно предоставил ей, улыбкой отреагировав на предыдущую колкую фразу.              - В моем исполнении это звучало не так сексуально. – рассмеялся Клаус.              - Просто из нас двоих… - шутливо произнесла девушка и все прекрасно поняли, что конец фразы должен был быть «я объективно сексуальнее».              - Вы хотите казаться бесстрашной. Грубо откровенничаете, чтобы я не покушался на Ваше нежное нутро. Защищаетесь. – он, чуть склонив голову, изменился во взгляде. Теперь она явно понимала, что зыбкая свобода, дозволенная ей, была предтечей интереса штандартенфюрера иного рода.              Он наблюдал за своей «бабочкой», как коллекционер, любующийся размахом крыльев и окрасом нового экземпляра, но прекрасно знающий, что она оказалась под его стеклянным колпаком не с тем, чтобы жить, а с тем, чтобы стать частью мертвой коллекции. Живые бабочки гибнут в несвободе. И она погибнет, если он ее не отпустит. Он может не отдавать ее под суд, не выдвигать против нее обвинения, не трогать руками ее крылышки, но она все равно погибнет… Она задохнется от тотальной несвободы своего положения. Потому что чтобы жить, нужен кислород.              - Вы и не сможете его коснуться. - выпалила она, заигравшись и потеряв субординацию. Она быстро осеклась, соскользнув взглядом вниз, проиграв этот визуальный контакт ему. И хотела было поправиться, дополнив свою реплику, но Клаус пресек эту возможность, перехватив право говорить.              - Напрасно Вы полагаетесь на свою недосягаемость, Полина… – он склоняется ближе к ее лицу.              - Я в состоянии снять с Вас не только одежду, но и вуаль, которую Вы мне так старательно демонстрируете. – его рука тянется к ней и ныряет во внутренний карман собственного кителя.       - Вы позволите? – произносит он, доставая из хранилища листок. Тем фактом, что он нарушает ее личное пространство, не дожидаясь ответа, Клаус не без удовольствия обозначает, что ответы ее здесь ничего не значат. Он просто делает то, что он хочет.              В его руках с треском, характерным для разворачивания сложенной вчетверо тонкой бумаги, расправляет крылья белый листок. Он протягивает изображение ей.              Первый раз за последние четыре года Клаус взялся за карандаш с навеянной жаждой закупорить момент. Он нарисовал ее. Печальная лань с большими красивыми глазами и дрожащей слезой на правой щеке смотрела на нее с развернутого листка. Карандашный набросок ее хрупкой души, который он расчертил как геометрический чертеж алгебраической формулы. Отщипнул кусочек ее души. И неволил его на клочке бумаги.              Подушечки ее пальцев скользят по листку, пальцы предательски подрагивают. Она ощущала себя сейчас перед ним обнаженной - он настойчиво вторгся не только в ее личное пространство, теперь он посягал уже на большее, чем ее тело. Он с упоением смотрит за тем, как она разглядывает точный слепок своего лица, и не может даже моргнуть, чтобы ни на мгновение не оторваться от всей неповторимой палитры ее эмоций, которые очень скоро находят свое выражение в трех простых словах.              - Я Вас боюсь… - произносит она на выдохе. И поднимает на него глаза, в которых сейчас затаила дыхание тревога. Она говорила правду, что бы та не означала.              - Вы могли сделать со мной, что угодно. Убить, изнасиловать, скормить собакам, перевязать бантом и подарить Хессу, отправить в газ... И не сделали. – она смотрит на него, ведя перечень, и складывает листок снова в четыре раза, возвращая назад под черные доспехи его безупречной формы. Она все равно уже никогда не сможет забрать у него ту часть, которую он у нее похитил. Потому что дело не в листке. А в том, что его глаза смогли это увидеть единожды. И чего теперь от них не спрятать. Художнику достаточно вырвать момент из вечности единожды, и он сможет воскрешать его по памяти сотни раз.              - Только милосердие Ваше мне хуже смерти. – как ей сейчас хочется скинуть с плеч чертов китель, еще один символ его власти над ситуацией, но он точно знает, что она никогда этого не сделает, не поведет плечом, не швырнет рисунок ему в лицо. Потому что гордая. И не опустится до дешевых драм. Даже в плену она будет вести себя как русская царевна, попавшая в лапы к дракону.              - Тогда отчего же, милая, в палитре ваших глаз я вижу все, кроме ненависти? Где она запропастилась? Вы жжете травы, колдуете над этим пламенем, а оно издыхает, не родившись… - он сам задал вопрос и сам ответил на него. И был безошибочен в диагнозе: действительно, ненависти, как Поля не пыталась ее в себе изыскать, она к нему питать не могла. Это слишком сильное чувство – его не сымитируешь. Как и любовь.              Короткий стук прорезал тишину – маленький мужчина с длинными усами в форме работника поезда заглянул в купе.              - Извините, штандартенфюрер Ягер… Вас просит оберштурмфюрер Грац. – обратился проводник. Клаус встал и быстрым шагом удалился из купе, оставив ее наедине с неприятным чувством… Словно снимая карандашом по памяти детали ее лица, он снял с нее кожу.       

***

      

«и нельзя остановить, и нельзя догнать, и с тобой нельзя мне быть- и нельзя предать.»        Ах Астахова

             У штандартенфюрера Ягера был свой частный дом в предместье Берлина, где он и оставил свою спутницу, отлучившись на встречу с представителями власти. Она пробыла там весь день. Не нашла ничего примечательного. Этот дом не был пуст во всех отношениях духовности – ни фотографий, ни рисунков, ни Библии на книжной полке. В нем не было ни намека на припорошенные годичной пылью сантименты, отголоски прошлой жизни. Просто темный пустой ящик, где томилась только духота с тошнотворной примесью пыли, витающей в запертом воздухе. Она распахнула окна, впуская кислород в комнаты. И не могла отделаться от ощущения, что в отсутствии хоть чего-то живого здесь, комнату собой заполняет она сама. Единственная маленькая слабость, которую Клаус для себя допускал. Пусть и точно зная, что это развлечение имеет свой срок годности. Но тем не менее, рациональных причин для сохранения ее жизни не было совершенно.              Как военный с холодным рассудком, как мужчина, который легко расправляется с уравнениями, он должен был избавиться от нее. Но в нем была и другая ипостась – ипостась художника. Именно она служила хорошую службу его сверхвнимательности к деталям, которая оказалась так полезна на войне. Он был эстетом. Эстетика, раскалывающая мир на Прекрасное и Безобразное, весьма далека от морали, рассуждающей о Добре и Зле. Мораль скажет, что смерть – это Зло. Эстетика скажет, что смерть бабочки – это красиво. Таким образом, отчасти эстетика побуждает и на сентиментальные решения – вроде того, чтобы оттянуть момент этой самой смерти, любуясь упоительной предсмертной агонией. В этом суждении была жестокость, но это жестокость, освещенная тонкой полоской света, сочащегося во мрак, словно через щель приоткрытой двери. Это жестокость, которая может очень долго откладываться и не случится, в итоге.              Он вернулся поздно. Клаус небрежно бросил зонт на комод в прихожей и проследовал в гостиную. Он явно не в лучшем расположении духа – это утверждали его напряженные скулы и сжатые в кулак пальцы.              - Виски? – спрашивает его мягкий женский голос, такой ощутимо приятный после целого напряженного дня мелькания звонких мужских военных выговоров, отдающих металлическим лязгом.              - Какая неожиданная забота… - ухмыльнулся Клаус, подходя к окну и задергивая шторы. Она сочла его ответ за «да» и наполнила хрустальный бокал медовой жидкостью.              Он опустился в свое любимое широкое кресло, на котором лежала волчья шкура – атрибут из прошлой жизни, в которой он любил охоту. И мог себе позволить стрелять не по людям.              Паулина садится на подлокотник его кресла, протягивая немцу бокал.              - А Вы бы предпочли, чтобы я огрызалась? - Клаус наблюдал за тем, как улыбка змеилась на ее лице, и как она контролировала свою мимику, различая прекрасно скрываемую за маской женского обаяния фальшь.              - А Вы бы прислушались к моим предпочтениям? – он поиграл принятым бокалом в руках, но не торопился сделать глоток.              - А у меня был бы выбор? – в ее голосе сквозит ироничность. Клаус удовлетворенно улыбается, любуясь сквозь хрупкие стенки емкости на бликующий огонь камина, а заодно проверяя прозрачность напитка. С ней весело. В глубине души ему было даже жаль, что сегодня с «бабочкой» придется покончить. Она сама его вынудила к этому шагу.              - За Ваш тонкий ум, дорогая фрау! – Клаус вальяжно салютует бокалом в ее сторону и касается губами края хрустального бокала, плотно прижимая их к стеклу и запрокидывая его, таким образом, чтобы имитировать глоток, но не делать его, в самом деле.              Дыхание его, хорошо различимое в мягкой тишине заснувшей уже комнаты, становится более тяжелым, импульсным, порывистым, словно в его легкие попала бьющаяся в конвульсиях рыбка. Он начал резко и громко кашлять, пытаясь отдышаться.              - Клаус? – никогда раньше она не называла его по имени. Девушка всегда выставляла невербальную дистанцию посредством обращения к нему по званию, когда хотела намекнуть на его власть только по причине ее зависимости. Всегда был какой-то напускной официоз, призванный скорее защитить ее, а не послужить ему почестью.              Он в агонии поднимается с кресла, делает несколько рваных шагов, и падает на колени, продолжая шумно дышать. А после опускается на пол, пытаясь унять порывисто раздувающуюся грудную клетку.              Она спешно опускается на колени, расстегивая поясной ремень его формы, а затем и китель офицера, чтобы облегчить его дыхание. Его дом находился за пределами Берлина. Телефоны здесь давно были отключены в отсутствии хозяина. Где она на ночь глядя будет искать доктора в спящей загородной местности?              Рука девушки касается его шеи, чтобы прощупать пульс, но он грубым порывистым движением ее перехватывает. Он хватает ее за запястье, с легкостью перекатываясь с ней на полу и оказываясь сверху, нависая над ее лицом.              - А отчего Вы так удивлены, милая? – он зловеще улыбается, обнажая зубы. Эта улыбка более напоминает оскал. Руки его с легкостью пришпоривают инстинктивно еще пытающиеся выскользнуть запястья девушки к полу.              Клаус Ягер был безупречен. Он был человеком, которого нельзя обмануть. Он прекрасно понимал, чем Хессу приглянулась его игрушка. И прекрасно видел, что в прошлый раз в его кабинете, говоря о том, зачем она ходила к Хессу, она солгала. Значит, было зачем. А потом в преддверии своего отъезда в Берлин он узнает от одного из своих информаторов из ближнего круга Хесса, что коменданту понадобился стрихнин, один из самых быстродействующих и незаметных ядов. Так кстати… Когда он уезжает из защищенного, хорошо охраняемого, кишащего военными концлагеря с ней один на один в свой загородный дом в Берлине. Уж больно картинка выходила на диво складной.              - Смерть от отравления стрихнином наступает в результате гипоксии и гиповентиляции, которые развиваются в результате судорожных сокращений дыхательной мускулатуры. Его ведь комендант Хесс поручил Вам подсыпать мне… - он продолжает улыбаться, предвкушая момент, когда в ее глазах мелькнет ужас. Но что-то шло не так.              Она видит, как он учащенно и громко дышит, раздувая ноздри, смотря прямо на неё, желая сломать под собой хрупкое тело, дойдя до истерического исступления. Его дыхание, раздающее широкую грудь офицера, свободную от оков формы, сейчас опаляло жаром ее лицо.              - Он мне не господин, чтобы что-то поручать. – пожалуй, даже чрезмерно резко, что никак не вяжется с ее обычной мягкостью, отвечает девушка. Но отвечает она совсем не на ту часть его реплики, которая была ему интересна.              - И тем не менее… – ладонь Клауса выпускает одно из ее запястий и скользит вниз вдоль ее щеки, к хрупкой и такой приятной на вкус – а он его помнит прекрасно – шее. Пальцы Ягера такие нежные в своем скольжении, найдя свою цель, грубо и цепко сжимают шею девушки, еще позволяя ей дышать, но уже с большим трудом. Она делает судорожный вдох, ощущая острую нехватку кислорода в легких.              - Таков был его план. Но я выкинула его отраву. – говорит девушка, хватаясь свободной ладонью за руку штандартенфюрера. Она не пытается ее сжать или отстранить с силой, скорее, в этом жесте – просьба. И только. Он испытующе смотрит на нее, пытаясь своим цепким взглядом уловить хоть тень сомнения на ее лице, которая бы развязала ему руки и позволила сжать пальцы сильнее. Но ничего. Только алые губы, цепляющиеся за воздух и ладонь с алым маникюром, цепляющаяся за жизнь – а точнее, за руку штандартенфюрера Ягера.              Истинно говорят, что не было никакого Змия Искусителя. Мифологический Змий – то лишь червь сомнения в уже надкушенном Евой куске. И сейчас этот червь сомнения бередил его свинцовую, несгибаемую уверенность в собственных умозаключениях. Клаус резко разжимает пальцы. Она делает глубокий вдох, с жадностью ухватив глоток живительного воздуха.              Он медленно поднимается на ноги, выпрямляется, аккуратно и неспешно застегивая китель и поправляя свою безупречную форму. Она молчит, потому что знает, что будет дальше. Она видела это по адским углям, поблескивающим в его глазах, когда лицо его в опасной близости возвышалось над ней.              - Не откажите в любезности, милая фрау. – он с аристократичной легкостью подхватывает свой бокал со стола и протягивает ей. Она сидит на полу, касаясь одной из ладоней шеи, словно пытаясь сорвать какие-то невидимые путы, которые еще ощущались на ней, мешая привести дыхание в норму.              Девушка смотрит на Клауса, потом опускает взгляд на предложенный ей проклятый хрусталь. И в воздухе электризуется многовольтное напряжение, способное подобно шаровой молнии убить любого, кто потревожит эту угнетающую тишину. «Не выпьет» - с удовлетворением констатирует Клаус, укрепляясь в собственных выводах о их сговоре с Хессом. Однако когда ладонь полковника, простертая к блондинке, хочет отстраниться, она обхватывает пальцами бокал, принимая его из рук офицера.              - Ваше здоровье, штандартенфюрер Ягер! – она ухмыляется, глядя на него снизу-вверх, с пола на возвышающуюся фигуру арийца. Вот уж чем точно можно было отравиться, так это консистенцией сарказма в ее голосе.              В голове Клауса проносится только одна мысль – «Жаль». И суждение это сложно интерпретировать: жаль, что она его предала и сейчас умрет, или жаль, что не предала, и он ошибся? Алые бархатные на ощупь как лепестки молодого цветка губы смыкаются на хрустальной кайме. Она делает глоток, поморщившись от крепкого привкуса алкоголя, употребления которого она всегда чуждалась, дабы иметь возможность всегда пребывать в здравом рассудке и контролировать ситуацию. А после осушает бокал до дна, делая еще два-три быстрых больших глотка.              Он, скрестив руки на груди, наблюдает за этим зрелищем. Стрелка часов, мирно отмеряющих время в ночной тишине, уже отсчитала тридцать секунд. Эффекта нет. Неужели он ошибся? Почему только с этой женщиной его проницательность давала сбои? Была одна вещь, которую Клаус упускал, составляя свой расчёт на нее, - она была вне его понятной и выверенной вычислительной системы. Она поступала не так, как было бы удобно или выгодно, чем обычно руководствуются все здравомыслящие люди и что позволяет с легкостью просчитывать их ходы наперед. Поля поступала так, как хотела. Она была свободна, как бы он ее не неволил. Потому что в том, чтобы сбежать, свободы ничуть не больше, чем в том, чтобы сознательно отказаться от побега.              - Но… Почему? - расчёты Клауса впервые давали сбой, к которому он был не готов. Выходит, она действительно не собиралась помогать Хессу.              - Потому что Вам я верю. А Хессу - нет. – честно отвечает она, подушечками пальцев стирая влагу алкоголя с мягких губ.              Клаус внушал надежность, чего нельзя сказать о Хессе. Клаус - не садист. Не предатель. Он - рациональный прагматик, близ которого можно вполне спокойно существовать, пока ты его слушаешься и ему полезна. С комендантом все обстоит сложнее: он – человек импульсивный и довольно трусливый. Зная его склонность к защищенности любой ценой, ему будет проще в сухом остатке избавиться от нее, как от единственной свидетельницы преступления, к которому он причастен, чем помогать ей с документами и выездом из страны, рискуя лишний раз. По крайней мере, она бы на его месте точно не оставила свидетеля.              Кроме того, Паулина не солгала тогда ночью, когда сказала, что Клаус Ягер видится ей исключением. Он не был похож на других немцев.              - И все же это был вакантный шанс освободиться, если не от Рейха, но хотя бы от единственного человека, который знает Ваш секрет.              - А смысл? – она поднимает на него колкий взгляд. – Какая разница, под чьим покровительством доживать свои дни - Вы, знающий один мой секрет, или комендант Хесс, с которым бы у нас появился другой секрет, исполни я его волю. - рассуждала она рационально, но в очень общих формулировках. Был в ее речи какой-то совсем нехарактерный ей драматизм, причем, именно сентиментальный, женский драматизм, который умалял аргументацию, делая ее недостаточной основой для принятого решения. И к этому Клаус еще захочет вернуться.              - Я сохранил Вашу жизнь, Вы - не посягнули на мою. Один-один? - он протягивает ей руку, чтобы помочь подняться с пола, но она его ладонь не принимает, поднимаясь самостоятельно.              - Какая у Вас, немцев, гибкая арифметика. Когда Вы наступали на Восточном фронте, там за одного убитого немецкого солдата вешали 10 местных. А здесь один-один. – усмешка расцветает на ее губах, руки поправляют чуть задравшийся подол платья.              - То есть я перед Вами в долгу? – спрашивает немец. Ее горделивый жест непринятия его помощи был для него «пощечиной», не иначе.              - Ариец ничего не должен женщине второго сорта, штандартенфюрер. – она говорила спокойно и прямо, но имела ввиду совсем не то, что произносила. Клаус прекрасно знал, что она делает, - взывает к его совести, которая сейчас должна была скрестись в его грудной клетке.              - Не стрихнином, так своей ядовитой покорностью, но отравить ты меня хочешь. – ей совершенно не нравится, что он приближается к ней снова.              - Почему ты не использовала яд? – он заглядывает в ее глаза, но серые льдинки опускаются вниз в попытке ускользнуть от него. Она знает, к чему он ведет, - и памятуя о том, как легко он снял слепок со скользнувшей в ее глазах души в тот раз, она капитулирует, не желая снова предстать перед ним настоящей. Он этого просто не заслуживал.              - Нет, не прячь глазки в пол, милая. – он касается ее подбородка, возвращая ее лицо к себе.              - Остановитесь, Клаус… – она произносит мантру, которую отказалась озвучить ему тогда на крыше, но к которой прибегала сейчас, как к последнему пристанищу перед неминуемым разоблачением. Второй раз в жизни он слышит, как его имя играет на ее губах. Лишенное статуса и погон. Просто Клаус.              Его взгляд соскользнул вниз с ее лица на красные пульсирующие отметины на нежной шее девушки, которые оставили его сильные руки в память о власти над ее жизнью, которой он обладал давно и безраздельно. В этот момент он почему-то подумал, что все было бы иначе, если бы он встретил ее до войны, когда он еще был жив внутри. Встретить эту красавицу в кокетливом красном платье на оживленной Фридрихштрассе, залитой сладким медовым солнцем, каким оно бывает только по летним вечерам. Очароваться ее вальяжной походкой и лукавой улыбкой с привкусом «не подступишься». Завернуть за ней за угол, нагнать, поцеловать ее, прижав к стенке. И получить сочную пощечину от гордячки, со смешком выскальзывающей из его рук. Все могло бы быть иначе… Когда в небе над их головами еще были звезды, не тревожимые снующими железными самолетами.              Как она смотрит… Она не говорила этого и никогда не скажет, но он знает, что не произнесенной осталась реплика «Делай с моим телом и жизнью, что хочешь, но – оставь душу в покое». Поля прекрасно знала, что только первое время его будет услаждать взятой силой власть над ее судьбой, но потом он покусится и на то единственное, что силой брать нельзя, что отдают только по доброй воле… И задав ей вопрос об истинных причинах ее отказа от сотрудничества с Хессом, он пытался заставить ее признаться в чем-то, в чем она и себе то признаваться не спешила. И это откровение было, по всей видимости, ей дороже жизни, раз защищая ее там на крыше, она не прибегла к просьбе, а сейчас - да.              Клаус касается пальцами одного из выбившихся локонов девушки, аккуратно заправляя его за ухо блондинки. Он отпускает ее, отказываясь от своих претензий на полную версию правды о том, почему она не смогла его отравить. Это было не так уж важно в сравнении с самим решением Поли. Важно только, что теперь он доверяет ей. В какой-то мере, быть может, даже больше, чем самому себе.              Клаус удаляется из гостиной, не произнося более ни слова. Тяжелые шаги, тарабанящие по деревянной лестнице, звучат в такт с его сердцем. Он был готов ее убить за предательство. И сделал бы это весьма охотно. Но тот факт, что она не предала его, теперь убивал его неотвратимее всякого стрихнина. Она, правда, верит, что он – исключение?