Бестия басурманская

Как таковой гауптвахты в полевом лагере не было. Её роль по совместительству выполняла склад-палатка зимнего обмундирования. Как и все склады, она охранялась, так что к арестанту не приходилось даже приставлять специальный конвой — караульный, охранявший склад, сторожил заодно и арестованного. Так что выглядело это все довольно буднично: Чудиновский отвел Мирона к складу, поручил заботам караульного и ушел, унеся конфискованное оружие. Мирон оказался в тесной, душной палатке, почти до отказа набитой прелыми вонючими тюками с солдатским тряпьем. Стащил один из тюков наземь, растянул, лег на него, как на матрац. И уснул, подложив локоть себе под голову — быстро и крепко. И очень спокойно, с чувством абсолютной правильности принятого решения. Ему снился Слава. Он стоял в реке, зайдя в Дунай по пояс, в окружении шепчущего камыша. Мирон не видел нижней части его тела, но откуда-то знал, что Слава полностью обнажен. Он знал, что Мирон здесь, но не смотрел на него; наклонился, зачерпнул сложенными руками горсть речной воды, поднес к губам. И стал пить, жадно, шумно, точно человек, умирающий от жажды. Потом обернулся через плечо, блестя светлыми славянскими глазами в оперении черных, как у турка, ресниц. Протянул Мирону руки с проливающейся из них водой и спросил, почему-то шепотом: «Хочешь?» Сон был короткий, тревожный, сладкий; он отдавал чем-то запретным. Но ведь на то и сны. Мирон проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Он решил, что это кто-то из ротмистров, и неохотно открыл глаза. Но это был не Тимарцев и не Чудиновский; сонным взглядом Мирон разглядел напряженное и встревоженное лицо Анатоля Семенова. — Просыпайтесь, — твердил полковой медик громким шепотом. — Вставайте, поручик! Мирон сел на тюке, протер ладонями глаза. — Анатоль, — рассеянно проговорил он. — А вы тут что делаете? — Тс-с, тише, — шикнул на него Анатоль и опасливо обернулся на вход в палатку, за которой виднелся караульный. — Я сказал сторожу, что мне нужно срочно вас осмотреть, так как у вас может быть заразная болезнь. Что это вы, скажите на милость, учудили? — Вы о чем?.. Ах, это. Вы про Славу, да? Я его отпустил. — Знаю, что отпустили. Я только встал, пошел в лазарет, а тут вижу, Тимарцев везет его беспамятного. Я спросил, не нужна ли моя помощь, и он рявкнул, чтоб я не лез не в свое дело. А когда я спросил его, где вы, он сказал, что вас посадили под арест, и… — Что? — сон слетел с Мирона, как не бывало. Ладони вдруг резко и противно похолодели. — Что вы сказали?! Тимарцев вез Славу беспамятного?! — Да. Вы Славе отдали вашего коня? Он проехал меньше версты и потерял сознание, упал с лошади. Тут Тимарцев его и нагнал, и привез назад. Он все еще не очнулся. — Боже, — сказал Мирон, не сразу поняв, что произнес это вслух. Так Слава не убежал. Его поймали. А Мирон-то думал, что худшее позади… неужели все было зря? — Забаев знает? — Нет еще, на ваше счастье, его срочно вызвали в штаб. Он не знает даже, что вы отпустили пленного. Иначе бы… Анатоль запнулся. Вид у него был совершенно потерянный. — Что там произошло? Что вы натворили, поручик? Да и зачем? — А вы зачем Забаеву рассказали о том, что узнали от Славы? Он вам доверился! Я-то думал, у вас есть совесть, господин Семенов. — При чем тут совесть? — вспыхнул тот. — Полковник вызвал меня к себе и потребовал отчета о моих сношениях с пленным. Спросил, как и от чего я его лечил, говорил ли он мне что-нибудь. Что же, по-вашему, мне было лгать? — Да можно было бы и солгать разок! — в сердцах бросил Мирон, и Анатоль оскорбленно вскинулся: — Мне, полевому врачу, лгать моему непосредственному командиру по поводу турецкого военнопленного? Вы в своим ли уме, поручик? Мирон не сразу ответил на этот риторический вопрос. Наконец он сказал: — Не знаю. Простите, Анатоль. Должно быть, вы правы. Да наверняка правы. Слава вам никто. — Он и вам никто, Мирон, — напомнил Анатоль довольно мягко. — Что с вами вообще происходит? Вы были добры к нему, вы вообще человек хороший… Только как так вышло, что вы пошли против приказа и воли нашего командира? — Полковник забрал Славу на допрос, — сказал Мирон, с трудом припоминая события, с которых прошла всего пара часов — а казалось, что целый месяц. — Меня услал в Слободзею, знал, что я ему помешаю. — Помешаете в чем? Мирон глубоко вздохнул. И все рассказал. Кратко, но с достаточными подробностями, чтобы Анатоль несколько раз изменился в лице, кидаясь то в краску, то в бледность. Когда Мирон закончил, некоторое время они оба молчали. — Должен признаться вам кое в чем, — проговорил наконец Анатоль. — Я не особенно сведущ в науке психиатрии, но в последнее время стал замечать в полковнике Забаеве… как бы сказать точнее… признаки душевного нездоровья. Он всегда был крут, но порой его решения заставляют меня, как медика, усомниться в ясности его рассудка. — Так вы согласны, что нельзя было… нельзя было так? Даже и с турком? — Чисто по-человечески — да, совершенно согласен, — вздохнул Анатоль. — Разумеется, на войне как на войне, но кем мы станем, если нынче, в просвещенном XIX веке, скатимся в такое первобытное варварство? Нет, вы правильно поступили, — решительно добавил он. — Спасибо, — усмехнулся Мирон. — Да толку ли? Слава сбежать не смог. Тимарцев за ним погнался, да? Они с Чудиновским в лесу были пешие, а до турок же совсем недалеко. Я думал, он успеет уйти. — Он и успел бы, если бы не свалился в обморок. Вашей вины никакой нет. Но вот что я вам скажу, поручик: когда Забаев вернется и узнает, что вы натворили, то… — Анатоль поколебался и неохотно закончил: — Его реакция может быть совершенно непредсказуемой. Я всего лишь полковой медик, и не мое дело следить за дисциплиной в лагере. Однако я не могу допустить, чтобы военнопленный, а возможно, и один из наших офицеров, стали жертвами чужого самодурства и изуверства. — О чем вы, Анатоль? — Вам нужно бежать. Снова. На сей раз обоим. Езжайте в Слободзею, к Кутузову. Просите у генерала заступничества. Объясните ему, что полковник Забаев превысил полномочия. Если начнется разбирательство, я подтвержу ваши слова. — Анатоль, вы рискуете. Всем рискуете — карьерой, а может, и собственной свободой. — А вы-то нет, что ли? Да к тому же я, хоть и действовал по совести, все-таки перед Славой провинился. И не раз даже, а два… Ладно, слушайте, — отрывисто и решительно зашептал Анатоль, пригнув голову к голове Мирона. — Мы сейчас выйдем отсюда, и я поведу вас в лазарет. Скажу, что у вас дизентерия. — А Слава? — У него тоже дизентерия. Тимарцев отвез его в прежний сарай и бросил там, я видел, как он выходит и засов запирает. Охраны там не поставили. Я вас обоих поведу к лазарету, но лазарет-то наш на окраине лагеря, на другом конце. Возьмете коня да и поедете прочь. — Разве нас не остановят? — О вашем аресте никто не прознал еще, слух разойтись не успел. Вы же пошли с Чудиновским на гауптвахту по доброй воле? Ну, вот. Сам Чудиновский пока обо всем помалкивает, да и Тимарцев тоже. Им ни к чему, чтобы полковник узнал, что они недоглядели и чуть не допустили побега пленного. Это даст вам час-другой форы. Постарайтесь оказаться к тому времени как можно дальше отсюда. Они вышли из палатки. Постовой вскинулся, но, услыхав про дизентерию, выругался, перекрестился, сплюнул и дал им дорогу. Анатоль повел Мирона по лагерю к дальнему сараю. — Очень плохо то, что вы рассказали про дыбу, — бормотал Анатоль. — Неизвестно, каковы повреждения. И сможет ли он идти. Впрочем, если и нет, то так даже в чем-то и лучше — если спросит кто, скажем, что он болен и непременно надо в лазарет… Но их никто не остановил. Оба ротмистра, действительно, не спешили похваляться своими утренними подвигами. Оба где-то запропали — возможно, как раз в этот миг обсуждали в укромном месте, что говорить, а чего не говорить полковнику, когда тот вернется из штаба. Вот и сарай; Анатоль отодвинул засов. Мирон ступил туда, внутренне обмирая. Слава лежал на гнилой соломе голый, скрутившись калачиком. Тимарцев не стал его связывать, так и бросил беспамятного — решил, что никуда он в таком-то состоянии не денется. И был прав. Мирон взял Славу за плечи, кое-как усадил, слегка похлопал по щекам. — Слава. Слава, это я. Поручик Фёдоров. Ты опять в нашем лагере. Помнишь что-нибудь? Ох, дурья твоя башка… Слава моргнул несколько раз. — Я, кажется, с лошади упал, — виновато прошептал он. — Ничего, на этот раз поедем вместе. Будешь за меня держаться. — Погодите, я осмотрю его, — вмешался Анатоль. Много времени осмотр не занял, ведь пациента даже не нужно было раздевать. Бережно ощупав его руки и ноги, согнув их в суставах несколько раз, задав Славе пару коротких вопросов и получив на них такие же короткие ответы, Анатоль поднялся на ноги. — Обошлось, слава Богу. Серьезных повреждений у него нет. Ему отлежаться бы недельку, и будет как новенький. — Некогда отлеживаться, — вздохнул Мирон. — Пойдем, Слава. Слава никаких вопросов задавать не стал. С того момента, как Мирон чудом отбил его у Забаева, он вел себя с какой-то странной, совершенно ему несвойственной покорностью, точно малое дитя. Мирон вспомнил его давешнюю злость, упрямство, увертки, сарказм — и в животе заныло, горло перехватила тоска. Ничего… ничего, только бы вытащить тебя отсюда, а там мы тебя на ноги поставим. Живенько начнешь опять огрызаться да клыки показывать. Кое-как вышли из сарая и поплелись в лазарет. На них оглядывались, но Анатоль шел впереди с уверенным видом, и никто их ни о чем не спросил. Внутри лазарета, у самого входа, было что-то вроде крохотного коридорчика, отделенного тканевым пологом от затхлых внутренностей палатки. Анатоль называл это «областью карантина» и говорил, что во всех лазаретах Европы нынче устраивают такие «области», якобы это уменьшает распространение заразных болезней. — Постойте тут, не выходите, — предупредил он и скрылся. Мирон стоял не шевелясь, с тяжело обвисшим у него на плече Славой. Они оба не проронили ни звука, пока Анатоль не вернулся. — Вот, держите, — он сунул Мирону тюк солдатской одежды. — Оденься, Слава. Поручик, помогите ему. Голым ему нельзя ехать, сразу заподозрят неладное. Слава взял тряпье, стал натягивать, путаясь в одежде и чуть не засунув голову в рукав. Мирон помогал ему, а под конец сам натянул на него сапоги. Это простое действие, кажется, стоило Славе остатка сил, и он тяжело осел наземь. — Я привел вам коня, — сказал Анатоль. — Только действовать надо быстро. Я с вами не выйду, дальше вы сами. — Храни вас матерь Божья, Анатоль, — сказал Мирон, и Анатоль вздохнул с видом обреченного на позорную казнь: — И вас. Мирон со Славой вышли из лазарета. У входа и впрямь трясла головой гнедая кобыла. Рядом почти никого не было, в их сторону никто не пялился. Мирон, не теряя ни минуты, быстро подсадил Славу в седло и сам вскочил спереди, взялся за поводья. — Обхвати меня за пояс и держись со всех сил, — процедил он. Славины руки послушно обвились вокруг его пояса. Горячая щека припала к шее сзади. Слава вздохнул, и Мирон ощутил, как чужое дыхание щекочет его коротко стриженный затылок. Мирон пустил коня шагом, с чинным, невозмутимым видом. Мало ли, куда они едут. Может, велено пленного в штаб отвезти… Чёрт, надо было хоть руки ему связать для виду. Для виду, надо же, повторил про себя Мирон и горько усмехнулся. А ведь еще два дня назад сам крутил его, как скотину, и рот кляпом затыкал. А теперь вот вместе в бега… Да уж, неисповедимы пути Господни. Гнедая вынесла их за пределы лагеря, ступила на дорогу. Мирон перешел на легкую рысь, по-прежнему чувствуя руки Славы, цепляющиеся за его пояс, и тепло его щеки на своей шее. Вскоре дорога сделала поворот, скрывая лагерь из виду. Едва его достигнув, Мирон дал лошади шенкелей. Он не сразу осознал, что скачет по дороге на Журжу, той самой, которую контролировали со своих редутов турки. А ведь это именно то направление, в котором Забаев пошлет за ними погоню, едва узнает о случившемся. Да и Слободзея была совсем в другой стороне. Слава тоже заметил это, тяжело поднял голову и глухо сказал у Мирона за спиной: — Тебе со мной к османам нельзя. Ну еще бы… И о чем только вы думаете, поручик Фёдоров? О чём вы вообще думаете с самого начала этого очень уж длинного и совершенно безумного дня? Мирон придержал лошадь. Кинул взгляд через поле, за которым виднелась другая дорога — в ставку генерала Кутузова. — Знаю, — ответил он. — Я и не собираюсь к османам. Очень надо. Слава, кажется, усмехнулся. Мирон оглянулся на него через плечо, но увидел только взлохмаченные темные волосы и бледный, блестящий от пота лоб. — Я могу тебя довезти до вашего участка дороги, — неуверенно сказал он. — Там ссадить, а ты дальше пешком. — А сам-то ты после этого куда? Мирон помолчал. В 9-й конно-егерский полк ход ему теперь заказан — по крайней мере, пока он не сумеет привлечь внимание начальства к бесчинствам Забаева и не заставит их приструнить зарвавшегося полковника. Что вовсе не обязательно произойдет вообще, ведь они на войне, которая очень уж затянулась и всем порядочно надоела. И, может быть, Забаев не так уж не прав в своей свирепой беспощадности — когда кампания на исходе и осталось только дожать противника, то уже все средства хороши. — Я в ставку пойду, — вздохнул Мирон. — Если Забаев меня по пути не перехватит. Попрошу Ивана… Он осекся, осознав, что размышляет вслух. Слава настороженно выжидал. Его хватка у Мирона на поясе была все такой же крепкой. Он хоть и сильно ослабел после пыток, но все равно оставался собой — воином янычарского корпуса. И не так-то трудно было ему, даже ослабленному, рвануть сейчас Мирона из седла, швырнуть наземь и умчаться на всем скаку к своим — рукой ведь уже подать до турецких редутов. Но Слава сидел, жался к нему и молчал. — Ты не хочешь обратно в свой оджак, да? — спросил Мирон. Слава молчал. — А как орал тогда, в нашем лагере, когда твои за тобой пришли. Спасите-помогите, гяуры проклятые убивают. Молчание. — Передумал, что ли? Переосмыслил? Решил, что русская неволя лучше басурманской? — Я опять твой пленник, да? — спросил Слава, и Мирон покачал головой. — Если бы мой. Ты военнопленный русской армии, Слава. Это все значительно усложняет. — Если я вернусь к своим, они все равно не поверят, что я ничего вам не сказал. — А как же твой Антуми-бей? Разве не вступится за тебя? И опять молчание. Однако же надо было что-то решать. Минуты утекали, как песок сквозь пальцы, и никто не мог знать, сколько у них еще времени. — Я отвезу тебя в ставку Кутузова. Попрошу у него заступничества для тебя… для нас обоих. — Слышал я о вашем Кутузове, — проворчал Слава. — Говорят, старая развалина, ни на что толком не годная. Вон, выбил нас из Рущука — и что? Удержать крепость не смог и сбежал опять на левый берег. — Это не твоего ума дело, приказы главнокомандующего критиковать, — возмутился Мирон. И тут же чуть не рассмеялся. Вот чёрт, даже в такое время они умудряются гавкаться и спорить! — Он хотя и стар, но человек мудрый. И умеренный. Зверствам полевых командиров не потакает. Под его защитой ты будешь в безопасности. «И я, наверное, тоже. Возможно», — подумал Мирон. По правде, ему стоило бы волноваться теперь больше за себя, чем за Славу. Тот, как жертва пыток и превышения полномочий, мог и впрямь рассчитывать на снисхождение генерала. Но у Мирона, нарушившего прямой приказ, виновного в неповиновении старшему по званию, оправданий не было ровным счетом никаких. Он завернул коня и поехал через поле по направлению к Слободзее. Слава сидел какое-то время у него за спиной неподвижно, вминая твердые острые колени в бедра Мирона. А потом вздохнул и опять припал сзади щекой к его шее.