Бестия басурманская

Анатоль слово сдержал: как следует промыл и обработал рану, дал Славе лекарство от жара и пообещал заходить дважды в день. Мирон, отоспавшись, к вечеру принял смену у постели больного. Заодно принес ему ужин — хлеба с копченой бараниной и бутылку вина. И одну из своих сорочек. — Я тебе руки спереди свяжу, чтобы ты мог сам есть и нужду справлять, — сказал Мирон. — Поклянись, что я об этом не пожалею. — Чем поклясться? — спросил Слава. Он сидел на матраце, с накинутым на ноги одеялом, мокрый от пота. Нездоровый румянец пропал с запавших щек, на плече была свежая повязка — ему стало лучше. А чем он здоровей, тем опасней. Но Мирон слишком хорошо понимал теперь, что злом и грубостью от этого ублюдка ничего не добиться. А вот добро и ласку можно попробовать. В меру, конечно. — Чем хочешь, — пожал плечами Мирон. — Раз ты так своим верен, может, вашим полковым знаменем? — Клянусь котлом оджака, — сказал Слава. — Общий янычарский котел — более ценен, чем султанские знамена. — Да, слышал я что-то такое, — пробормотал Мирон. Он распутал веревку на Славиных запястьях, держась настороже и в любой миг готовый к подлому нападению — клятвы клятвами, а верить в слово янычара не стоило, не так-то много оно весит. Потом бросил Славе на колени рубашку, велел одеться. Слава посидел немного, с явным наслаждением растирая занемевшие запястья, на которых остались глубокие багряные следы. Потом покорно натянул сорочку Мирона. Она оказалась узка ему, туго натянулась на широких плечах. Слава неловко заправил ее в шальвары. — Руки, — сухо сказал Мирон. Слава вздохнул и протянул ему сложенные вместе запястья. Мирон крепко связал их спереди, расположив узел так, чтобы пленник не смог до него дотянуться зубами. И сунул ему в связанные руки миску с едой: — Ешь теперь. Слава ел молча, поставив миску на колени и неловко подцепляя пальцами мясо и хлеб. Мирон сел на пол напротив. — Я родом из Петербурга, — сказал он. — У деда было имение, но после дедовой смерти оно отошло старшему брата отца, а мы остались безземельными. Отец сказал, что мне самому придется себе на хлеб зарабатывать. Позволил решать, в чиновники идти, в контору с бумажками возиться и взятки брать, или в военные. Я долго не думал. Так и оказался здесь. А ты, Слава, как здесь оказался? Слава молча жевал хлеб, опустив глаза. И все же в его фигуре сейчас не читалось той каменной напряженности, что прежде. Мирон, по правде, не ждал от него ответа, но Слава вдруг сказал после долгой тишины: — Я с Приамурья. Из городишка почти на самой границе с Цинской империей. — Как же тебя в Турцию занесло? — искренне удивился Мирон, и Слава усмехнулся. — Ногами и занесло. Отец был столярных дел мастер, держал лавку. Когда мне было двенадцать, полгородка нашего выкосила холера. Ну и все мои полегли, я один остался. Из родных знал только, что у отца живет тетка в Малороссии, на Днепре. Я и пошел туда к ней. — Пешком с Амура в Малороссию?! — Ну да. А чего было, с голоду подыхать? Тогда весна стояла, погода хорошая. За полгода, к осени, как раз и дошел. По дороге побирался и воровал, — он опять откусил хлеб и задумчиво прожевал, словно припоминая то трудное голодное лето. — Когда дошел, на цыганенка похож был, так что тетка, меня увидев, побежала мужа звать, чтобы от порога отогнал — цыган она страшно боялась. Но потом они меня признали. И сперва разозлились. У них своих детей полдюжины, куда им лишний рот? А я еще и городской, в поле работать не умею. Но потом тёткин муж ее в сторонку отвел и что-то ей говорить стал. Я тогда думал, он меня пожалел, — Слава усмехнулся, без горечи, скорее, с иронией, вспоминая себя глупым напуганным мальчишкой. — А потом сказал, что мне можно остаться. Я обрадовался, думал, что Бог меня не оставил, дал новую семью. — Они тебя обижали? — Нет, не обижали. Ну лупили, конечно, но точно как и своих детей. Но я там и месяца не прожил. В октябре пришли в деревню люди крымского хана за девширме. Слыхал, что это такое? — Нет. — Обычай у османов на захваченных ими землях. Раз в несколько лет они проходят по деревням и отбирают из каждой семьи по мальчику или парню, от восьми до восемнадцати лет. И забирают их в янычары. Это и есть девширме — налог кровью. А у тётки трое сыновей как раз нужного возраста достигли. Традиция девширме старая, по всей Османской империи ее уж сто лет как отменили. Но крымский хан решил выслужиться перед султаном и послать ему в подарок партию мальчиков. Так что когда османы пришли, тётка с мужем меня вывели за порог и отдали им. — Как отдали? — удивился Мирон. — Как корову, — спокойно пояснил Слава. — Дань есть дань, надо ее платить. — Но ты же их родная кровь! — Родная, да седьмая вода на киселе. А если б не меня, так кого-то из их сыновей забрали бы. Так что я их не виню, — сказал Слава и отставил миску, положив на колени связанные руки. Мирон поморщился. Да уж, история довольно гадкая. Одно дело, когда тебя силой в плен турки берут, и совсем другое — когда собственная родня отдает в неволю. — Так ты не один, а два раза семьи лишился, — сказал Мирон. — Раз через холеру, и другой — через предательство. — Это давно было, — равнодушно сказал Слава. — И турки сделали тебя янычаром? — Не сразу. Это не так все просто происходит. Прежде, чем проходить обучение на янычара, нужно пожить, как осман. Сначала я стал зваться аджеми оглан, «чужеземный мальчик». Большинство из нас отправили в Истанбул, но некоторых, и меня тоже, послали в Анатолию, к тамошнему бейлербею. Там нас распределили по османским семьям. Я в хорошую семью попал, честную, хозяин мой был добрый человек. Только я этого не ценил. Артачился, дерзил, приказы не выполнял. — Так и заработал прозвище Гнойный? — Так, — усмехнулся Слава. — Да я его заслужил. За языком не следил, ляпал все, что в голову взбредало. Как-то раз оскорбил хозяина прямо во время намаза. За такое османы на кол сажают. А он никому не сказал. Только избил меня и посадил на неделю на хлеб-воду, и молиться заставлял с утра до ночи, грех кощунства замаливать. — Ты магометанин? — Я обрезан. Ты сам видел. Если это делает человека магометанином — то да, я он и есть. Последние слова прозвучали сухо. Мирон пристально глянул на Славу. Тот во время своего на удивление подробного и искреннего рассказа ни разу не посмотрел ему в лицо — сперва пялился на хлеб, теперь вот упрямо в сторону глядел. Побои и оскорбления принимает, храбро в глаза глядя, а когда вроде бы нормальный человеческий разговор пошел — то ему как будто стыдно. — Так ты не виноват, — сказал Мирон. — Тебя насильно в ислам обратили. — Всех будущих янычар силой в ислам обращают. Или силой, или угрозами, — резко ответил Слава. — Хотя бывают и такие, кто добровольно намаз творит, мечтая о лучшей жизни. Половина визирей в султанском диване были когда-то рабами. Дураки в Турции долго не живут, а умные живут долго и хорошо. — А тебе хорошо живется, Слава? — Не жалуюсь, — коротко сказал тот. И посмотрел Мирону в глаза. Ну, всё, кончился вечер откровений. И так разболтался что-то. И хотя ничего важного и нужного не выдал, но начало, хоть какое, положено. — Так в каком же ты все-таки чине? Не скажешь? — спросил Мирон почти просяще. — Я тебе отвечал уже: я йолдаш. Это умные карьеру делают, а я дурак. — Врешь ведь. С чего бы простой йолдаш был так ценен для оджака? — А ты подумай, — проговорил Слава, все так же не отрывая глаз от лица Мирона. — Я-то дурак, а ты, похоже, что нет… Подумай, гяур. Светлые глаза мягко поблескивали в темноте. Теперь это был какой-то иной блеск — без ярости, без ненависти. Сквозила в нем едва уловимая хитреца, но и что-то еще было тоже, что-то новое… и будь Слава не молодым парнем, а девкой, то Мирон сказал бы — томное. Да только парни же так на других мужчин не смотрят. Если только они не… — Подумай, гяу-ур, — промурлыкал Слава, медленно подаваясь вперед. Они сидели теперь рядом, Мирон и заметить не успел, как так вышло. Славины босые ноги упирались теперь в его бедра, вжимаясь в них пятками. — Ты-то должен понять. Свой свояка видит издалека. Кровь бросилась Мирону в лицо. Мысли напрочь вымело из головы. Он видел только ярко горевшие в полумраке глаза, оттенённые черными ресницами, острые скулы, падающую на лоб темную прядь. И связанные в запястьях руки, потянувшиеся вдруг к его лицу — но не для удара, а для чего-то совсем другого. Слава раскрыл ладони, сложив лодочкой, и обхватил ими лицо Мирона, так, что веревочный узел ткнулся ему в подбородок. Длинные тонкие пальцы легли Мирону на щеки, сверкающие глаза оказались совсем рядом, и губы тоже — обметанные, искусанные, и вдруг такие близкие. Рот обожгло чужим дыханием. Ах ты… ты… бестия басурманская! Мирон отшатнулся за миг до того, как Слава накрыл губами его рот. Вырвался из томного плена теплых ладоней, и залепил Славе такую пощечину, что тот повалился наземь. Мирон вскочил на ноги, трясясь от бешенства, возмущения, и — проклятого возбуждения, ошпарившего все его тело. Но сильнее всего на свете хотелось схватить паскудника и разбить его проклятую голову о дверной косяк. — Блядина ты сраная, — прохрипел Мирон, задыхаясь и еле сдерживаясь, чтоб не врезать лежащему Славе сапогом поддых. — Содомит… — Сам такой, — простонал Слава, с трудом поворачиваясь и вскидывая на него взгляд. Смеющийся, задорный, дерзкий! Ах ты ж сука, весело ему! — Сам такой, я знаю, я же вижу тебя каждый день. Как ты смотрел, когда твой полковник мне яйца крутил. И как ты ко мне прикасаешься, когда руки вяжешь… — Заткнись! — заорал на него Мирон. — Заткнись, паскуда, а то убью! — Ну убивай, — усмехнулся Слава. Он приподнялся, уперся руками в пол, тряхнул головой, точно мокрый пес. — Так и так мне не жить, я что, не знаю, что ли? Убей теперь, Мирон Янович, не томи, сделай одолжение. Мирону захотелось вздернуть его на ноги и надавать еще пощечин, но неимоверным усилием воли он удержался. — Я же к тебе с добром пытаюсь, — выговорил он наконец. — По-хорошему. Чтобы не мучили тебя зря. А ты добра совсем не ценишь. — А много оно стоит, добро твое хваленое? Тебе ж только и надо, чтоб я заговорил и выдал планы своего командования. Как выдам, так сразу мне пулю в башку, и в Дунай. Но я вам, гяурам, не доставлю такого удовольствия. Не заслужили. Как же хотелось его отколотить! Или… Мирон сцепил зубы, молясь, чтоб чертов янычар не заметил бугра у него между ног. Что-то было такое в этой хитрой твари, от чего мутилось в голове — и это у Мирона, который, хоть и впрямь падок был на других мужчин, но сохранял всегда в сердечных делах завидное хладнокровие. Даже с Иваном Евстигнеевым, единственным, кого Мирон действительно любил, он умел сохранять холодную голову. А с этой турецкой бестией — что-то никак не получается… И все ж таки бестия хоть и хитрющая, а сама себя выдала. Мирон понял теперь, кто перед ним, и почему Ахмет-паша послал за простым йолдашем людей в лагерь врага. Впрочем, нет, не Ахмет-паша. Ведь все напавшие на лагерь турки были янычарами. Значит, это дело касалось только самих янычар. Их проклятой «семьи», оджака, общего котла. И того, кто всем этим командовал. — Ты любовник вашего командира, — отчеканил Мирон. — Как там у вас зовется командующий янычарской ортой? Вроде бы «чомбарджи»? Выкрали у него любимую наложницу, вот он теперь и тоскует. — А ты, — хрипло проговорил Слава, — ты по кому ночами тоскуешь, гяур? Мирон повернулся на каблуках и, пинком распахнув дверь, вышел из сарая вон. Но, уходя, несмотря на все свое бешенство, не забыл накрепко задвинуть засов. Следующие сутки Мирон его не видел. И не хотел видеть — боялся, что не сдержится и отпинает таки ногами, хотя всегда придерживался честного правила «лежачего не бей». Так что когда наутро объявили, что через час идут в вылазку, Мирон от души обрадовался. Ему вообще трудно было долго усидеть на месте, а тем более теперь, когда бездействие приводило к тяжким и беспокойным мыслям. Суть вылазки заключалась в том, чтобы разведать, насколько хорошо турки охраняют дорогу, ведущую к крепости Журжа. Из этой крепости и ее окрестностей сейчас шло основное снабжение Слободзейских войск. Лагерь турок подходил к дороге на Журжу почти вплотную, с дороги можно было увидеть редуты первой линии, возведённые османами на побережье. Поэтому до сих пор обозы из Журжи ходили в объезд. Но на днях прошли сильные дожди, объездные пути размыло, и из штаба пришел приказ: занять дорогу в кратчайший срок. А для этого конные егеря должны были нанести сперва пробный удар, чтобы понять, насколько сложно будет русским занять означенную позицию и стоит ли игра свеч. В разведку пошел отряд Тимарцева, а с ним и Мирон. На первый взгляд дорога была свободна. Но стоило русским показаться на ней, как с турецких редутов открыли артиллерийский огонь. Расстояние было как раз такое, которое отвечало дальнобойности турецких орудий. Чертовы басурмане все продумали: они не стали рассеивать свои силы и перекрывать дорогу, но полностью контролировали ее прямо из своего лагеря. Это открытие стоило отряду Тимарцева одного убитого и четверых раненых. В лагерь все вернулись в прескверном настроении. А полковник, выслушав отчет ротмистра, просто-таки рассвирепел. — Поручик Фёдоров! Что там ваш «язык», вконец отнялся? — рявкнул он хмурому Мирону. — Никак нет, — отозвался тот безо всякой охоты. — Наоборот, понемногу начинает развязываться. — Он сказал уже что-то важное? — Пока нет, господин полковник, но… — А между тем уже прошло два из трех дней, которые я вам отвел на ваши расшаркивания. Мне нужно знать, что затевают турки, и если он не заговорит, я растяну его на дыбе. Вам ясно, поручик? — Так точно. Пришлось вернуться в сарай, прямо-таки как побитая собака. Мирон сам не мог взять в толк, почему его так волнует Славина судьба. Ну растянут его на дыбе — Забаев на поворотах крут, и вправду может, — так что Мирону с того? Это будет не первый и не последний военнопленный, замученный врагами. На войне как на войне… Мирон представил вдруг Славино тело, обнажённое, натянутое, как струна, с перекошенным в беззвучном крике ртом. И вздрогнул. Нет. Дыба — это конец. Там сухожилия рвут и суставы выламывают, дыба людей калечит, после этого только пристрелить, и то из жалости. Нельзя допустить, чтобы Славу… никак нельзя. «А что тебе с того, Мирон? Кто он тебе?» — шепнуло что-то внутри него, но Мирон от этого голоса отмахнулся. Сарай был отперт. Мирон сначала похолодел — он не желал Славе пыток и страшной гибели, но и побега его желал не больше. Однако заглянув внутрь, Мирон сразу же успокоился. Слава был там, вместе с Анатолем Семеновым. Они сидели на полу и, к несказанному удивлению Мирона, играли в карты. Слава при этом умудрялся весьма ловко держать их связанными руками, не давая противнику подглядеть лишнего. — Да вы тут прекрасно устроились, — протянул Мирон. Анатоль обернулся, и Мирон увидел на его лице искреннюю улыбку. Попытался вспомнить, когда в последний раз Семенов так улыбался и вообще занимался хоть чем-то, помимо возни со своими пациентами в лазарете — и не смог. Кажется, еще до эпидемии дизентерии в лагере… да нет, еще до Рущука. — Не жалуемся, — отозвался Слава, стрельнув в Мирона своими бесовскими глазами. Анатоль фыркнул: — Ещё бы ему жаловаться. Он у меня выиграл уже сто пятьдесят рублей. Правда, у меня с собой нет, но я долг запишу непременно. — Мы там из вылазки неудачной приехали, привезли раненых, — отрывисто сказал Мирон. Улыбка сбежала с лица Анатоля. Он встал. — Уже иду. Вы со мной? — Пожалуй, — Мирон бросил быстрый взгляд на Славу и тут же повернулся к нему спиной. Они с Анатолем вышли из сарая, Мирон запер дверь. Пошли через лагерь к лазарету. — Вы там с ним дружбу свели, вижу, — проворчал Мирон, и Анатоль тяжело вздохнул. — Сказать по правде, Мирон, меня все еще мучает совесть, что я не помог ему сразу. Теперь с ним все будет хорошо… то есть до тех пор, разумеется, пока он не попадет под горячую руку полковника. Но он почти здоров. Во всяком случае, телесно. — Что вы имеете в виду? Анатоль немного помолчал. Было видно, что он слегка смущен, но в то же время, очевидно, не счел возможным утаивать то, что ему стало известно за прошедшие сутки. Все же он русский полковой врач, а Слава — вражеский солдат и военнопленный. — Я к нему утром зашел проведать, осмотрел рану, она чистая и уже начала затягиваться. Но Слава… он, словом, сказал, что его беспокоит кое-что еще. Мы с вами оба взрослые мужчины, потому буду говорить без салонных экивоков: его беспокоили боли в заднем проходе. — Дизентерия? — похолодел Мирон, и Анатоль помотал головой. — Я сперва тоже так подумал. Но он сказал, что расстройства пищеварения у него нет. Я предложил его осмотреть, он нехотя мне позволил. Словом, я обнаружил, что недавно, несколько дней назад, он подвергся надругательству со стороны другого мужчины. Если вы меня понимаете. Ещё бы Мирон не понимал. Проклятье… — Несколько дней назад? То есть еще до того, как я его взял? — Да, определенно. Там уже начало заживать, хотя источник неприятных ощущений вполне понятен. Я его смазал… Но дело не только в этом. Видите ли, мы с ним после этого разговорились. Он будто бы тронут был моим вниманием и… деликатностью, — Анатоль откашлялся. — Я хоть и полевой врач, но, скажу вам напрямик, прежде не имел дела с ранениями такого рода. Это несколько необычно в наших краях, более того — у нас считалось бы преступлением. — А у турок? — А у турок — я не знаю, поручик. До меня доходили слухи, будто они на мужеложество смотрят куда более снисходительно, чем мы. Хотя это вроде бы касается соития мужчин с юными мальчиками, связь между взрослыми мужчинами у них под запретом, как и у нас. А наш янычар уже все-таки не мальчик, для растления староват. Однако когда мы об этом заговорили, он признался, что несколько лет состоял при своем командире кем-то вроде постоянного наложника. — Я знаю, — процедил Мирон сквозь зубы. — Он и мне про это сказал. — Знаете? — Анатоль глянул на него с удивлением. — Ну тогда тоже должны понимать, что когда человек доведен до подобной степени отчаяния, то ему терять уже нечего. Может, поэтому он и упрямится, не выдает никаких сведений. Может, он ждет, что мы закончим то, что он начал тогда на Дунае, когда вы ему помешали. — Погодите, о чем вы? — остановился Мирон. — Вы же сказали, что знаете. — Я знаю только, что он спал со своим чомбарджи. — А что случилось в ночь перед тем, как вы его захватили? Этого он не рассказывал? Мирон мотнул головой. В животе скрутился поганый, тошнотный узел. Какого черта негодный Славка так разоткровенничался с Анатолем? Конечно, зачастую врач — все равно что исповедник, но… Анатоль хмыкнул и придержал шаг. Они уже почти дошли до лазарета. — Накануне из Рущука к Ахмету-паше приплыли какие-то важные гости, — понизив голос, сказал он. — Слава сказал, что имен и званий не знает — лжет, конечно. Но суть в том, что его чомбарджи, Антуми-бей, во время пира вызвал его в шатер и… как бы сказать… угостил им высоких гостей. Мирон громко и от души выматерился. Анатоль согласно кивнул. — Я заключил, что раньше Антуми-бей такого с ним не проделывал. Не знаю, была ли тому какая-то конкретная причина, Слава особенно не откровенничал. Но наутро после этого он ушел из лагеря и пошел к реке. Говорит, что хотел поскорее смыть с себя всю эту грязь, но… если желаете знать мое мнение, то хотел он на самом деле другого. — Чего? — спросил Мирон деревянным голосом, и Анатоль ответил: — На дне реки успокоиться. Мирон остановился. Да ну… чтобы эта хитрющая бестия помышляла свести счеты с жизнью? Не дождетесь! А хотя… Мирону вспомнилась вдруг сутулая фигура на фоне сизых речных волн, медленно входящая в мутную воду. Дальше, глубже… Мирон решил тогда, что парень собрался плыть на другой берег, но зачем, какой в этом смысл? Если в разведку или с донесением — то почему не в лодке? Ведь турки контролируют немалую часть берега, у них есть прямой доступ к воде, и правый берег под Рущуком — тоже их. Нет, Слава не плыть собирался. А смыть с себя грязь, только такая грязь простой водой не смывается… «Угощал им своих высоких гостей». Господи… А потом отбить попытался, и зачем? Чтоб еще кого-нибудь угостить? Чтоб вернуть себе любимую игрушку? Только что ж ты, дурная твоя басурманская башка, так держишься за них, за своих мучителей? Почему твердишь, что они твоя семья, почему им предан? Забаев же не шутя с тебя шкуру спустить готов. А ты молчишь… выгораживаешь тех, кто с тобой так низко и жестоко обходится… Что с тобой такое, Слава? И почему ты обо всем этом рассказал Анатолю, а не мне? — Пришли, — Анатоль остановился у лазарета. — Вы сейчас к Славе назад? — Да, — не думая, ответил Мирон. — Вы поаккуратнее с ним. Он человек сильно поломанный. Даром что зубы скалит и в карты играет, как сам черт. — Жульничал наверняка, — уверенно сказал Мирон, и Анатоль усмехнулся: — Да, я тоже так думаю. Но очень ловко, на горячем я его так и не поймал. Он скрылся в лазарете, откуда доносились стоны новых раненых — своих раненых, русских. Мирон постоял немного, глядя ему вслед. И пошел обратно.