Бестия басурманская

В пятом часу утра Мирона разбудили и потребовали к полковнику. Тот был при мундире и шпорах, будто и не ложился вовсе. Вручил Мирону пакет, приказал без лишних предисловий: — Доставите немедленно в Слободзею главнокомандующему. В прошлый раз вы быстро пакет доставили, надеюсь, и на сей раз не оплошаете, поручик. Опять личным курьером к Кутузову, второй раз за несколько дней? Не велика ли честь? Мирон принял пакет, отсалютовал полковнику и, получив позволение отправляться, вышел из палатки. Лагерь спал еще, не считая постовых, заря розовела над лесом, на примятой траве блестела роса. Мирон пошёл к коновязи, стал седлать своего вороного. На душе у него было тяжело. Подумалось: а ведь сегодня, наверное, опять встретится с Иваном. Капитан Евстигнеев бдительно бережет покой главнокомандующего, вряд ли можно попасть к Кутузову, минуя недремлющее око его адъютанта. Улыбнуться бы этой мысли, порадоваться бы предстоящей встрече… У Мирона еще с прошлого раза осталось смутное чувство, будто Иван собирался что-то сказать ему, но так и не сказал. Может, на сей раз осмелится? Хотя уж кем-кем, а трусом капитан Евстигнеев никогда не был… Мирон старался занять себя этими мыслями, правда старался. Вскочил в седло, выехал из лагеря, пустил коня рысью вокруг леса, в объезд дороги, которую пятью верстами выше по течению держали под контролем турки. Мирон подозревал, что срочное донесение Забаева, направленное генералу, касается как раз этой дороги и действий, которые необходимо предпринять для установления над ней контроля русских войск. Было о чем подумать, вправду, было же… Только бы не о том, зачем Забаев разбудил его чуть свет и услал из лагеря, зная, что раньше обеда Мирону никак не вернуться. Только бы не о том, что к тому времени станется с басурманином Славой. Только бы не… Мирон туго натянул поводья, так что вороной под ним возмущенно заржал и встал на дыбы, загребая передними ногами. Мирон круто завернул коня, не замечая, что терзает бедному животному губы мундштуком, и дал вороному шенкелей. Он отъехал от лагеря едва на две версты, а думал теперь: матерь Божья, что же это я? Просто так всё это оставлю? Сделаю вид, что не понял ничего, молча отойду в сторону? Отдам Славу Забаеву на растерзанье? Нет, подумал Мирон. Хер там тебе. Не отдам. Он влетел обратно в лагерь, подняв столб пыли, осадил коня у самого амбара. Дверь оказалась не заперта. Мирон кинулся туда — внутри уже никого не было. — Где полковник? — крикнул он одному из постовых, и тот кивнул на лес впереди. — Только что туда пошёл с ротмистерами Тимарцевым и Чудиновским, пленного на допрос повели… Мирон не дослушал. Снова вскочил на коня, хотя до леса было рукой подать — но сейчас каждая минута была на счету. Сердце в груди тяжело и больно бухало. Дурак. Малодушная ты скотина, поручик Фёдоров. Позволил отослать себя прочь, а ведь знал же, для чего отсылают. «Но ведь полковничий приказ, — шепнул рассудительный голос у Мирона в голове. — Субординация… старший по званию… Чего тут рассуждать, ты приказы выполняй». В лесу был густой подлесок, на лошади толком и не пробраться. Мирон спешился, привязал коня и пошел пешком. Он уже слышал голоса, движение и хруст веток впереди. Для того, что задумал полковник, далеко в лес углубляться было не надо — достало бы одного-единственного дерева с крепкими нижними ветвями. Такое дерево нашлось почти у самого края леса — толстый сучковатый дуб. Инструменты для допроса и пыток, используемые тайной полицией государя императора, на фронт с собой таскать, конечно, никто не станет. Но того же самого результата можно достичь и в поле, с подручными средствами. Только и надо, что толстый сук, крепкая веревка да ведро, набитое камнями. Камни, видать, натаскали услужливые ротмистры от реки. Мирону сразу в глаза бросилось ведро, набитое валунами. От ручки ведра тянулась веревка, привязанная к ногам Славы. Сам Слава стоял — точнее, почти висел — между землей и дубовой веткой. Руки ему связали за спиной в локтях, и от локтей веревка, перекинутая через древесный сук, тащила его вверх. Веревка тащила вверх, а ведро с камнями, привязанное к ногам — вниз. Вот тебе и дыба. У Мирона так почернело в глазах при виде этого ведра, что он не сразу понял, что Слава раздет донага. С него сорвали и грязные шальвары, и еще довольно чистую сорочку Мирона. Мирон видел шрамы на его поджаром теле — старые, зажившие, несколько от клинка, один или два от пули. Тело солдата, немало повидавшего на своем коротком веку. Только в плену он раньше не бывал, и никогда его раньше не пытали. Побои и унижения вытерпеть — это одно, а когда тебе кости тянут и жилы рвут — совсем другое. Слава висел, согнувшись почти пополам, с задранными кверху локтями, отчаянно тянулся босыми пальцами к земле — и мог дотянуться еще, стоя на цыпочках. Ротмистр Тимарцев держал в красных кулаках конец веревки, перекинутой через сук и закрепленной на стволе. Потянул, наматывая веревку на кулак, и Славу потащило вверх. Его ступни оторвались от земли — и туго натянулась веревка между его лодыжками и ведром с камнями. Полковник Забаев сидел на походном стуле, расположившись со всеми удобствами. В руке у него была трубка, у ног, несмотря на ранний час, стояла бутылка шампанского. Полковник настроился получить большое удовольствие от происходящего. — Я спрашиваю еще раз, какие цели преследовал Ахмет-паша, заняв плацдарм на левом берегу? Тимарцев, подтяните его еще немного. Тимарцев с усердием подтянул. Мирон услышал сиплый, надрывной свист — и понял, что это звук дыхания, вырывающийся из Славиной груди. Рот у Славы был красным. Он уже изгрыз себе губы в кровь, но не кричал. — Господин полковник! Забаев обернулся. На его лице мелькнула досада — и в то же время нечто вроде удовлетворения. — Поручик, — протянул он. — А что это вы тут делаете? Неужто уже успели вернуться из Слободзеи? Или решили нарушить прямой приказ? Я так и думал. Чудиновский, действуйте. Ротмистр Чудиновский, стоящий в нескольких шагах от дерева, не колеблясь, ступил вперед и вынул из кобуры пистолет. Направил Мирону в грудь. — Давайте без глупостей, Фёдоров, — вполголоса проговорил он, глядя на Мирона спокойными холодными глазами. В отличие от Забаева, явно наслаждавшегося пыткой, и от Тимарцева, ретиво выполняющего любые приказы, Чудиновский не выглядел слишком довольным и не проявлял чрезмерного рвения. Однако взгляд его отливал сталью, и Мирон знал, что он выстрелит без малейших колебаний. Мирон повернулся к Забаеву, стараясь на смотреть на Славу, корчащегося на дыбе. Если бы посмотрел — мог бы сделать что-то непоправимое. — Полковник, позвольте мне… — Не позволю. Молчите. О вашем нарушении приказа мы после поговорим, не сомневайтесь, что на вас будет наложено соответствующее взыскание. Но прежде, чем вы отправитесь на гауптвахту, я желаю, чтобы вы на кое-что посмотрели. Возможно, это послужит вам уроком. Видите ли, господин Фёдоров, я заметил, что вы питаете какую-то нездоровую привязанность к этому пленному. Не смею предположить, чем она вызвана, но очевидно, что вы беспокоитесь об этом песьем отродье куда больше, чем о собственном священном долге перед отчизной и государем. Или вы уже и государя, и отчизну забыли, поручик? — Я не… — Меня совершенно не интересуют ваши оправдания, — отчеканил Забаев. Мирон метнул взгляд в сторону Чудиновского, все еще держащего его на прицеле, и полковник добавил: — Ротмистр, если поручик вздумает помешать нам, стреляйте на поражение. Сейчас сложные времена, поручик, — снова обратился он к Мирону. — Сложные, смутные. Война с турками слишком уж затянулась, а еще, говорят, Бонапарт у наших границ. Сыны отечества должны хранить верность присяге, сейчас это как никогда важно. И как никогда важно, чтобы русские воины были заодно — заодно друг с другом против врагов нашей отчизны. А вы что творите, поручик? Вы с врагом против отчизны спелись? — Я всего лишь хочу сказать, что вовсе не обязательно… — Как же не обязательно? Ну, посмотрите-ка на него! Не обязательно! — Забаев развернулся к Славе и красноречивым жестом обвел развернувшуюся перед Мироном жуткую картину. — Ну посмотрите только. Уже четверть часа висит. И до сих пор ни словечка не проронил. Я, по правде, не торопился уж очень, все ждал, появитесь вы или нет. Основное, так сказать, блюдо желал отведать в вашем присутствии. Возможно, это вернет вам разум и напомнит о том, что такое долг и честь русского офицера. А его долг — добывать необходимую информацию любыми средствами. Любыми, господин Фёдоров. Забаев встал. Подошел к Славе, перевернул трубку над его голой спиной и высыпал на нее тлеющие угли. Слава коротко вскрикнул, дернул ногами, забыв о своем безвыходном положении. Набитое камнями ведро угрожающе качнулось. Мирон, окончательно забывшись, рванулся к нему. — Тимарцев! — крикнул Забаев. Тимарцев бросил веревку, и Слава рухнул наземь. Но Мирон и шагу ступить не успел — Тимарцев оказался возле него, тоже выхватил пистолет, но не нацелил на Мирона, а ударил рукоятью по зубам, больно и подло. А потом еще раз, кулаком поддых, сбивая с ног. Мирон упал на колени. Чудиновский ткнул ему пистолетное дуло в затылок. Тимарцев вернулся к дереву и снова стал наматывать ослабевшую веревку на кулак. — Итак, на чем мы остановились, — проговорил Забаев, прохаживаясь мимо скорчившегося на земле, голого и дрожащего Славы. — Ах да. На твоей противоестественной связи с твоим полковым командиром. И раз уж вы в ней состояли, ты точно знаешь о планах твоего командования больше, чем простой солдат. Какого черта… как он… Слава бы не признался! А если не Слава, то значит… Анатоль? Мирон чуть не застонал от злости и бессилия. Ну конечно. А как иначе? Анатоль человек неплохой, а врач так еще лучше. Но он — полковой медик в русской армии. И когда его непосредственный командир стал расспрашивать о пленном, стал задавать прямые вопросы — почему бы Анатолю было на них не ответить? Его даже и винить в этом нельзя. Это Мирона нужно винить в… чём? Проклятье, как вышло, что он стоит на коленях с ноющей от удара челюстью, под прицелом у Чудиновского, с которым не раз вместе ходил в разведку и которого хоть и не любил нисколько, но доверял ему, как всякому доверял в 9-м конно-егерском полку? Ведь это его соратники, его братья по оружию. Как вышло, что Мирон пытается защитить от них врага, которого сам же и захватил? Как так вышло и что, мать твою, здесь происходит? Забаев присел на корточки. Взял Славу за плечо, перевернул на спину. Слава перекатился легко, точно кукла, без стона, все с тем же сиплым, рваным дыханием. Глаза у него были закрыты, и Мирону подумалось, что Слава, может, даже и не заметил его появления — слишком глубоко погрузился в свои страдания. — Все-таки отрезать бы тебе хер, — проговорил Забаев и, вытянув руку, похлопал Славу по сжавшемуся, вялому естеству. — Особенно-то теперь, когда я узнал, какому ты сраму предавался. Ты не бойся, твой ебарь тебя меньше любить не станет — всем известно, у османов скопцы в почете. Может, еще и карьеру сделаешь, лучше прежнего. Забаев говорил серьезно и почти ласково, точно утешая. Слава дрожал и молчал. Забаев вынул из ножен кортик. Потрогал пальцем лезвие, проверяя остроту. Приставил острие к Славиному паху. — Ну? Будешь говорить или нет? Слава что-то забормотал себе под нос — по-турецки, то ли бредил, то ли молился. И вдруг распахнул глаза и увидел Мирона, стоящего на коленях под пистолетным дулом. Бормотание оборвалось, как отрезали. Слава прищурился — как Мирон обрадовался, увидев опять этот знакомый злой прищур! — и сплюнул Забаеву прямо на его до блеску начищенные сапоги. Забаев схватил Славу за волосы, оттянул голову с такой силой, точно хотел переломить кадык. — Так-таки и не боишься, сука ты позорная?! А может, лучше что другое тебе отрезать? Язык, раз говорить все равно не хочешь? Или глаз тебе вынуть? Чтобы не зыркал так, сучара. Ну, выбирай, какой — левый или правый? Он приставил острие кортика к нижнему веку Славы, отвел локоть в сторону, приноравливаясь для рокового удара. Думай, кричал себе Мирон, проклятье, думай же, как его остановить! Что ж тебе не думается, идиот, что же страшно-то так, точно все угрозы и пытки — тебе, а не ему… Слава молчал. Только моргал часто. Даже не жмурился. Забаев матерно выругался и толчком швырнул его на землю. — Отдать бы тебя солдатне, как продажную блядь, — выплюнул он. — Хоть какой-то от тебя вышел бы прок. Да только ты все же не девка, а русского солдата склонять к содомии грешно. Так что будут тебе полюбовниками сабля да кочерга. Он ничего не сделает. Просто запугивает. До сих пор только запугивал, так и дальше будет. Он же не варвар, в конце концов, не безумец, он русский офицер, полковник славного 2-й кавалерийской дивизии 9-го конно-егерского полка, он… Забаев наклонился и поднял бутылку из-под шампанского — пустую, как только теперь понял Мирон. И еще кое-что он понял. Те зверства, которые Забаев перечислял сейчас, были не пустословной угрозой, не блефом. Он просто размышлял вслух, пытаясь решить, с чего бы начать, чего ему больше хочется. Раззадоривал, подначивал сам себя. И вот, похоже, принял решение — и кто его теперь остановит? Полковник перехватил бутылку шампанского за основание. Пнул Славу в обожженную спину, переворачивая на живот. И сапогом наступил между ног, носком раздвигая бедра. — О полюбовничке своем тоскуешь? — спросил он, поднося горлышко бутылки к Славиным ягодицам. — Ну ничего, сейчас я тебе о нем напомню, так сладко станет… — Полковник! — Заткните его, Чудиновский, — рявнкул Забаев, и Мирон выпалил: — Полковник, вы знаете Ивана Евстигнеева? Забаев остановился. Нехотя обернулся. — Не слыхал. — Капитан Иван Евстигнеев, личный адъютант генерала Кутузова. Мой близкий друг. Мы учились с ним вместе в кадетском корпусе. Я его встретил два дня назад в Слободзее, когда вы меня отправили с пакетом. — И что? — А то, что если вы убьете меня сейчас, Евстигнеев захочет узнать, почему вы это сделали. — Я скажу, что ты предатель и бунтовщик, нарушивший прямой приказ! — А он в это не поверит. Он меня знает. Я бунтовщиком никогда не был, и правому делу всегда служил по совести. Но то, что вы сейчас творите, это не правое дело, это… это какое-то варварство. Чем вы лучше турка? Даже турки такого с пленниками не делают! Не хочет он говорить, пытки его не сломали — так расстреляйте его к чертовой матери! Но клянусь вам, полковник, если вы сейчас сделаете то, что задумали — я на вас кинусь и своими руками убью. И пусть Чудиновский стреляет, — отчеканил Мирон, глянув в неподвижное лицо ротмистра. — Трупы наши бросьте в Дунай, мой и Славин. А завтра или через неделю придумывайте, что отвечать, когда с вас главнокомандующий за это спросит. И не только за меня, но и за этого янычара, и за ваши методы допроса с пристрастием. — Нам нужна дорога на Журжу, — прорычал Забаев. Но он уже выпрямился, отвернулся от Славы, бутылку хотя еще и держал в руке, но уже опущенной. И потому Мирон продолжал говорить, быстро, твердо; ушел из головы страшный туман, слава Богу, язык молол теперь без умолку. Только бы говорить, только бы не упустить минуту. — Кутузов рано или поздно окажется здесь и спросит с вас не только за дорогу, но и за то, какими вы средствами пытались ее отбить. И тем строже спросит, если вы варварство учините, а дорогу так и не займете. Это победителей не судят, а проигравших — суровым судом. — Чтоб тебя разорвало! — выругался Забаев и бросил бутылку наземь. Она упала у Славы прямо перед лицом. Слава вздрогнул, закрыл глаза. За все время, пока Мирон вел свою полубезумную речь, точно заклинатель змей, уговаривающий гадюку не жалить, Слава не проронил ни единого звука. Забаев резко кивнул Чудиновскому, и тот опустил пистолет — без охоты и без сожаления. Тимарцев смотрел хмуро. Потом проговорил почти с обидой: — Так что же, господин полковник. Отпустить, что ли? — Нет, разумеется, — процедил Забаев. — Фёдорова на гауптвахту, а этого… этого назад в сарай покамест. Я разузнаю по поводу этого капитана Евтсигнеева. Если вы, поручик, солгали, никакой пользы вам от этого не будет. И ему тоже. Забаев пошел из леса прочь. Чудиновский взял Мирона под локоть, то ли конвоируя, то ли помогая подняться. Пистолет он опустил, но в кобуру не убрал. Мирон сердито стряхнул его руку. — Я помогу пленному дойти до сарая. И потом приду на гауптвахту. Сам, — холодно сказал он и глянул Чудиновскому в глаза. С минуту они глядели друг на друга. Потом Чудиновский отвернулся, хотя в его лице так и не дрогнул ни единый мускул. Он негромко сказал что-то Тимарцеву, а потом повернулся к Мирону и проговорил: — Под ваше честное слово, поручик. — Даю слово, — отрывисто бросил Мирон. Оба ротмистра молча смотрели, как Мирон с трудом ставит Славу на ноги. Мирон боялся, что Слава не сможет стоять — не от слабости, а потому, что ему повредили на дыбе суставы и связки. Но Слава, хотя и шатаясь, поднялся — и устоял на ногах. Мирон выхватил кортик, разрезал его путы. Руку Славы забросил себе на шею, и они поковыляли к лагерю, точно два раненых солдата с поля боя. Через дюжину шагов Славу затрясло, потом вырвало. Мирон переждал и повел его дальше, прибавляя шаг. Забаев ушел вперед, ротмистры остались позади. Мирон со Славой вышли из леса там, где Мирон оставил своего коня. — Ты в седле удержаться сможешь? — спросил Мирон. Слава глянул на него — мутными, черными от боли глазами. Мирон, чувствуя подкатывающее отчаяние, повторил: — Слава, ты сможешь ехать в седле? Ты меня слышишь? Понимаешь? Слава наконец кивнул. На какой из вопросов он ответил, Мирон не знал, но хотелось верить, что сразу на все. — Тебе нельзя обратно в лагерь. Забаев умом двинулся, меня запрет, а тебя замучает. Садись на моего коня и скачи вокруг леса. Через пять верст начнется участок дороги, который ваши держат под огнем. Даст Бог, они тебя узнают. Ну, давай, пока те двое до нас не дошли… Пошёл. Славина рука скользнула с шеи Мирона. Задержалась на ней на секунду. Горячие пальцы зацепили затылок, потянули… ближе, ближе… отпустили. Слава взялся обеими руками за седло, попытался подтянуться и не сумел. Мирон подсадил его и помог взобраться на коня. Он уже почти слышал за спиной шаги приближающихся ротмистров, только не хотел оборачиваться. — Скачи, давай. Чертова ты бестия, — прошептал он, когда конь пустился по дороге — шагом, но сразу перешел в рысь. Слава покачивался в седле, низко наклонившись вперед и ухватившись за гриву, избитый, голый. Мирон ждал, не обернется ли он на скаку, но Слава не обернулся. Пыль поднялась столбом и скоро скрыла его из виду. Чудиновский и Тимарцев вышли из леса. Чудиновский спросил: — Вы еще здесь, Фёдоров? А где… И умолк. Мирон снял с пояса кортик и пистолет и протянул ему. — Пойдемте уж на гауптвахту, господа, — вздохнул он.