Бестия басурманская

В конно-егерском полку харчами не перебирали, и младшие офицеры столовались тем же, чем и простые солдаты. В то утро повар-болгарин угощал полк пшенной кашей с топленым салом. Мирон взял свою порцию, съел две-три ложки, чтоб в животе не урчало, а остальное понес в сарай. Слава лежал на гнилой соломе, откинувшись навзничь. Мирону подумалось, что нужно одеяло ему раздобыть, и Анатоля позвать, чтобы осмотрел и снова прочистил рану. Услышав скрежет засова и скрип двери, Слава нехотя открыл глаза. Мирон присел перед ним на корточки, зачерпнул кашу ложкой, ткнул пленнику в лицо. — Ешь. — Руки развяжи, — сказал Слава, поведя плечами. — Ну еще чего захотел. Жри давай. Тот, на удивление, кочевряжиться не стал. Хитрая тварь — знает, когда упрямиться, а когда себе дороже. И вполне умеет послушным быть, когда ему это выгодно. Мирон не знал, чем кормились янычары, но пшенку с салом янычар Вячеслав поглощал с завидным аппетитом, тянулся за ложкой, которую Мирон пропихивал ему в рот, точно дитя малое кормил. Слава съел все, так что Мирону еще выскребать по стеночкам пришлось, облизнулся и сказал: — Не пилав, конечно, но есть можно. Спасибо тебе, гяур. — Меня Мироном зовут, — напомнил тот, и Слава сладко улыбнулся ему. — Знаю… Снаружи послышался шум. Мирон бросил миску и ложку, выпрямился. Слава тоже насторожился, видя его тревогу. Хотел что-то сказать, но Мирон предостерегающе вскинул ладонь. Крики, суета — в отдалении, но отчетливо. А потом трубач протрубил тревогу. Турки напали на лагерь. Мирон кинулся к выходу из сарая, на ходу хватаясь за кортик — вот черт, сабля и пистолеты в палатке ведь остались… И у самого выхода вдруг замер. Обернулся на пленника. Тот сидел, подтянув под себя связанные ноги, сжавшийся, точно готовая вот-вот распрямиться пружина. Губы сомкнуты плотно, волосы на лоб падают, глаза блестят. — Чего встал? Иди… — хрипло проговорил он. Мирон судорожно соображал. Ни разу с тех пор, как турки перебрались на левый берег после Рущукского сражения, они не выбирались за свои редуты. А если бы и выбрались — так не стали бы нападать на мелкий лагерь конно-егерского полка, позиция которого не представляла никакой стратегической ценности. И судя по шуму, нападающих немного — может, и сотни нет. А у турок ведь людей под семьдесят тысяч! Кто так в атаку идет? Разве тот, кто преследует не стратегические и даже не тактические цели, а пытается отбить одного-единственного пленника… Мирон убрал руку с кортика и повернулся к Славе. Тот всё понял и побледнел, подался назад, словно пытаясь попятиться. Мирон хотел приказать ему не делать глупостей, не шуметь — но Слава опередил его. Он раскрыл свой поганый рот и заорал во всю мощь своих легких — по-турецки, привлекая внимание напавших турок, давая знать, где его держат. Мирон ринулся на него, как коршун на зайца. Повалил навзничь, вдавил в сено, зажал ладонью рот, обрывая крик. И через миг сам заорал от неожиданности и боли, когда острые зубы глубоко впились в его ладонь. Мирон невольно отдернул руку, Слава опять раскрыл рот для крика — и Мирон, осатанев от боли и злости, со всей дури врезал ему кулаком в ухо. Слава криком подавился, обмяк. Мирон сунул окровавленную руку в карман, выхватил платок и затолкал пленнику в рот — глубоко, грубо, не церемонясь. Слава, давясь, попытался вывернуться, но Мирон сел на него сверху, сжав коленями тяжко вздымающиеся бока. Шум боя теперь раздавался ближе — то ли турки услышали Славин крик, то ли сами догадались, что пленника могут держать в сарае. Это был вопрос времени и удачи — удастся им прорваться к сараю, вломиться сюда, зарубить Мирона и отбить своего, или их остановят на полпути. Но черта с два Мирон им его отдаст. Слава отчаянно мычал в кляп, брыкался связанными ногами. Мирон стащил с себя куртку, набросил ему на голову и закрутил рукава вокруг шеи, окончательно заглушая любые звуки. Потом подошел к двери, осторожно выглянул наружу. Недалеко и впрямь дрались наши с турками, но уже окружили их и теснили к другой стороне лагеря. Мирона дёрнуло было туда, в драку — но он заставил себя остаться на месте. Мало добычу взять, ее еще удержать надо. И в живых удержать, не дать сдохнуть от поганой раны — и не позволить сбежать. Мирон стоял у двери сарая, сжимая в руке обнаженный кортик, до тех пор, пока толкотня снаружи окончательно не улеглась. Потом только вышел разузнать. Оказалось, что на лагерь напал отряд в пятьдесят человек — все янычары. Налетели внезапно с тыла, посносили головы часовым, врезались клином, кинулись по лагерю врассыпную — точно искали что-то. — Не что-то, а кого-то, — скрипнул зубами Мирон. «Зря ты меня взял, Фёдоров Мирон Янович. Так только хуже выйдет…» Убедившись, что атака благополучно отбита, Мирон вернулся в сарай. Слава лежал притихший, с замотанной головой, не шевелясь. Чёрт, да не придушил ли Мирон его ненароком? Он размотал рукава, стащил куртку с взлохмаченной головы пленника, вытащил кляп изо рта. Слава распахнул глаза, распрямился и плюнул ему в лицо. Мирон отшатнулся. Влажный плевок холодил кожу на щеке. Мирон отер его подрагивающей рукой, глядя в сверкающие от ненависти глаза. Потом коротко замахнулся и ударил пленника по лицу. В первый раз ударил от злобы, а не чтобы приструнить. Сил просто не стало уже! Слава повалился от удара в сено. Повернул голову, сплюнул кровь. Мирон сгреб его за волосы и встряхнул. — Кто ты такой? Отвечай, басурманский выблядок. Кто ты такой и чем так для своих ценен, что они послали целый отряд тебя отбить?! Слава глянул на него снизу вверх и ответил — медленно, нараспев, роняя сладкозвучные турецкие ругательства. Мирон влепил ему вторую пощечину, снова — со злости, и тогда Слава засмеялся. И все продолжал смеяться, громко, нагло, издевательски, когда Мирон выбегал прочь из сарая. Он влетел в палатку полковника без доклада. Забаева там, впрочем, не оказалось — он пересчитывал убитых турков и своих раненых. Мирону пришлось слоняться в ожидании его возвращения, и за эти полчаса он еще сильнее себя накрутил и еще больше обозлился на проклятого янычара. Ну никакой же благодарности от этой твари! Лечишь его, выхаживаешь, кормишь с ложечки, все делаешь, чтобы жизнь его паскудную сохранить — а он орать и кусаться. Ну точно бешеный пес, гнида гнойная! Кто другой на месте Мирона ему бы уже лезвием кортика под ногтями пощекотал, а этот ну никак не хочет ценить доброго отношения. Когда Забаев вернулся, Мирон так и кинулся ему навстречу. — Господин полковник! — Чего вам, поручик? Не до вас теперь, — отмахнулся тот, и Мирон выпалил: — Я знаю о причине нападения янычар. Они приходили за Славой. — Славой? — Забаев повернулся к Мирону. Кивнул шагавшему рядом ротмистру Тимарцеву: — Тимарцев, вы свободны. Поручик, пройдемте. Они вошли в палатку. Забаев сел за походный стол, сцепил руки поверх столешницы. — Слава — это имя вашего пленного? — Вячеслав, да. Он русский. Ну то есть… бывший русский, — не очень уверенно добавил Мирон. — То есть наш язык прекрасно понимает. Очень хорошо. Как вы это выяснили? — Его лихорадило, он бредил. — И теперь бредит? — Нет, ему полегчало. Я… — Мирон поколебался. — Капитан Семенов обработал его рану. Теперь ему лучше. Я подумал, что нам стоит попытаться сохранить ему жизнь, пока он не начнет говорить. — А вы думаете, он начнет? — Ну, имя-то уже сказал. И еще кое-что, из чего я смог заключить, что его попытаются отбить свои. — Он офицер? Какое у него звание? — Этого я не знаю. Но выяснить, думаю, можно. Он сказал, что йолдаш, но, полагаю, лжет. Простого йолдаша не стали бы отбивать полсотни янычар, рискуя собственными шкурами. — Тот, кто их послал, не желает, чтобы он заговорил, — задумчиво произнес Забаев. — Вы уверены, что его собирались отбить, а не зарезать? Мирон нахмурился. Кивнул. — Уверен. Он рвался к ним, ждал, что его спасут. Значит, не сомневался, что кто-то да попытается. — Это и впрямь любопытно, — Забаев задумчиво огладил рукой подбородок. Он был человеком достаточно рассудительным, но решительным и прямым. И когда принимал решение, сколь угодно жесткое, остановить его было невозможно. — В любом случае, получается, что для турок он ценен. Не самую мелкую рыбешку вы на Дунае поймали, Фёдоров. Если он даже и не заговорит, можно просто отправить Ахмету-паше его голову. Раз они так его ценят, на них это должно произвести впечатление. От его последних слов, сказанных задумчивым ровным тоном, Мирону стало не по себе. Он как-то совсем не подумал о подобной возможности. И впрямь, если пленник так и будет дальше таким строптивцем, Забаев решит хоть что-то получить с его поимки — казнить в устрашение туркам… Чертов басурманин, когда же ты говорить начнешь? Ведь от этого жизнь твоя бестолковая зависит, как ты еще не понял? — Приведите его ко мне, — сказал Забаев. — Побеседуем еще разок, на сей раз без толмача. И вы тоже останьтесь. Когда Мирон привел Славу в полковничью палатку, там, помимо Забаева, были еще двое: ротмистры Тимарцев и Чудиновский. Оба руководили разведотрядами и неявно соперничали между собой — кто больше вылазок совершит, кто больше сведений добудет, кто меньше людей потеряет. Забаев про их соперничество знал и довольно тонко им манипулировал, частенько стравливая этих двоих друг с другом. Возраста и воинского мастерства они были одного, но Тимарцев был выше, физически сильнее и злее, а Чудиновский — холоднее, в целом спокойнее, а также лучше стрелял. И оба они обычно присутствовали при допросе пленных, принимая в этом малоприятном деле самое непосредственное участие. — Ну что, господа, — сказал Забаев, развалившись в кресле, когда Мирон толкнул Славу в шею, заставляя войти в палатку. — Знакомьтесь. Это Вячеслав… как вас, сударь, по батюшке? Он ухмылялся, кусая ус, покачивался на задних ножках кресла и окидывал пленника каким-то новым, хищным взглядом. Мирон молча отошел в сторону: Забаев велел ему присутствовать при допросе, но не отдал прямых распоряжений, и Мирон заключил, что его роль — быть конвоиром. Ну и следить, как бы этот строптивый черт не выкинул чего-нибудь. Мирон ни капли ему не доверял. — Так как по-батюшке-то? Говорите, сударь, — приказал Забаев, и Слава ответил: — Валерьевич. Голос его звучал по-прежнему низко и хрипловато. Он сжимал в кулаки связанные за спиной руки и щурился. Мирон знал уже этот прищур. И опасался, что зря господин полковник раскатал губу: по-русски или по-турецки, а ничего пленный янычар ему не скажет и в этот раз. Но отчего-то хотелось посмотреть на это, воочию — посмотреть, как ушлый Забаев со своими подручными ротмистрами попытается еще раз сломить упорство пленного. И как у них ничего не получится. — Врешь, сука, — сказал Забаев почти доброжелательно. — Останься ты православным, был бы тогда Вячеславом Валерьевичем. А так-то ты родину свою предал, семью бросил, и отца у тебя, почитай, что не было никогда. Ваш магометанский шайтан тебе батька, сука ты драная. Слава мечтательно улыбнулся. Это была невыразимо странная улыбка. Оскорбления Забаева его не то что не тронули — он их словно и не услышал. Забаев понял, что провокация не удалась, и нахмурился. А потом встал. — Ну ладно. Как ни крути, а русскую речь ты знаешь, и это упрощает дело. Ты янычар, часть турецкого войска. Сколько вас там? Одна орта, две, больше? Слава все улыбался и молчал. В углу рта у него запеклась кровь от оплеухи Мирона. И пока Мирон вел его на допрос, жестко придерживая за локоть, то заметил, что кожа его снова погорячела. Снова жар, что ли… А впрочем, лихорадка вот-вот станет наименьшей из его забот. — Нам известно, что у Ахмета-паши на левом берегу Дуная сейчас порядка сорока тысяч солдат, — продолжал чеканить Забаев. — И около двадцати тысяч он оставил на правом берегу, в Рущуке. Это огромная сила. Чего же вы, сволочи, ждете? Почему не нападаете на русскую армию, вам же известно, что нас сейчас вдвое меньше? — Я простой солдат, — сказал Слава, точно пропел — медленно, мелодично. Забаев от неожиданности аж вздрогнул, Чудиновский с Тимарцевым тоже вскинулись. — Откуда мне знать про планы моего командования? — Простой солдат, значит. И чего бы это простого солдата полсотни отборных янычар кинулись отбивать? — Янычары своих не бросают. Мы семья. — Ага, семья они… Как тебя турки с русской земли в рабство волокли, так у тебя тут, наверное, другая семья осталась. Или твоя новая семья старую всю перерезала? Так оно у вас водится? Слава покачал головой. Он все еще улыбался, легко и как-то лучезарно, точно отгораживаясь этой улыбкой от ожидавшей его физической боли и унижений. — Вы, гяуры, о нас ничего не знаете, — вполголоса сказал он. — Толку ли объяснять? — Гяуры, — выплюнул Забаев. — Вы так называете иноверцев, верно? У нас для вашего брата тоже есть подходящее словечко, издревле заведенное — басурманин. А для предателей земли русской так и того проще — подлец. — Я никого не предавал.  — Ну да, ну да… — протянул Забаев, подступая к нему вплотную. Мирон стоял в углу, не двигаясь и почти не дыша. Он не вполне понимал своей роли в происходящем допросе, хотя и знал, кажется, куда решил метить Забаев. И уже видел, по каменно-ласковому Славиному взгляду и неизменной улыбке, блуждающей на разбитых губах, что тактика выбрана решительно неверная. Нет смысла оскорблять его и взывать к совести, взывать к прежним корням — Слава давно и крепко их позабыл. Анатоль Семенов прав: кто янычар, тот больше не русский, какая кровь ни текла бы в его жилах. Забаев разглядывал какое-то время Славино лицо. А потом выбросил вперед руку и сжал его пах, сминая его естество в кулаке поверх шальвар. Он хотел причинить боль и причинил ее. Слава согнулся пополам и чуть не упал, но сзади подскочил Тимарцев, схватил его за связанные руки, а Чудиновский поддержал с другой стороны, и они заставили его устоять на ногах. Забаев дернул шальвары на пленнике вниз — Мирон невольно глянул, и его отчего-то морозом продрало по спине. Естество у Славы было большим. Даром что вялым сейчас, но ясно было, что в возбужденном состоянии оно размерами просто-таки поражает. От этой мысли у Мирона потеплело в паху, и он сцепил челюсти до хруста: что за неуместные мысли, в самом деле? Забаев шлепнул ладонью по бледной коже, усмехнулся. — Обрезан, — презрительно сказал он. — Как это было, а? Тебя на земле растянули или стреножили, как барана на бойне? Какой-нибудь турецкий дервиш хвать тебя за хер, ножиком полоснул — ты и опомниться не успел, а уже магометанин. Как-то это всё запросто у янычар делается. А я, хоть и не дервиш, так же легко тебя ножичком-то могу и по самое основание укоротить. А то, знаешь ли, православному человеку на этакую срамоту и смотреть гадко. Мирон, внутренне закипая от этих гнусных речей, невольно глянул на Славин член еще раз. Действительно, он был обрезан. И судя по румянцу, выступившему у Славы на щеках, слова Забаева если и не попали в цель, то от истины оказались не особо далеки. Мирон ждал, что пленник вот-вот плюнет полковнику в лицо, как давеча самому Мирону. Но Слава не сделал ничего, не попытался вырваться из держащих его крепких рук или сбросить наглую ладонь полковника, грубо елозящую у него в паху. Лицо с чуть порозовевшими щеками оставалось спокойным. Он решил не вестись на провокации, и не велся на них. Забаев ухмыльнулся и выкрутил то, что лежало в его руке. Раздался глухой, надрывный вой — это Слава кричал без слов, бешено сцепляя зубы и давясь криком. Вой тут же оборвался, превратившись в короткий всхлип и сменившись затем сиплым частым дыханием. Ротмистры бросили пленника наземь. Забаев наклонился над ним и вжал подошву сапога ему в пах. — Почему Ахмет-паша не трогается из вашего лагеря? Чего вы ждете? Подкрепления? Распоряжений? Действий русской армии? Что вы задумали? Говори, сука, или я тебе яйца раздавлю нахрен, а что останется, то покрошу и пошлю твоим братушкам в бутылке из-под шампанского. — Господин Забаев! Мирон услышал свой голос и сам удивился тому, что заговорил. Он понятия не имел, что хочет сказать. Допрос шел жестко, но на то он и допрос. Побои уже были, Слава не отреагировал на побои, полковник решил поменять тактику — обычное же дело на войне. Но почему так муторно, так возмутительно и почти страшно Мирону было на это смотреть? Так, что он просто не смог не вмешаться. Забаев этого не ожидал. Не убирая ноги с паха скорчившегося на земле Славы, приподнял бровь. — Да, поручик? Вы что-то хотите сказать? — Прекратите то, что вы сейчас делаете, — сказал Мирон, переходя на французский язык и глядя Забаеву прямо в глаза. — Это недостойно русского офицера. И к тому же не возымеет никакого эффекта. По некоторым Славиным словам, особенно сказанным в бреду, Мирон заключил, что он из простого народа. Стало быть, скорее всего, французского языка не знает. Но его знали Тимарцев и Чудиновский, и оба, как по команде, повернулись и уставились на Мирона, ошеломленные подобной наглостью и нарушением субординации. — Что, простите? — спросил Забаев почти ласково — впрочем, тоже по-французски. Хотя Мирон мог поспорить, что его игру полковник поддержал скорее машинально, по салонной привычке, чем всерьез решив прислушаться к мнению зарвавшегося поручика. — Искалечив его, вы ничего не добьетесь, — твердо сказал Мирон. — Вы его слышали: он верен янычарскому оджаку, считает турков своей семьей. Вы эту дурь из его головы пинками не выбьете. Тут надо иначе действовать. — Иначе, да неужели? И как же? Вы, может быть, знаете? — Может, и знаю. Он лгал, лгал своему полевому командиру в лицо. Потому что совершенно не представлял, что на самом деле происходит в голове у проклятого пленника. И дернул же черт вообще его сцапать, чего бы в лагере спокойно не сиделось? Но теперь уж поздно сдавать назад. Мирон захватил этого парня в плен, ранил в драке, потом сам же лечил и кормил с собственных рук, как родного брата. И стоять смотреть теперь, как обходится с ним Забаев — это было… было… Да не должно так быть! Вот и весь разговор. — Позвольте мне действовать на свое усмотрение, и он заговорит, — сказал Мирон, по-прежнему по-французски. — Если нет, что ж, тогда делайте, что пожелаете. — Так и стану делать, поручик. Ведь это МОЙ полк, о чем вы, кажется, на минуту позабыли. Но я прощаю вам нарушение устава, потому что знаю вас не первый месяц и верю, что в вас говорит истинное рвение, а не дерзость, — процедил Забаев и, пнув Славу напоследок в пах, убрал наконец ногу. Слава перекатился на бок и скрутился в клубок, тихо шипя сквозь зубы. Его плечи дрожали, пальцы связанных рук мелко тряслись. Мирону даже щупать лоб ему не требовалось, чтобы убедиться, что у него опять жар. Нужно забрать его отсюда и опять напоить материным отваром, да поскорее… Мирон шагнул вперед, жестом велел обоим ротмистрам посторониться, что те и выполнили, хотя и не слишком охотно. Под тяжелым взглядом Забаева Мирон вздернул Славу на ноги. Тот встал и тут же опять стал оседать на подкашивающихся ногах. Мирон мысленно выругался, обхватил его за пояс, пытаясь удержать прямо. Черт, опять на себе придётся волочь, как в первый день. — Три дня вам даю, поручик, — сказал Забаев у него за спиной, и Мирон, не оборачиваясь, кивнул. — Слышал, дурак? Три дня у нас есть, — пробормотал он, когда они оказались снаружи. Слава, не поднимая повисшей головы, пролепетал непослушными губами: — У тебя, а не у нас. Не повезло тебе, гяур. Мирон вздохнул, полностью с ним соглашаясь, и потащил назад, к сараю. Там у входа топтался взволнованный Анатоль. Он, кажется, наконец-то выспался — во всяком случае, мешковатые синяки под вечно вытаращенными глазами стали как будто поменьше. А главное, во взгляде не было больше той смертельной, ко всему на свете равнодушной усталости, что вчера. — Мирон! А я вас искал. Думал, его уже расстреляли, — сказал он, подходя к ним. — Вам помочь? — Сделайте одолжение, — пропыхтел Мирон. — Здоровенный, чертяка, а ногами еле ворочает. Вдвоем они втащили Славу в сарай. Мирон был приятно удивлен, обнаружив там соломенный матрац и войлочное одеяло, почти даже не дырявое. — Я полночи думал про него. И про вас, — виновато сказал Анатоль. — Вы правы, я не должен был вчера вам отказывать. Я… очень устал за последние недели, простите. И действительно не представляю, что было бы, если бы мы поместили его в лазарет, к нашим. Они же его просто живьем сожрут. — И высрут кровавым поносом, — грубо сказал Мирон. Он тоже чувствовал, что устал — и еще что-то чувствовал, что-то новое, и это ему ни капли не нравилось. Анатоль криво усмехнулся. Но усмешка тут же пропала, когда они уложили Славу на койку, и Анатоль пощупал его лоб и пульс. — У него все еще жар. Хотя уже вроде бы меньше. — Утром вовсе не было, — вздохнул Мирон. — Я ему дал материну целебную настойку. И рану ею смазал. Вроде бы помогло. — Я посмотрю сейчас на рану. И найду что-нибудь, чем можно облегчить его состояние. Это правда, что турки утром напали на нас, чтобы его отбить? — Да. — Кто же он такой? — Это нам и нужно выяснить, прежде чем он умрет, — хмуро сказал Мирон. — И прежде, чем наш ретивый полковник его искалечит. — Да, полковник Забаев это очень может… Да вы идите отдохните тоже. Вы сколько не спали толком, двое суток? Идите отдыхать. Я за ним пока присмотрю. — Не развязывайте его, — посоветовал Мирон напоследок. Анатоль, уже начавший разматывать бинт у Славы на плече, отозвался, не оборачиваясь: — Я же не дурак. Мирон устало усмехнулся и пошел к выходу. У самой двери остановился и оглянулся, наблюдая, как Анатоль хлопочет над раненым. Приятно видеть, как в человеке просыпается совесть. И не очень-то приятно, когда она вдруг просыпается в тебе самом.