Бестия басурманская

Слава сидел на соломенном матраце, скрестив по-турецки ноги, и раскладывал перед собой карты, подцепляя их связанными спереди руками. Мирон молча глянул, что это он такое делает — гадает, что ли? — Пасьянс раскладываю, — пояснил Слава в ответ на его невысказанный вопрос и, усмехнувшись, смешал обеими руками карты в небрежную кучку. — Скучно. Скучно ему… Ничего, завтра господин полковник растянет на дыбе, как обещал — сразу весело станет. — Разве Коран дозволяет азартные игры? — спросил Мирон. — А Библия? Дозволяет? — ответил Слава вопросом на вопрос. Мирон слегка растерялся. Не ответив, подошел и, привычно уже, сел на пол. От Славы его отделяли теперь рассыпанные карты; пиковый туз и крестовый валет лежали картинками вверх. — А все-таки заветов не придерживаешься, — заметил Мирон. — Ну так для янычар издревле послабление делается, — фыркнул Слава. — Мы же под покровительством священного ордена бекташей. Нам можно пить вино, не поститься в Рамадан, даже пятикратная молитва не обязательна. Формально — только во время походов, но на деле… Он вдруг замолчал. Поерзал, устраиваясь удобнее, рассеянно почесал пальцами колено. — Что ты хочешь от меня, гяур? Я же все равно ничего не скажу. Ни твоему полковнику, ни вашему доброму лекарю, ни тебе. Чего ты ждешь? — Я сам хочу кое-что рассказать, — сказал Мирон. — И с чего ты взял, что мне захочется слушать? — Тебе же скучно? — А ты придумал что-то забавное? Это было невероятно странный разговор, и еще более странным был Славин взгляд, пристальный, тихий. Выжидающий. Мирон, кажется, знал, чего именно он ждет. Но не хотел торопиться. — Я вроде бы упоминал, что учился в кадетском корпусе? — начал Мирон. Слава не ответил, и Мирон продолжил как ни в чем не бывало. — Там у меня был друг. Его звали Иван. Его и зовут Иван, слава Богу, он и ныне живет и здравствует. Мы с ним сошлись с первой же встречи и скоро стали близки. Прежде, до корпуса, у меня связей с мужчинами никогда не было. Я только ходил на городские ярмарки и в цирковые балаганы, заглядывался на мускулистых мужиков в обтягивающих трико, и мечтал о них по ночам в своей постели, млея, как институтка. С Иваном все было просто. Старшие и младшие кадеты проходили физическую подготовку вместе, нас поставили в пару, я сразу же возбудился. Он заметил это и улыбнулся мне. Так улыбнулся, что я понял: он знает. И обо мне все знает, и о себе самом. Это много значит — знать о себе самом, не скрывать от себя, кто ты есть. Мирон на миг замолчал. Вздохнул, провел по лицу ладонью, будто стряхивая накопившуюся усталость или затянувшийся сон. — В кадетском корпусе связи между учениками были не редкость, на это смотрели сквозь пальцы. Мы встречались по каптеркам, по пустым классным вечерами. Он был опытный, я нет. Он ничего не боялся. Я, пожалуй, тоже. Я думаю, что он любил меня, и почти уверен, что тоже его любил. Младшие кадеты частенько становились жертвами старших, их склоняли к соитию силой, а они боялись кому-то признаться, боялись позора. Мне повезло. У меня все всегда было только по доброй воле. Поэтому я точно знаю, что выбрал это сам. Я выбрал то, кто я есть. А ты, Слава… ты выбирал? Или тебя-то никто не спрашивал? Так же, как с тем, в какой ты хочешь быть вере… и кого ты хотел бы любить. Он наконец поднял голову и посмотрел в Славино лицо. И вздрогнул. Слава смотрел на него, чуть опустив голову, точно хищный зверь, изготовившийся для прыжка. Со знакомым опасным блеском в прищуренных глазах, с недоброй, темной улыбкой на искусанных губах. Что он… почему? — Анатоль тебе рассказал, — тихо проговорил Слава, все так же ужасно странно глядя, и Мирон нахмурился: — А ты не для того разве ему признался во всем, чтобы он рассказал мне? Почему только сам не сказал, прямо? — А ты бы стал меня слушать? После того, как я к тебе ластился, а ты мне по морде… — Ты не ластился! — вспыхнул Мирон. — Ты, сволочь подлая, соблазнить меня хотел. А там бы кортик незаметно вытащил и в глотку мне воткнул. Что, не так? — Если ты вправду так думаешь, зачем откровенничаешь со мной теперь? — Не знаю. Право, сам не знаю. Только я никому никогда про это не говорил. Про Ивана, про то, как мы… Он умолк. Славин недобрый взгляд чуть смягчился. Какое-то время — долго — они сидели в молчании. — Ладно, — сказал Слава наконец. — Что ты хочешь знать? Его зовут Антуми-бей. По-православному — Антошка Белогай. Он тоже был когда-то русским, как я. В нашей орте с десяток русских, но он, наш чомбарджи, единственный, кто все еще помнит русскую речь. И когда он видел, что мне было плохо, он всегда говорил со мной по-русски. «Забудь, аджами оглан, там нет ничего, той жизни нет, и тебя тоже нет. То был сон, а это явь, ты — бодрствующий пес падишаха, проснись». Это слова османов, но когда их тебе говорят на чистом русском языке, это… Ты чувствуешь, как чужая кровь начинает течь по твоим жилам. И ты уже больше не ты. — Поэтому ты лег с ним в постель? Дал себя принудить? — Он меня не принуждал. Янычар не может ни к чему принудить другого янычара. Когда заканчивается обучение, происходит чикма — ритуал отбора и производства в чин. Чомбарджи делают смотр огланам и отбирают из них солдат для своих орт. Антуми-бей среди прочих выбрал меня. Вечером был пир. После пира он позвал меня к себе и снял свои кушаки. Я понял, чего он хочет, и тоже снял свои. — А что было бы, если бы ты отказался? — Этого мы уже не узнаем, верно? — усмехнулся Слава. — Но зачем мне было отказываться? Я уже стал тогда янычаром. Я обрезан. Я всё забыл. К тому же Антуми-бей красив. У него четыре жены, и они готовы порвать друг другу глотку за то, с какой из них он проведет ночь. Но он редко бывает дома в Истанбуле. А в походах с ним рядом я. — И часто он делится тобой со своими гостями? Или у янычар все общее? Есть из общего котла и спускать в одну дырку? Мирон говорил зло. Он так же, как Забаев недавно — хотел причинить боль и причинял ее. Слава глянул на него исподлобья. — Рассказать? Их было трое, три офицера, хотя никто из них не был янычаром. Но Антуми-бей меня попросил, чтобы я отнесся к ним, как к нашим братьям. Я так и сделал. У первого был большой живот и кривой член, который он никак не мог в меня ввести до конца, поэтому очень долго не мог спустить. У второго член был длинный и тонкий, поэт сказал бы — как меч, а я бы сказал, как палка, и он мне этой своей чертовой палкой доставал до самого нутра. Пока он это делал, третий брал меня в рот. Этот третий почти так же красив, как Антуми-бей. Я представлял, что это он, это было легко, ведь Антуми-бей все время был рядом, сидел в углу шатра и смотрел на меня, ублажая себя рукой. И все они, все трое, не давали мне кончить. Я возбудился под взглядом Антуми-бея, и они, заметив это, стали бить меня по яйцам, и били до тех пор, пока мой член не обмяк. Только тогда они продолжили. Я был там для их удовольствия, а не для своего. — Замолчи, — выговорил наконец Мирон. — Заткнись ты… Бога ради. Что ты делаешь, Слава, зачем?! Я тебе душу открыл, а ты… — А я тебе — срамоту? Ты не это хотел услышать? Или ждал, что я тебе тоже душу открою? А чем ты это заслужил? Только тем, что тоже с мужиками спал? Так на это много ума не надо. Смелости только надо, а ума — нет. — Я тебя вылечил… — Вылечил, — усмехнулся Слава, снова недобро блеснув потемневшими глазами. — Только и ранил же сам, и в плен взял, без тебя бы ни плена, ни раны не было. И ты вправду думаешь, что заслужил от меня хоть какую-то благодарность? Развяжи меня и пусти на все четыре стороны — вот тогда и впрямь в ножки поклонюсь и буду твоим должником. А так — иди-ка ты на хуй. Простой, незатейливый русский мат прозвучал так неожиданно и естественно, что Мирон чуть было не рассмеялся. Вот только ничего смешного не было ни в Славе, ни в его словах, и смех замер у Мирона на губах. — Почему же ты терпишь все это? Неужто и правда нравится, когда тебя, будто шлюху, по кругу пускают? Зачем ты хочешь к ним вернуться, если… — Кто тебе сказал, что хочу? — процедил вдруг Слава. Мирон осекся, заморгал. — Но ты же… Когда они напали на нас, чтобы отбить тебя, ты же так к ним рвался! — Да что ты… да я тебе десятой доли не рассказал того, что они со мной делали! — вдруг почти закричал Слава. — И ты вправду думаешь, что я хочу снова туда?! Только куда ж мне еще идти? А? Скажи мне, гяур. Я басурманин, поганин, чужому Богу молюсь — а по своей воле или нет, про то добрые русские люди расспрашивать не станут. На Русь мне путь заказан. Да и куда, к кому возвращаться? К тетке, что меня сама же туркам продала? Или в разбойники, в донские казаки? Так там тоже все чужое, и я везде чужой. — А у турок ты свой? Только кто же так обращается со своими? Кто же так своих-то мучит? Одно дело — врага, пленного, а чтоб своего… Слава ничего не сказал. Отвернулся, обхватил колени стянутыми руками, ссутулился. И не злого хищника напоминал теперь, не льва ислама, а нахохлившуюся больную птицу в тесной клетке. — Ты зачем к реке тогда пошел? — тихо спросил Мирон. — Ты вправду хотел?.. Слава обернулся на него. Моргнул удивленно. И вдруг усмехнулся. — С чего ты… А-а. Опять Анатоль? Да нет. Смыть с себя хотелось тех троих, запах их, семя… а паче прочего — смыть с себя тот липкий взгляд Антуми-бея. Да я вообще часто туда хожу, с тех пор, как мы на левый берег перебрались. Там место хорошее, укромное, одному можно побыть, никто тебя не тронет. — Слава опять усмехнулся, словно осознав иронию своих слов. И решительно закончил: — Но то, про что ты подумал — это нет. Вот уж еще чего. Нет! И упрямо, злобно повторил еще несколько раз: «Нет, вот уж что нет, то нет». Мирон смотрел в его сгорбленную спину, немытые спутанные волосы, острые лопатки, выпирающие под тканью его собственной сорочки. Думал про руки, тянущиеся к его лицу, связанные, с длинными тонкими пальцами. Слишком нежный, чтоб жить, слишком слаб, чтоб умереть… Но нет, он не верил Славе. Знал, что любая близость, любая откровенность между ними — это хитрость, уловка и ложь, чтобы ослабить его, Мирона, бдительность. Но разве не хитрил и не лгал он сам, разговаривая упрямого пленника, вызывая на откровенность? Надеясь вытянуть из него хоть что-то. А не вытянуть — так размягчить, чтоб приоткрылся хоть немного, чтоб не упрямился так. Чтобы завтра, когда Забаев возьмется за него всерьез, не корчил из себя мученика и сразу заговорил — полно уж, Слава, довольно геройствовать… И сколько было хитрости, а сколько — честности и какой-то неясной, неодолимой тяги друг к другу — у каждого из них? Насколько каждый из них лукавил и лгал, а насколько был искренен? Мирон и за себя-то ответить сейчас не смог бы. Что уж говорить о басурманской бестии.