Бестия басурманская

По иронии, у Мирона с собой всё еще был пакет, который ранним утром вручил ему полковник, велев доставить в Слободзею. Вряд ли это донесение было такой уж огромной важности, иначе Забаев не использовал бы его как предлог, чтобы удалить Мирона из лагеря. Однако против фактов не попрешь: донесение так и осталось недоставленным, и Мирона за это гложила совесть. Все же он был, до сего дня, исполнительным и честным воякой, безупречно — по мере сил — выполнявшим своей долг. И надеялся, если будет на то воля Божья, остаться таким и впредь. В Слободзейской крепости Мирона помнили по предыдущему визиту и пропустили внутрь без проволочек. Про Славу никто ничего не спросил. Они въехали во двор. Мирон спешился, повернулся, чтобы помочь Славе, но тот уже сам тяжело соскочил с коня наземь. Мирон взял его за плечо, сжал, заглянул в глаза. Слава ответил таким же тихим и тяжелым взглядом. Они оба помнили, конечно, кто они есть — русский офицер и турецкий солдат, и даже то, что сейчас они действовали заодно, не меняло того факта, что они по-прежнему враги. Но и с врагом можно договориться, если видеть в нем не зверя, а человека. — Держись рядом со мной и молчи. Говорить буду я, — велел Мирон, и Слава кивнул. Мирон бросил на него последний сомневающийся взгляд — все никак не мог привыкнуть к этому новому Славе, молчаливому и покорному, — и они пошли к генералу. Мирон очень надеялся, как и в первый раз, застать у генерала Ивана Евстигнеева. Тот действительно был там. Когда Мирон постучал и заглянул в кабинет, то сразу увидел широкую толстую спину главнокомандующего, прохаживающегося по кабинету и диктовавшего какое-то письмо Евстигнееву, сидевшему за столом. Иван вскинул глаза, увидел Мирона и быстро махнул ему рукой: обожди, мол. Мирон прикрыл дверь. С полчаса они прождали. Слава сначала стоял, привалившись плечом к стене, потом сполз по ней на пол, сел, уткнулся лбом в колени. Пытка, бешеная скачка верхом, обморок, поимка, новый побег и снова скачка… да уж, у него тоже выдался денек тот еще. Надо будет выхлопотать ему местечко в лазарете. В Слободзее дизентерии вроде нет, так что, может, и позволят… Евстигнеев вышел из кабинета, закрыл дверь и шагнул к Мирону. — Новый пакет привез? — спросил он, кивнув в знак приветствия. — Это тоже, — ответил Мирон. — Но не только. Мне необходима аудиенция у генерала. Это дело очень срочное. Иван слегка нахмурился. Заметил наконец Славу, привалившегося к стенке, и нахмурился еще сильнее. — А это кто такой? — Слава. Тот турецкий пленный, о котором я тебе в прошлый раз рассказывал. — Зачем ты его сюда притащил? — Об этом мне и надо поговорить с Кутузовым. Причем срочно. Это дело не терпит, Иван, поверь мне на слово. — Он хочет какие-то важные сведения сообщить? — спросил Евстигнеев, а когда Мирон не ответил, покачал головой. — Ну ладно. Обождите. Он снова скрылся в кабинете, и тотчас вернулся, приоткрыв дверь и приглашая посетителей войти. Апартаменты главнокомандующего в ставке были скромны — обычный штабной кабинет. Заваленный картами и бумагами стол, продавленное старое кресло, приставленное к камину, да небольшой диванчик у стены; Мирону некстати вспомнилось признание Ивана, что Кутузов любит после обеда прикорнуть. Сам Кутузов уже уселся в кресло и свесил на грудь свою седую голову с толстым двойным подбородком. Время стояло как раз послеобеденное, и генерал явно не собирался изменять своим привычкам. Мирон ступил вперед, щелкнул каблуками, отдал честь. — Кто таков? — лениво спросил Кутузов, приоткрывая единственный уцелевший глаз. Второй, незрячий, вопреки расхожим слухам, не был спрятан под черной повязкой, а просто закрыт сморщенным веком. — 2-й гвардейской кавалерийской дивизии 9-го конно-егерского полка поручик Фёдоров! — отчеканил Мирон, и Кутузов поморщился. — Не шумите так, батенька, сделайте милость. Вижу, что кавалерист, вы все, как один, топочите и горланите. Что у вас? — Пакет от полковника Забаева вашему высокопревосходительству. — А вы ведь давеча уже от него пакет привозили? — припомнил Кутузов. — Ну, давайте. Мирон вручил донесение и снова вытянулся в струнку. Кутузов, словно не замечая стоящего за спиной Мирона Славы, неторопливо вскрыл пакет, прочел донесение, отложил. — Что-нибудь еще, поручик? — Да, ваше высокопревосходительство. Имею личное дело, которое, однако же, касается не только до меня, но и до всего нашего полка, чести мундира и русской армии. — Во-от оно как, — протянул генерал и зевнул. — Молоды вы, батенька, горячи. Сколько вам лет? — Двадцать три, ваше высокопревосходительство. — В двадцать три года что ни дело, так честь русской армии и мундира. Что стряслось? Мирон сделал Славе знак, чтоб ступил вперед. — Это Вячеслав, турецкий янычар. Я взял его в плен несколько дней назад и привез в полковой лагерь. Наш полковник, господин Забаев, провел несколько допросов с пристрастием, используя при этом такие методы, которые марают не только офицерскую честь, но и достоинство человеческое. Я за этим безразлично наблюдать не смог и вмешался. Посему отдают теперь и себя, и военнопленного на ваш справедливый суд. Кутузов раскрыл единственный глаз. Глянул им зорко и внимательно — сначала на Славу, потом опять на Мирона. — Так-так, — проговорил он. — Янычар, значит. Из лагеря Ахмета-паши? — Так точно. — Вы его Вячеславом назвали. Он русскую речь знает? — Так точно! — Ну пусть тогда говорит, — позволил Кутузов. — Вы, сударь, кто такой будете? Слава негромко вздохнул. И ответил: — Я йолдаш янычарской орты под предводительством чомбарджи Антуми-бея. — И впрямь, прекрасная русская речь. С Поволжья? — С Приамурья… ваше высокопревосходительство. — Далеко вас судьбинушка закинула. Да, это бывает. В смутное время живем, никого доля не щадит. Так вы что же, решили перейти на нашу сторону? — Нет, — тихо ответил Слава. — Я храню верность моему оджаку. — В том-то и беда, — вмешался Мирон. — Полковник допросил его и ничего не добился. Турки напали на нас, пытаясь его отбить, что свидетельствует о ценности пленного. Но полковник слышать не желал об обмене или выкупе. Он применил к пленному пытки, которое мне бы не хотелось детально описывать ввиду их чрезвычайной гнусности… — Я, батенька, не юная барышня, коли вы изволили заметить, — недовольно сказал Кутузов. — И от живописания тягот войны без чувств не хлопнусь. Начали, так уж говорите все, как есть. И Мирон рассказал все, как есть — как давеча рассказывал Анатолю. Умолчал лишь о том, какое двусмысленное положение занимал Слава при своем чомбарджи; Мирону казалось, что сейчас это не имеет особого значения. И уж точно это не оправдывало угрозы и действия Забаева. Мирона до сих пор мороз по коже продирал, как он вспоминал горлышко бутылки шампанского, сунутое Славе между ягодиц… Когда он смолк, Кутузов некоторое время не двигался. Потом оперся о подлокотники толстыми руками и тяжело поднялся. Стал прохаживаться по кабинету, хмурясь и покачивая седой головой. Мирон, Слава и все это время молчавший Иван Евстигнеев ждали. — Скверное дело, — проговорил генерал наконец. — И впрямь скверное. Кто-нибудь может подтвердить ваши слова, поручик? — Да, ваше высокопревосходительство. Во-первых, ротмистры Тимарцев и Чудиновский — они присутствовали при пытках и все видели. И хотя оба верны Забаеву, они также честные офицеры, и, полагаю, на прямой вопрос отпираться и лгать не станут. А во-вторых, капитан Семенов, наш полковой врач. Он осматривал и лечил Славу все эти дни. — Ваше счастье, — пробормотал генерал. — Ну что ж. Коли все это правда, так вы правильно сделали, что приехали ко мне. Я, батенька, бесчинств и самоуправства в вверенной мне государем императором армии не терплю. И злоупотребления на местах, по мере скромных сил своих, решительно пресекаю. Вы, сударь, — обратился он сухо к Славе, — отныне под моей личной протекцией. Однако остаетесь на прежнем положении военнопленного, во всяком случае, пока. Подозреваю, что очень скоро лично побеседую с полковником Забаевым, и можете не сомневаться, что в руках его вы более не окажетесь. Однако вполне можете оказаться под военно-полевым трибуналом. Как и вы, поручик, если ваша история не подтвердится. — Готов понести наказание согласно уставу и закону военного времени! — оттарабанил Мирон, и Кутузов махнул пухлой рукой. — Эх, молодежь… Голову вам снести за такое могут, это вы понимаете? А впрочем, вы поступили, как честный человек. Забавно это, не находите? Порой, чтобы поступить, как честный человек, приходится пойти против чести воинской… Но все же, — добавил Кутузов с сомнением, — одно мне неясно. Чем вызвана такая глубокая неприязнь полковника Забаева к этому молодому человеку? Ведь раньше он в подобных перегибах замечен не был? — Мною лично — не был, ваше высокопревосходительство. Однако рискну предположить, что и таких упрямых, строптивых, наглых пленников полковнику Забаеву давненько не попадалось. Слава что-то пробормотал, как показалось Мирону, обиженно. Кутузов обратил на него свой зоркий глаз. — Упрям, значит? — Как черт, ваше высокопревосходительство. Так ни словечка и не сказал. И не кричал даже на дыбе. — Так это ведь характеризует его с самой лучшей стороны, — одобрил Кутузов. — Хорошо бы все русские солдаты проявляли в плену подобное мужество. А впрочем, это геройство все по молодости да по глупости… хотя и не перестает от этого быть геройством. Капитан, позаботьтесь об этих двоих, — обратился он к Евстигнееву. — Выделите им помещение, а Вячеславу, если требуется, пусть медики окажут помощь. Скверно вы выглядите, сударь, — проворчал он, повернув голову к Славе. — А вам, поручик, напоминаю, что спасенный вами от полковничьего произвола турецкий солдат по-прежнему остается военнопленным. И его пребывание в Слободзее — ваша личная ответственность. Если он убежит или наделает бед, то от трибунала вам уж, боюсь, никак не отвертеться. — Я не сбегу, — сказал Слава, и Кутузов хмыкнул: — Вы меня простите, сударь, но вашему слову я не очень-то верю. Уж слишком вы верны своим. Что, впрочем, заслуживает если и не поощрения, то уважения. Вы свободны, господа. Мирон щелкнул каблуками. Слава коротко поклонился. Они вышли из кабинета. Аудиенция кончилась. Евстигнеев отвел их в тесную каморку без окон, почти чулан, где стояла одна-единственная кровать. Мирона он там оставил, а Славу увел в лазарет. — Дождись меня, — бросил Иван, уходя, и Мирон кивнуть не успел, как захлопнулась дверь, отсекая дневной свет. Мирон, впрочем, никуда уходить и не собирался — куда ему? Он прекрасно понял Кутузова. Если Слава сбежит, для Мирона все будет кончено, но и сам он сбегать не имеет права, потому что этим окончательно превратится в предателя. Оставалось лишь уповать на милость и мудрость генерала. Что Кутузов во всем разберется и вынесет беспристрастный вердикт, Мирон почему-то не сомневался. Было в старом, грузном, ленивом генерале что-то, что заставляло всех безоговорочно подчиняться и слепо ему доверять. Даже когда решения его порой вызывали непонимание, а то и ропот. Впрочем, со Славой все прошло лучше, чем Мирон смел надеяться. Кутузов и впрямь взял его под свое покровительство, а большего Мирон и не ждал. Евстигнеев вернулся через четверть часа. — Его пока оставили в лазарете, — сказал он, заходя. — Медик сейчас отлучился, вернется, осмотрит его и подлечит, если надо. Я тебе света принес. Он поставил на пол коптящий стеклянный фонарь с горящей свечой внутри. Чулан озарился тусклым желтым светом. — Что ты, по-твоему, творишь, Мирон? — отрывисто спросил Иван Евстигнеев. Похоже, этот вопрос не давал ему покоя и вертелся на языке все время, пока он вынужден был выслушивать в кабинете генерала историю Мирона. Мирон потеребил короткие волосы у себя на затылке. — Это хороший вопрос, Ваня. Чёрта с два я знаю. — Чёрта с два ты знаешь? Ты нарушил все мыслимые и немыслимые параграфы воинского устава! Неповиновение старшему по званию, препятствие его действиям, невыполнение прямых приказов, пособничество врагу в совершении побега из плена! Это же черт знает, что такое! Да половины из этого довольно, чтобы отдать тебя под полевой суд и сразу же расстрелять, не разбираясь — это ты понимаешь?! — Наверное, — усмехнулся Мирон. — Наверное, — повторил Евстигнеев с какой-то злобой. — Ты даже сам не понимаешь, что творишь. А я не понимаю, почему?! Ты же всегда был таким рассудительным, я так тобой из-за этого восхищался. Ты младше меня, а здравомыслия тебе всегда доставало на троих таких, как я. Так что же с тобой стряслось? «Бестия басурманская со мной стряслась», — подумал Мирон. И это был бы самый честный ответ. Честный, краткий и исчерпывающий. Только Мирон не мог дать Ивану такой ответ. Не после того, что между ними когда-то было и памятью о чем он по-прежнему дорожил. — Все этот проклятый турок, — сказал Иван, точно прочтя его мысли. — Этот… Слава. — Он не турок. Он русский. — Нет, Мирон, он турок, и ты совсем ума лишился, если думаешь иначе. Какого черта ты ему вообще веришь? Он, по твоим словам, на пытках не сломался — а теперь вдруг вон, присмирел, русскому главнокомандующему поклоны отвешивает. Ты не думал, что может быть у него на уме? А вдруг он теперь в какую-то ловушку нас заманит, тогда что? Мирон глянул на Ивана с удивлением. Такая мысль ему в голову не приходила. А ведь он и сам заметил, что Слава после своего чудесного избавления как-то странно притих и стал вести себя совсем иначе. А ну как и правда решил обратить вконец запутавшееся положение в свою пользу? Мирон же предлагал ему уйти к османам — там, в поле… А он не захотел. Предпочел поехать с Мироном — да не куда-нибудь, а в ставку генерала, в самое сердце вражеского логова. Где, вполне вероятно, сможет что-либо выяснить, а то и навредить врагу куда больше, чем если бы остался в турецком лагере за редутами… Мирону вспомнилась горячая Славина щека на затылке. Крепкие руки на поясе, грудь, вжимающаяся ему в спину. Связанные руки, тянущиеся к его лицу, просяще приоткрытые губы, поблескивающие глаза. Верить ему? Или рановато еще? — Ты что, любишь его? Мирон вздрогнул всем телом, очнувшись от раздумий. Евстигнеев стоял напротив, темный, почти неузнаваемый: свет фонаря падал на навощенные сапоги, но фигура и лицо оставалась в тени. Точно незнакомец. Точно не спали в объятиях друг друга никогда. — Когда-то мы с тобой расстались, чтобы не губить наши карьеры, — вполголоса сказал Иван. — Это было наше общее решение. Ты с ним согласился. Ты отказался от… меня, выбрал службу. А теперь и службу, и саму свою жизнь на кон поставил. И ради кого, Мирон? — Я очень устал, Ваня. День был долгий. Давай завтра поговорим? — Нет. Не поговорим, — ответил Евстигнеев и вышел, оставив Мирона одного. Мирон знал, что ему, как и Славе, надо отдохнуть, но не смог заставить себя лечь на койку. Внутри точно что-то свербело, ныло, не давало покоя. Странно, он даже голода не ощущал, хотя не ел ничего со вчерашнего дня. Как и Слава. Хотя его в лазарете должны были накормить. В конце концов он плюнул на все и пошел в лазарет. Там оказалось чисто и совсем пусто. В Слободзее не было сейчас никаких эпидемий, боев тоже давно уже не велось, а в вылазки штабные не ходят. Большая, просторная, светлая комната, заставленная одинаковыми койками с белыми простынями, была почти пуста. Только на самой дальней, у открытого окна, лежал Слава. Он повернулся на бок, отвернувшись к окну, и, кажется, спал. Мирон тихо подошел к нему и постоял над ним немного, пытаясь собрать в кучу скачущие в голове мысли. «Ты его любишь, что ли?» Ох, Ванька. И кто тебя, сволочь такую, за язык тянул? Думай вот теперь… — Чего пялишься? — пробурчал Слава, не оборачиваясь. — Да так, проведать тебя зашел. — И убедиться, что не сбежал? Сказал же, что не сбегу. — Знаю. «А вот почему не сбежишь — это еще большой вопрос». Слава приподнялся на локте и обернулся. — Ты благодарности от меня ждешь, да? Ну, спасибо, что ли. Но если надеешься, что вот теперь-то я и заговорю, то… — Да не говори, — вздохнул Мирон. — Я понял уже, тебе сам черт язык не развяжет. Где уж мне. — Зачем ты это сделал? — спросил Слава резко. — Зачем мне помог? Точно такой же вопрос задавал Мирону Иван. И точно так же единственный честный ответ Мирон дать ну никак не мог. — Не получилось иначе, — только и смог ответить он. — Ладно. Вижу, ты в порядке. Отлежись пару дней, а там видно будет. Он повернулся, чтобы уйти, и Слава сказал ему в спину странно севшим, низким голосом: — Я очень сильно испугался тогда. Очень… очень. Заметно было? Он все так же полулежал, приподнявшись на локте, и чуть заметно дрожал — то ли от напряжения, то ли это так выходил наконец наружу весь пережитый им ужас. Тогда он так и не сломался, а теперь вот… — Незаметно, — сказал Мирон. — Совсем незаметно. Спи, Слава. Не думай ни о чем, просто спи.