Бестия басурманская

На следующий день в Слободзею приехал полковник Забаев, в сопровождении ротмистров Чудиновского и Тимарцева, а также полкового врача, капитана Семенова. Все они были вызваны генералом Кутузовым лично. Мирон думал, что ему и Славе устроят с ними очную ставку, чтобы во всем разобраться по уму. Но, видимо, дело это было уж слишком грязное, слишком мутное, а особенно учитывая зреющее в армии общее недовольство затянувшейся кампанией и бездействием русских перед лицом неприятеля. Мирон понимал, что кое-кто, пожалуй, стал бы даже и оправдывать действия Забаева — мол, всякий русский человек, сидя этак без дела, дуреть начинает. Кутузов, вероятно, тоже это понимал. Потому разбирательство прошло при закрытых дверях и очень стремительно, за какие-то полдня. В итоге полковник Забаев был отстранен от командования полком и отправлен в другую дивизию, на границу с Польшей. Его место, к удивлению Мирона, временно занял ротмистр Чудиновский, по такому случаю повышенный в чине до подполковника. Вероятно, имела место какая-то сделка. Мирона это сильно покоробило, ну да что поделаешь? Тимарцев и Семенов остались при полку, в тех же чинах; для них ничего не изменилось. Словом, будто и не было ничего. Мирон случайно столкнулся с Забаевым и прочими во дворе, когда они шли к конюшне за своими лошадьми. Все остановились. Тимарцев и Семенов, замешкавшись, пошли дальше (Анатоль чуть заметно кивнул Мирону и слабо улыбнулся), а Забаев с Чудиновским остались стоять. Мирон сказал: — Я слыхал о вашем новом назначении, полковник. Весьма рад более не состоять под вашим командованием. — Мы с тобой еще встретимся, Фёдоров, — сказал Забаев тихим рокочущим голосом, и Мирон согласно кивнул: — Когда будет на то подходящее время и обстоятельства, я с удовольствием с вами встречусь и окажу вам удовлетворение. После войны. — После, — выплюнул Забаев и, размашисто махая руками, пошел прочь. Чудиновский, оставшись с Мироном один на один, холодно посмотрел ему в глаза: — Ну и заварили вы кашу, — заметил он, и Мирон пожал плечами. — Не я ее заварил, ротмистр… то есть господин подполковник. Не мне и расхлебывать. Кстати, позвольте поздравить вас с повышением. — Благодарствую, — ответил Чудиновский все так же холодно. — Считаю нужным уведомить, что, хоть вы и состоите в ныне вверенном мне полку, однако я не считаю себя обязанным взыскивать с вас за нарушения, допущенные вами во время службы полковника Забаева. — Рад это слышать. — Однако, — продолжал Чудиновский железным тоном, — я советовал бы вам при первой возможности перейти в другую часть. Поскольку я не скрываю, что предубежден против вашей личности и не желаю иметь вас в своём подчинении. Честь имею. «Вот же неблагодарный, а? — подумал Мирон, глядя ему вслед. — Если б не я, долго тебе бы еще ходить в ротмистрах. Не ценят люди добра». Кстати о людях, не ценящих добра… Знать бы, как там Слава. Убедившись в тот первый вечер, что он наконец в безопасности, Мирон почему-то не смел больше его навещать. Не хотел показаться навязчивым, да и мысль, зароненная в его голову неосторожным предположением Ивана («любишь его, что ли?»), пугала не на шутку. Так что Мирон действовал по примеру генерала Кутузова — тянул время и «держался скромного поведения». С Иваном, впрочем, они встретились и поговорили. Мирон обедал в офицерской столовой с остальными офицерами крепости, там же был и Иван. Он сам подошел к Мирону и заговорил с ним, как ни в чем не бывало, об опале Забаева, поздравив с успешным завершением этой опасной истории. К удивлению Мирона, Иван передал, что Кутузов его даже скупо похвалил — мол, если бы не он, так и не стало бы известно о злоупотреблениях, позорящих русский мундир. — Но только ты очень уж часто таких штук не выкидывай, — улыбаясь, сказал Евстигнеев. — Хорошего, знаешь ли, понемножку. Его улыбка была ясной, но глаза оставались прохладными. И тем не менее, они разговаривали друг с другом — уже хорошо. Мирону очень не хотелось терять в Евстигнееве друга, как потерял когда-то любовника — потому что, как ни крути, а товарищем Иван был хорошим. Они выпили после обеда в комнате, которую занимал Иван, тот опять раздобыл где-то превосходное вино. Напряжения между ними почти совсем никакого не осталось. Вдруг Иван сказал, перебив сам себя на полуслове: — Знаешь, я тут подумал, что был не особенно-то справедлив к тебе. Я ведь сам предложил тогда, в кадетском корпусе, чтоб мы расстались. Сам тебя оттолкнул, сам поселил в тебе идею, что дороже карьеры ничего быть не может. — И так оно и было, — тихо сказал Мирон. — Да, было, — Иван помолчал и добавил нарочито беспечно: — Я справлялся утром в лазарете, дела у твоего турчонка пошли на лад. Ест да дрыхнет целыми днями. Верно говорят: враг не дремлет, потому что хорошо высыпается. Они посмеялись. Мирон вдруг вспомнил, что давно, с самого начала еще, хотел задать Ивану один вопрос, но все как-то было недосуг. — Ваня, у тебя же дядя служил когда-то послом в Истанбуле, в мирное время. Ты мне много чего рассказывал с его слов про Турцию, когда мы учились, помнишь? — Ещё б не помнить. — А не говорил ли он что-то о форменных знаках различия янычар? Синий и белый кушаки — это какой чин означает? Иван наморщил лоб, побарабанил пальцами по столу. — Дай-ка припомнить… Дядя как раз сильно интересовался янычарами, очень уж ему их форма нравилась. А как по мне, так неказистая совершенно, никакого строгого изящества, не то что русский мундир. Да, так о чем я… Если не ошибаюсь, синий и белый кушак — это знак отличия, соответствующий знаменосцу. Не вспомню только, как это по-турецки будет. — Знаменосцу? То есть это все-таки офицерский чин? — Да, и один из самых высших в орте. Мирон кивнул. Ну, собственно, чего и следовало ожидать. Славу отпустили из лазарета через неделю. Мирон узнал об этом случайно: шел коридором и увидел его в окно, бестолково слоняющегося по двору. Он не знал, куда ему приткнуться, а спрашивать кого-либо о Мироне, видать, побоялся или просто не захотел — гордый же. Мирон вышел к лестнице, открыл наружу дверь и окликнул его. Слава вскинул голову и просиял улыбкой. Мирон в первый раз видел, как он по-настоящему улыбается. А еще он увидел, что Славе лучше. Лучше даже, чем в самый первый день их встречи, когда Мирон напал на него у реки. Там Слава был хотя и здоровым физически, но сумрачным, неспокойным; теперь, вспоминая тот роковой для обоих день, Мирон понимал, что лишь охотничий азарт и стремление поскорее захватить турка не позволили ему этого разглядеть. Может, Слава и не собирался топиться в Дунае (хотя Мирону легко верилось, что мысль такая у него в голове все же скользнула, когда он вошел в мутную воду, даже если теперь Слава себе самому в этом не признается), но на душе у него тогда кошки скребли. А теперь… А теперь словно бы нет. Все его раны зажили, измученное тело восстановило силы. Он похудел за эти дни, но не слишком. Синяки под глазами еще оставались, но уже не такие страшные, как в то утро, когда Забаев растягивал его на дыбе. Рана на предплечье тоже заживала, сейчас она была чисто перевязана. И одежда на Славе была тоже чистая — простая одежда русского солдата. Он выглядел в ней так естественно, словно с самого начала сражался за Русь-матушку, а не против нее. Мирон привел его в каморку, которую им отвели. Там он уже заранее расстелил раздобытый с Ваниной помощью матрац, подушку и шерстяное одеяло. — По очереди на полу будем спать, — пояснил он. — Ты нездоров еще, так что моя ночь — первая. — Да будет тебе, — фыркнул Слава. — После вашего поганого сарая мне матрац на полу ханским ложем покажется. Он плюхнулся на матрац и похлопал по нему ладонью, точно проверяя, достаточно мягок ли. Потом поднял голову и посмотрел на Мирона снизу вверх. — Что ты?.. — начал он и умолк. Мирон медленно опустился на кровать напротив, вытянул ноги. Дверь они прикрыли, оставив лишь щелочку, чтоб не было душно. Каморку освещало слабое мерцание свечки в стеклянном фонаре. — Значит, знаменосец, — проговорил Мирон. — Как это будет по-турецки? Он увидел в полумраке, как Слава сощурился — знакомый прищур, ох, до черта знакомый же. — А-а, — протянул Слава. — Нашел наконец кого-то, кто разбирается в янычарских знаках отличия? Знаменосец по-турецки — «байрактар». Соответствует примерно унтер-офицерскому званию в вашей армии. — Да ну? А я слыхал, что этот чин один из самых высоких в орте. — Не самых высоких. Реальной власти он никакой не дает, — неохотно ответил Слава. — Но он один из почетных. Обычно байрактар непосредственно приставлен к чомбарджи и на марше едет верхом с ним рядом, везя знамя. А заодно может выполнять при чомбарджи обязанности… ну, по-вашему, адъютанта. Я этот чин ничем не заслужил, — угрюмо добавил он. — Меня и не спрашивали, хочу я его или нет. Просто так Антуми-бею было проще держать меня все время при себе, и никому ничего объяснять не приходилось. — А главнокомандующему сказал, что простой йолдаш, — с упреком сказал Мирон. — Он тебе пообещал заступничество и спасение, а ты стоял и в глаза ему врал, скотина ты бессовестная. — Ну да, а что мне было, тут же от радости разрыдаться, в ножки пасть и всё выложить? Ты с таким расчетом меня вез к Кутузову? — Нет, — вздохнул Мирон. — Нет, забудь. — К тому же он сам сказал, что я остаюсь пленным, — хмуро добавил Слава. — Захочет допрашивать меня, как пленного — пусть допрашивает. Тогда и поговорим. — Ну да, с тобой поговоришь. Ты прямо соловушкой заливаешься. — Это от подхода зависит. Ты и Анатоль обо мне и так уже знаете куда как больше того, чем мне бы хотелось. В низком голосе звучала неподдельная досада, даже гнев. Играет опять, хитрит? Если бы знать… Формальный чин или нет, а Слава таки оказался офицером довольно высокого ранга. И, значит, Забаев был прав хотя бы в том, что у Славы действительно есть что выпытывать. И даже не исключено, что свои и впрямь пытались тогда его не отбить, а заставить замолчать навсегда… Но толку ли об этом думать теперь? Ведь Мирон не для того спас его, чтобы к себе расположить. Вовсе не для того. — Почему он так поступил с тобой? Твой Антуми-бей? Раз он даже в чин тебя возвел и все время при себе держал, значит, и вправду… ценит, — закончил Мирон, поколебавшись: это слово казалось сейчас наиболее уместным и наименее опасным. Слава вздохнул. — Я сам об этом много думал. Мне кажется, я попросту стал ему надоедать. Он брал меня больше двух лет. При том не скажу, чтобы он был мне верен, — Слава усмехнулся, почти без горечи. — Речь даже не о четверых его женах. Я знаю, что он в Истанбуле нередко ходил в бордели, где можно было развлечься с мальчиками. Когда мы были в столице в последний раз, он пригласил меня в свой дом. Я обрадовался сначала, решил, что он оказывает мне честь. Но когда мы оказались там, он повел меня на женскую половину. И… словом, захотел, чтобы к нам в постели присоединилась одна из его жен, и предложил мне выбрать, которая. Обставил это, словно и впрямь великую честь. А мне так тошно стало. Мы же с ним говорили по-русски, и… — Слава смолк. Потом неохотно добавил: — Я отказался, притом грубо. Он рассердился, но вроде не слишком. Ну так мне тогда показалось. А как мы пошли в поход, так и вовсе все стало по-прежнему. Но, думаю, он зло на меня затаил тогда — за отказ, за своеволие. Турок ничто так не выводит из себя, как своеволие тех, кого они считают своими рабами. Жены, младшие по званию, слуги, наложники. Пока ты подчиняешься, ты жив и даже доволен жизнью. Но перечить не смей. Это дорожка в один конец. — Так когда он тех троих привел к тебе, то, выходит, так отомстил? — Да, и заодно напомнил, что он надо мной хозяин. Хотя формально мы оба, как и все янычары — личные рабы султана. Но кому дело до султана, я его даже не видел никогда. Сидит себе во дворце, от мира прячется, и от нас, янычар, тоже прячется. Боится нас. И правильно делает. — Почему? — с неподдельным интересом спросил Мирон. — Разве янычары — не верные псы падишаха? — Верные-то верные. Только того падишаха, который им по нраву. За такого мы, конечно же, глотку порвем и жизнь отдадим не думая. Но если падишах чем-то не угодит янычарам, так только держись. Перевернут котел, устроят бунт, пойдут во дворец с обнаженными ятаганами и заряженными ружьями. Потребует перемен, а не получат их — так и вовсе скинут султана и посадят на трон его сына или племянника. Так не раз у Османов было. Янычары — обоюдоострый клинок повелителя. — Псы, которые могут загрызть собственного хозяина, — задумчиво сказал Мирон. — Опасное войско. — Было опасным, — сказал Слава хмуро. — То, о чем я тебе говорю, всем известно, да давно уж быльем поросло. Расцвет янычарства остался в прежних веках, когда оджак полностью формировался из христианских пленников. Вот это была и впрямь грозная, могучая сила. Но со временем она выродилась. Сперва янычарам разрешили жениться, и их сыновья тоже становились янычарами, хотя и были урожденные мусульмане. А потом и другим мусульманам мало-помалу позволили вступать в оджак или записывать туда своих сыновей. Это же лучшее войско Османской империи, элита, прямой путь на самый верх. А больше того, если ты числишься в рядах янычар, тебе делаются огромные послабления. Янычары не платят налогов, им не нужно молиться пять раз в день, им можно пить вино, развратничать и безнаказанно грабить. И половина, а то и больше оджака теперь — никакие не львы ислама, а всякая шваль. Кое-кто даже нарочно покупает янычарское звание, а сам ни дня в орте не отслужил, остается в Истанбуле и там открывает торговую лавку, а налогов не платит, потому как янычар. Слава в сердцах сплюнул на пол. Его точно прорвало, он рассказывал все это с искренним, неподдельным возмущением. Мирон молча слушал. — Когда-то янычары и правда были семьей. Аллах отнимал у тебя старую семью, но взамен давал тебе новую, лучшую. Аллах давал тебе смысл. Меня учили истории янычарства, учили, что янычары — это братство, и всякий брат для другого дорог и священен, а дороже брата только наш общий отец — султан. Когда ты один и далеко от дома, в чужом краю, и тебе такое твердят изо дня в день, то в это так просто поверить. Я и верил поначалу. Но янычарство уже не то, оно изгнило и истлело изнутри. Они меня прозвали Гнойным, за мой язык острый и непокорность, а для них нет греха страшней непокорности. Но на деле это янычарство само прогнило, в нем изъян, а не во мне. Теперь это уже не воины, а торгаши, интриганы, развратники. Даже Аллаху не молятся, зато вино, гашиш, девки да мальчики — это всегда пожалуйста. И в войне обленились, драться с равными не хотят, только грабить слабых. Раньше брат за брата грудью вставал — а теперь глотку раздерет зубами, чтоб к начальству подольститься да от похода отвертеться, остаться в Истанбуле кофеем торговать… А те, в ком все же сохранился воинский дух, только и думают, что о наживе, о добыче, о сладострастии. Веры и верности ни в ком нет. — А сам ты веришь в Аллаха? — спросил Мирон, и Слава почти что выкрикнул:  — Да какая разница? Какая разница, верить или нет в бога, и как его звать, и в мечети или православной церкви ему молиться? Христианский бог меня покинул и бросил на поруганье туркам. Турецкий бог от своих нерадивых рабов лицо отвернул, и вместо новой семьи они стали для меня жестокими господами. Если и есть разница между этими богами, так для меня ее нет. — Поэтому ты решил к ним не возвращаться? — Нет. Не поэтому. — А почему? Скажи. Мне надо знать. Слава нахмурился. Какое-то время подбирал слова, словно понимал, что Мирон душой не кривит и честный ответ для него действительно очень важен. — Я в детстве, когда мальчишкой был, мечтал когда-нибудь попасть в ополчение, в войско, и пойти воевать за отчизну. Все равно с кем, но лучше бы всего с турками. А оно вон как повернулось — сам меч повернул против бывшей родины. Заплатят янычарское жалованье, съем свою ложку пилава из общего котла — я и рад. Была бы семья — я бы убил за семью, а так-то что, когда семьи нет? Куда бежать и чего искать? От добра добра не ищут. Так и жил… А потом ты. Мне помог. Мне никто не помогал никогда, все только искали во мне своей выгоды. А ты пошел против своего командира и из ада меня вытащил. Так зачем и как мне теперь возвращаться в оджак, к Антуми-бею, который со мной… так… когда я знаю, что со мной можно было бы и иначе? Последние его слова прозвучали неуверенно, даже робко. Как будто он правда не до конца верил, что с ним можно обходиться по-человечески. Что он — бешеный пес султана, предатель земли русской, перебежчик, жертва войны и жестоких обычаев, и постоянного, многолетнего насилия над его душой и телом — что он, вот такой, заслуживает хоть чего-то хорошего и кому-то на свете нужен. — Я поначалу, когда ты только взял меня, очень хотел назад, — сказал Слава почти шепотом. — Молился Аллаху, чтобы мои меня спасли, хоть и не верую, а молился. Но спасли меня не они, а ты. И я назад к ним теперь не хочу. Он оказался вдруг рядом с Мироном, на коленях у его кровати. Оперся руками на постель, ткнулся лбом в сложенные руки. Его плечо задевало бедро Мирона. Было хорошо ощущать, что он так близко. От этого в животе становилось тепло. — Но все-таки, хоть и не вернешься к ним, их тайны не выдашь, — сказал Мирон утвердительно, и Слава кивнул. — Не выдам. И не потому, что так уж им верен — хорошо было бы даже отплатить этому поганцу Антошке за его издевательства. Только вот если скажу, я же его предам, и янычарство предам. А у меня ведь совсем ничего нет. Если я и это предам, что от меня тогда останется? Слышно эхо, да нет уже человечка там. — Ты мог бы заново обрести себя. Свою родину, — сказал Мирон вдруг дрогнувшим голосом. — На Руси… — Нет, не мог бы. Родина — это люди, а не земля и не песок. Земли с песком и в Турции хватает. Мирон не думал, что делает. Не знал, почему так поступает — с самого начала не знал, и не в силах был думать об этом. Только руки его двигались будто сами собой, когда потянулись и прикоснулись к Славе. Одна легла на плечо, другая на шею, разворачивая его к себе. Слава вскинулся, повернулся. Мирон наклонил голову и неловко, бережно коснулся его губ своими. Точно целовал невинную девицу, которую только что попросил составить его счастье и получил положительный ответ. Слава губы не разомкнул, неловкую ласку холодно вытерпел. — Вот оно как, — сказал он. — И драться теперь не будешь? — Не буду, — примирительно сказал Мирон. — А ты? Будешь кусаться и орать? — Смотря что ты станешь делать, — хмыкнул Слава. Потом, будто поразмыслив, вскинул руку и ухватил Мирона за шею тоже — крепко, властно. Потянул на себя, запрокинув голову, и вжался в его рот губами, да не робко, а очень даже нахально и самоуверенно. И дыхание его было жарким, сладким, ароматным, как чашка горячего чая в морозный день.