Бестия басурманская

Сентябрь прошел и осыпался, едва успев зацепиться за уходящее лето жухлой травой да последними теплыми днями. К концу месяца зарядили ливни, да такие, что не просто дороги размыло, а даже Дунай вышел из берегов. Правда, окопавшимся на обоих его берегах туркам это не навредило — их надежно защищали выстроенные еще в июле редуты. Время теперь не ползло улиткой, как летом, а скакало галопом, точно горячий жеребец. Полковничий и генеральский ропот звучал все громче, гудел, точно осиный рой: генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов, главнокомандующий русской Дунайской армией, по-прежнему ничего решительного не предпринимал. Мирон опять томился бездельем. Он попытался хлопотать о переходе в другую часть, но с этим постоянно случались какие-то проволочки. Евстигнеев без труда за один день устроил бы его в штаб, но становиться штабным Мирон не хотел категорически. Его по-прежнему манило поле, драка, охота, артиллерийский грохот и бешеная скачка верхом. Кавалерист однажды — кавалерист навек. Потому он вполне понимал и разделял возмущение генералов, ходивших в подчинении Кутузова: самому не терпелось вернуться в поле. А вот Слава казался совершенно довольным жизнью. Его положение военнопленного теперь стало практически незаметным и проявлялось лишь в том, что ему запрещалось ходить по крепости без сопровождения своего личного конвоира, то есть поручика Фёдорова. Мирон ежедневно водил его на прогулку, подышать воздухом — не все ж в чулане сидеть, но старался не злоупотреблять этим, потому что отношение к Славе, да и к Мирону тоже, в крепости было не особо приязненным. Все или почти все слышали о скандале. которым ознаменовалось явление этих двоих в Слободзею, и о последующей опале полковника Забаева. При этом большинство, не вникая в суть, были на стороне полковника — просто в пику Кутузову, вконец всех раздражившему своей медлительностью. Так что на Славу с Мироном и во дворе, и в крепостных помещениях косились недобро, бормотали в спины. По сути, с одним только Иваном Евстигнеевым Мирон и мог по-человечески поговорить. Хотя тот тоже решительно не одобрял происходящего и продолжал твердить, что пленный янычар что-то задумал и просто выжидает подходящий момент. Но по Славе не походило, будто он чего-нибудь выжидал. Он ел, спал, скучал, но скука эта была доброй, почти что благостной. Мирон через Ивана раздобыл ему книгу — «Письма русского путешественника» Карамзина, и Слава днями просиживал за ней при свечном фонарике в полумраке их каморки. Иногда, когда думал, что никто не слышит, он тихо пел. Плохо пел, низким, поломанным голосом, на турецком, но была в этих чужих негармоничных звуках какая-то странная магия. Иногда Мирон стоял в коридоре у двери, и слушал, как будто эти звуки могли сказать ему о Славе что-то новое, что-то такое, чего он еще не знал. По правде, Мирон понимал, что еще очень много о нем не знает. И это рождало в нем чувство странной пустоты, словно сам он был стаканом воды, наполненным лишь на треть. То, что происходило между ними наедине, тоже напоминало не до конца наполненный стакан. В первую ночь, поцеловавшись, они просто уснули — будто даже этого поцелуя, неловкого и внезапного, было для обоих как-то слишком много. А наутро Слава полез к Мирону в постель. Мирон опомниться не успел, как этот хитрюга нырнул к нему под одеяло, прижав к стене своим крупным телом, задышал в ухо и просунул ловкие пальцы Мирону в штаны, обхватывая его твердое со сна естество. И Мирона это не на шутку встревожило. — Что ты… а если войдут, — забормотал он. Но Слава, не слушая, зажал ему поцелуем рот и довел до излияния — буквально в несколько быстрых, сильных движений. Потом схватил его за ладонь двумя руками и просунул ее в свои штаны, без слов требуя возвратить услугу. Мирон это сделал. А потом спихнул его с кровати и сказал: — Слава, не надо. — Почему не надо? — Потому что не время и не место. Мы в ставке главнокомандующего, тут слишком много людей, а твое положение, да и мое тоже, слишком шаткое. Кутузов нам помог, но Бог знает, что он сделает, если выяснит, что мы содомиты. — А думаешь, Забаев ему про меня не сказал? — Может, и не сказал, — поколебавшись, проговорил Мирон. — Вряд ли бы это выставило его в лучшем свете, учитывая, что он с тобой собирался сделать — уж скорее наоборот. Но даже если и сказал, то Кутузову известно только о тебе, а не обо мне. И не о нас. И я не думаю, что он потерпит, чтоб офицер его армии предавался разврату с военнопленным у него под носом. — Уж больно ты пугливый, гяур, — насмешливо сказал Слава. — Вчера еще карьеру и жизнь на кон ставил, а сегодня вдруг струхнул? — Ты меня всегда будешь гяуром обзывать, когда злиться станешь? — поинтересовался Мирон, и Слава фыркнул: — Можешь тоже мне какое-нибудь обидное прозвище выдумать, я не против. Уж после Гнойного как-то переживу. — Бестия, — уверенно сказал Мирон. Слава ухмыльнулся. Ну да, она самая и есть. В следующие дни он еще раза два или три повторял свои поползновения, но Мирон в конце концов пригрозил, что опять его свяжет, как в прежние времена. И почти не шутил. Он действительно считал, что ради такого баловства не стоит рисковать жизнями им обоим. Славе, который почти половину своей жизни ублажал тех, от кого был зависим, понять это было нелегко. Но в Мироне проснулась наконец его пресловутая рассудительность, за которую его уважал Евстигнеев, и о которой он с момента встречи со Славой напрочь забыл. Следовало взять себя в руки, если Мирон хочет, чтобы у него было хоть какое-то будущее. И у него, и у Славы тоже. Так что дальше дело у них не пошло. Хотя иногда, перед сном, когда точно никто не шастал по коридорам, они целовались, и Мирона одновременно забавляло и трогало то, какими были поцелуи Славы — голодными, требовательными, а порой и отчаянными. Ему страшно хотелось ласки, да и Мирону ее хотелось. Но Мирон тоже умел быть упрямым, как черт, когда считал, что дело того стоит. Нацеловавшись, Слава отваливался от него и засыпал, обиженно сопя и приоткрыв припухшие порозовевшие губы, а Мирон лежал, подперев голову рукой, и смотрел на него, не переставая удивляться тому, как все повернулось. Дошло до того, что он и сам стал досадовать на Кутузова, что тот тянет неизвестно зачем. Скорей бы закончить эту чертову войну, взять отпуск и поехать со Славой куда-нибудь, да хоть в Петербург. И там уж, на какой-нибудь укромной квартире, за семью замками, никто им не помешает и никто не остановит… И Бог точно услышал его мольбы. 30 сентября крепость подняли по тревоге. Объявили всеобщий сбор за воротами, и там сообщили, что в поход идет отряд генерала Маркова, общим числом семь тысяч пятьсот человек. На правый берег идёт, к Рущуку. 9-й конно-егерский полк также был включен в состав отряда. На сборы дали два часа. Мирону особо и собирать было нечего, только убедиться, что оружие в порядке, да коня оседлать. Он управился за час и влетел к Славе, возбужденный и радостный. — Выступаем наконец! — выпалил он. — Идем на правый берег, тайно. Похоже, что Кутузов решил взять турок в клещи — с этой стороны надавит на плацдарм Ахмета-паши, а на том берегу генерал Марков ударит по войску под Рущуком. — Под Рущуком? — переспросил Слава, опуская книгу, с которой сидел на кровати у фонаря. — Кутузов же решил его оставить. Зачем теперь заново отбивать? — Он не хочет отбивать Рущук. Наоборот, собирается выманить оттуда остатки турецких войск и разбить наголову. Я, кажется, понял, — возбужденно говорил Мирон, немало не задумываясь, а кто, собственно, сидит перед ним. — Кутузов тянул столько времени, чтобы ослабить бдительность противника. Мы тут все замаялись ждать активных действий, так ведь и турки замаялись их ждать. Они все ждали, что мы сами спровоцируем бой или нападем на их плацдарм, ведь их втрое больше, и им такая позиция выгодна. Но они не ждут, что мы снова переправимся на правый берег и там зайдем им с тыла. А я все гадал, зачем в последний месяц мелкие казачьи отряды кидали через Дунай, они же там толком и не делали ничего. А это так Кутузов приучал противника к регулярной высадке наших войск. Теперь турки и внимания особого не обратят, а как спохватятся — будет поздно. — Вы собираетесь напасть на войско, стоящее под Рущуком с юга? Форсировать Дунай и зайти им с тыла? — Да, я так понял. Выступаем немедленно. — И ты пойдёшь? Мирон наконец опомнился. Повернулся к Славе, который сидел, точно окаменев, и смотрел на него напряженным, каким-то совершенно новым, незнакомым взглядом. — Конечно пойду, — ответил Мирон. — Мы же все лето именно этого ждали — активных действий. Да не просто пойду, а в первых рядах. Конно-егерские полки всегда первыми идут, в разведку, а остальные уже за нами. А мы — в самое пекло! Мирон счастливо улыбнулся, уже предвкушая сонные, растерянные и напуганные рожи турок, когда он в голове своего отряда налетит на них, вскинув саблю, перескакивая на лихом вороном через низкие укрепления, поставленные турками на полностью контролируемом ими правом берегу Дуная… Слава вскочил. Бросился на Мирона, схватил его за плечи. — Нельзя, — прохрипел он внезапно осипшим голосом. — Останься. Не ходи! — Да ты в своем уме? — опешил Мирон. — Что значит, не ходи? Я кавалерист, как не ходи… Славины руки вдруг скользнули ему на горло и сжали. С бешеной силой, в первый раз заставив Мирона почувствовать, что силы к Славе уже давно и полностью вернулись. И — вспомнить тот день у реки, когда он, голый и безоружный, не так-то легко дался в руки. Он и теперь был безоружный, да только на сей раз не его подстерегли, как дичь, а он сам застал противника врасплох. Мирон распахнул рот, пытаясь набрать воздуху в грудь и заодно спросить, какого черта он делает; в глазах быстро темнело. Слава душил его, глядя в его краснеющее лицо с таким яростным отчаянием, что и сам покраснел. Мирон почувствовал, что теряет сознание, и тут Слава его выпустил и толкнул животом на кровать. Схватил за руки, выкрутил за спину, завозился. И Мирон, с трудом удерживаясь в сознании, наконец понял, что Слава собирается сделать. Он не пытался убить Мирона. Он хотел его обездвижить, сдержать, не пустить в бой. Да только кто ж так делает-то! Ну, сволочь, чтоб тебя!.. Мирон обмяк, притворяясь, будто и впрямь лишился сознания. Слава купился и чуть ослабил хватку, потянулся куда-то, ища, чем бы связать Мирону руки. В то же мгновение Мирон вывернулся из его хватки, развернулся и ударил наотмашь по шее под ухом. Слава охнул и отшатнулся. Мирон обернулся к нему, с трудом прочистил саднящее горло. Инстинктивно занес руку для нового удара — и замер. — Какая же ты все-таки скотина, — сипло выговорил он. — Ну ни на грош тебе верить нельзя. — Не ходи, — повторил Слава. Он сидел на полу, полуоглушенный тяжелым ударом, осознав уже, что проиграл, упустил момент. Мирон невольно положил ладонь на кортик. Хорошо, что Слава хоть до него не успел дотянуться, а то бы… А то бы — что? Или Иван Евстигнеев действительно прав? Что-то замыслила эта турецкая сволочь? Эх, Слава, Слава… — Так, — сказал Мирон. — Я сейчас тебя запру. Чтоб до моего возвращения с места трогаться не смел. Ты понял? Учудишь что — сам первый за тобой в погоню кинусь и притащу назад волоком. Слава подавленно молчал. Мирон постоял еще немного, переводя дыхание и глядя на него с глухой, щемящей тоской. Вот и сроднились, вот и доверились друг другу… А он таки дурак круглый со всех сторон. Он повернулся к двери. На сей раз, когда Слава встал и тронул сзади его плечо, Мирон был готов, перехватил его руку и рванул, чуть не сломав запястье. Но Слава больше не пытался на него нападать. — Отведи меня к Кутузову, — выдавил он, не пытаясь высвободиться из жесткой хватки Мирона. — Сейчас, немедля. Пока ваши не выступили. А то потом будет поздно. Он тяжело дышал и смотрел на Мирона чуть ли не с ненавистью. И куда подевался тот ласковый кот, с которым Мирон делил каморку весь последний месяц? Теперь перед ним опять был бешеный пес, дикий, руку дашь — откусит по локоть. — Тихо пойдем, — сказал Мирон. — Без драки. Да? — Да, — ответил Слава. У кабинета главнокомандующего на сей раз было людно. По коридорам сновали люди, у дверей собралась целая толпа, и внутри кабинета — дверь оказалась настежь распахнула — тоже толклись и спорили. Кутузов отдавал последние распоряжения, Мирон из коридора услышал его голос — теперь уже не ленивый, а зычный и звучный. — Ежели форсировать реку там, где в Дунай впадает Веда, как вы предлагаете, Золотов, то придется учитывать, что… — Ваше высокопревосходительство! При звуке голоса Мирона все замолчали. Кутузов обернулся, и Иван Евстигнеев — он был здесь — тоже обернулся, с выражением лица, выдававшим неприятное изумление. Мирон отдал честь. Все, собравшиеся в комнате — двое или трое генералов и добрая дюжина полковников — в удивлении смотрели на безвестного поручика, осмелившегося так грубо нарушить устав в такой важный для кампании момент. — Чего вам, Фёдоров? — спросил Кутузов, и Мирон ответил: — Пленный желает сообщить сведения чрезвычайной важности. Притом немедленно. Он обернулся на Славу — ну, давай уж, выкладывай, что хотел. Слава под обращенными на него десятками глаз смело ступил вперед. — Вы собираетесь идти на Рущук с юго-запада, там, где стоит лагерь османов? — спросил он. Его светлые глаза сейчас были совсем прозрачными. И такими ясными, какими Мирон их прежде никогда не видел. Точно раньше их, даже в редкие минуты покоя и радости, затуманивало изнутри какое-то незримое облако. А теперь оно совсем пропало. Кутузов нахмурился. — Я перед вами, сударь, отчет держать не обязан. — С юго-запада туда вам идти нельзя, — решительно продолжал Слава, точно не услышав резкого ответа. — И с юго-востока тоже. Вам надо идти с востока, прямо под самым Рущуком, в обход и в тыл. — Пока мы туда от реки дойдем, турки нас сто раз заметят с укреплений! — воскликнул один из генералов. — Кто этот мальчишка, и по какому, собственно, праву… — Отчего же, по-вашему, нам нужно заходить непременно с востока? — спросил Кутузов, проигнорировав возмущение генерала. Все поняли, что это означает, и притихли. Даже в коридоре шум улегся, люди заглядывали теперь в кабинет. Все смотрели на Славу. — Потому что юго-западный и юго-восточный подходы к Рущуку заминированы, — сказал тот, и его голос прозвучал громко и звонко в наступившей тишине. — Там почти на полверсты поле нашпиговано фугасными минами. Ахмет-паша распорядился их заложить, как только вы отступили от Рущука, потому что ждал, что вы вернетесь назад. Но вы не вернулись, и тогда он развернул плацдарм на левом берегу. Рассчитывал, что-либо вы пойдете на него со стороны Слободзеи, чтобы с плацдарма согнать, либо решите ударить там, где наших сил собрано меньше, то есть в лагерь под Рущуком. — Позвольте спросить, сударь, откуда у вас эти сведения? — Из самых первых рук, ваше высокопревосходительство. Я состоял в янычарской орте, которая принимала непосредственное участие в закладке фугаса. Мы единственная орта в янычарском корпусе, которую привлекают к минным работам. — Почему же в таком случае вас перебросили на левый берег, а не оставили под Рущуком? — Потому что под Рущуком мы свое дело сделали. А на левом берегу работа была еще не закончена. — То есть подходы к плацдарму на левом берегу тоже заминированы? — спросил один из генералов. — Не знаю, — ответил Слава. — Меня взяли в плен в конце августа. Как раз через несколько дней Ахмет-паша собирался начать работы по минированию подходов к плацдарму и дороги на Журжу. Работать предполагалось тайно, ночами. Но воплотил ли он свои планы, мне неизвестно. Повисла гробовая тишина. Мирон стоял, ощущая капли холодного пота, ползущие между лопаток. Сорочка под мундиром неприятно липла к спине. Он ясно представил, как в составе конно-егерского ударного отряда влетает на турецкие укрепления… а турки смотрят со своих редутов, заряжая ружья, и ничего не делают… даже не стреляют, потому что вот, копыто коня наступает на зарытый в рыхлую почву фугас, и взрывается земля ошметками дерна, плоти и крови, конской и человеческой… Так оно бы и случилось. Именно так. Если бы Слава смолчал. — Он же лжет! — внезапно воскликнул Иван Евсигнеев. — Как вы не видите?! Он вражеский лазутчик! Может, нарочно даже позволил взять себя в плен, чтобы в решающий момент донести до нас дезинформацию. Ваше высокопревосходительство, вы же знаете, что такое янычары. Они бешеные, они своих не предают. Неужели вы ему поверите? Кутузов стоял, заложив руки за спину. Грузный, седой, старый. Мудрый, точно филин, и такой же полуслепой. — Поручик Фёдоров, — вполголоса проговорил он. — Обращаюсь к вам лично. Вы верите этому человеку? Только прошу вас хорошенько подумать, прежде чем давать ответ. Уж очень многое от этого зависит. Мирон взглянул на Славу. В его ясные, ничем не затуманенные глаза. Одновременно и злые, и яркие. Вот до чего ты меня довел, проклятый гяур, говорили они. А хотя, видит Бог, я ни о чем не жалею. И ты ведь тоже не жалеешь? — Да, — сказал Мирон. — Да, господин Кутузов. Я ему верю. Кутузов крякнул. Мирон понял, что ответ его не порадовал, и даже очень огорчил. — Скверно, поручик! Очень скверно, — проворчал главнокомандующий. — Весь план теперь менять надо. Генерал Марков, дайте отбой тревоге. Отложим наступление до завтра. Тут надобно обмозговать, как устроить обход опасной позиции. — Неужели вы ему верите? Этому осману? — спросил кто-то из генералов. — Этому осману — нет, не особенно. Но ему верит вот этот молодой офицер, и я положусь на его мнение. Чистое сердце видит зорко, — Кутузов ненадолго замолчал, а потом сказал вполголоса, обращаясь к Славе: — Что, выбрал все-таки себе родину? — Выбрал, — чуть слышно ответил Слава. И отвернулся, пряча от Мирона глаза.