Старкервит

      Пеппер любит лимонные дольки.       Тони смотрит на нее несколько секунд, прежде чем она закатывает глаза и поясняет, что это мармелад. И что она уверенна в парной клубнике. Так, если ему интересно.       — Я просто спросил, чем тебя порадовать, — защищается Тони и добавляет чуть менее уверенно: — Я люблю клубнику.       Пеппер улыбается сочувственно и, выдержав паузу приличия в пару секунд — как будто мини-минута молчания по его отсутствующему соулмейту — протягивает документ на подпись.       Ее проницательность делала ее идеальной помощницей — и почти невыносимым другом.       Тони чувствует вкус, когда ест или пьет, когда у него похмелье, когда он блюет или когда нервничает — но вряд ли кислый привкус страха во рту может кому-то принадлежать.       Мария всегда улыбалась, когда отец пил молоко. У нее была эта особенная улыбка, которую Тони быстро научился отличать и не принимать на свой счет — бывало, что посреди игры или какого-нибудь дела она замирала на мгновение и улыбалась вот так, и Тони знал: в этот момент она не с ним.       Гораздо позже Тони понял, что отец никогда не реагировал, если Мария ела шоколад — хотя сама она аж жмурилась от удовольствия, — и вряд ли мог пить молоко на работе.       — Да, у меня есть семья, — просто кивает Йинсен, и его выражение лица говорит так много, что Тони становится неловко: как будто он случайно подсмотрел что-то очень личное, и в кои-то веки — ненамеренно.       — Что ж, если ваша любимая еда — не та дрянь, которой нас с вами здесь пичкают, это прескверно. Ваша жена не сможет понять, мертвы вы или просто в глубокой заднице.       — Верно, — опускает голову Йинсен и болезненно улыбается, переводя тему на Тони: — А у вас есть семья?       У Тони нет ничего, и он всегда считал тотальное одиночество своей силой.       За этой партией в нарды он впервые понимает, что ошибался.              Тони кует наплечник. Он занимается ковкой деталей с самого утра — не то чтобы в катакомбах можно было понять время суток, но с тех пор, как принесли еду, — и уже не очень чувствует руку. По шее течет пот, волосы наверняка свернулись в тугие черные пружины, спину ломит, но ему очень нужно доделать наплечник: иначе придется перековывать, а его, в отличие от наколенника, например, важно сделать удобным, потому что Тони собирается влезть в центнер железа и переть его на себе.       От импровизированного горна жарит так, что лоб и щеки уже запеклись, но ногам холодно, а пальцы на них он перестал чувствовать еще вчера — и это меньшая из его проблем.       Тогда он чувствует это впервые.       Вкус появляется медленно, перебивая усталую кислую вязкость челюсти, но скоро во рту становится прохладно, свежо и сладко — но не приторно. Тони замирает на мгновение, опустив молоток, и прикрывает глаза, чтобы распробовать — и не узнает вкуса.       Это неважно: что бы ни любил его соулмейт, Тони больше не один. Молоток кажется вдвое легче.       Тони весь в поту, мыле, крови и песке. Плечи горят от солнца: скорее всего даже у него, достаточно смуглого, останутся ожоги.       — Давай, еще пять шагов ты точно можешь, — бормочет он себе под нос каждый раз, когда, кажется, дальше способен передвигаться только ползком. Потом перестает: горло высыхает, и даже шептать становится тяжело.       Рот снова наполняется прохладной сладостью в тот момент, когда Тони слышится стрекот вертолетов.              — Я провел в плену три месяца, и я хочу чизбургер, — отрезает Тони. Пеппер закатывает глаза.       — Ты же так хотел чертов чизбургер, чего ждешь? — спрашивает она, когда Тони замирает с чизбургером у рта, развернув его, но так и не надкусив. Хмурится, когда он опускает руки на колени, подальше от носа, и открывает окно — в машине начинает пахнуть котлетой и чеддером.       Тони ждет, пока во рту рассосется уже почти знакомое ощущение сладковатого стекла. Оно все еще недостаточно привычное, чтобы он смог заставить себя перебить его чизбургером — даже если весь полет думал только о нем.       Он вылезает из машины, еще вытирая губы салфеткой, и успевает заметить понимающую улыбку Пеппер.       — Я рада за тебя, — шепчет она, улучив момент, и Тони впервые не чувствует раздражения от ее сообразительности.       На утро после экспо Тони просыпается со знакомым и стойким вкусом свежей, стеклянной сладости, прохладной, слегка пощипывающей язык. Он пришел к выводу, что это какой-то фрукт — в конце-то концов, есть довольно много фруктов, которые он в жизни не пробовал, но Тони над этим работает. Пока, правда, безуспешно, но это не так важно: даже если они никогда не встретятся или не узнают друг друга, он все еще не один. Больше никогда не один.       А пока для Тони этот вкус остается вкусом победы.       Тони замечает, что ждет его. Что начинает раздражаться, если давно не чувствовал сладкого и свежего во рту. Он даже ввязывается в отношения — просто чтобы проверить, сможет ли игнорировать всю эту вкусово-судьбоносную чертовщину, как это делали его родители, сможет ли он быть не один с кем-то, но без знакомого стеклянно-сладкого привкуса. Потому что собственная зависимость от него начинает его пугать.       Когда они расстаются, Тони хочется думать, что проблема в ней, а не в нем. Что найдется кто-то, с кем он забудет.       Тони не очень в это верит.       Питер солнечный.       Тони сражается некоторое время с собственной совестью — неожиданно и очень некстати обретшей плоть и кровь в лице Стива, — и не уверен, что все-таки выиграл, но результат его устраивает целиком и полностью. По крайней мере до тех пор, пока Питер так обнимает его за плечи и целует шею.       А еще в самом начале лета Питер притаскивает ведро мятного мороженого с шоколадной крошкой и две ложки, и Тони в жизни не видел человека, евшего хотя бы вполовину так вкусно и с таким удовольствием.       — Любишь такое мороженое? — спрашивает он без задней мысли, и Питер, вытаращив глаза, мычит неразборчиво, пытаясь проглотить большой кусок, и с жаром отвечает:       — Обожаю! Пища богов. А ты? Что ты любишь?       — Бурбон, — хмыкает Тони, устраиваясь на диване так, чтобы быть к нему вплотную; он отлично знает, какое на вкус мятное мороженое. Близко, но не то.       Ему не нужно смотреть наверх, чтобы видеть, как Питер дергает щекой, слегка морщась:       — Не-а, не сходится. Но я не ищу, честно, в этой стране слишком много людей, любящих чизбургеры. Я счастлив так. С тобой. — Питер изворачивается, чтобы зарыться пальцами Тони в волосы, и спрашивает тихо и очень серьезно: — А ты? Ищешь?       — Думал, что придется, — пожимает плечами Тони и прикрывает глаза, наслаждаясь — просто тем, что Питер здесь, — но только что понял, что нет. Не ищу.       — Понял? — вздергивает брови Питер, и Тони неожиданно легко признается:       — Раньше я нервничал, когда вкус пропадал на несколько месяцев, а сейчас даже не могу вспомнить, когда чувствовал его последний раз.       — Хорошо, — тихо говорит Питер и отставляет мороженое на пол. Наклоняется ближе. Повторяет: — Хорошо.       Да, Тони действительно отлично помнит, какое мятное мороженое на вкус.       Сейчас — как Питер.       Тони просыпается с полным ртом свежего и стеклянно-сладкого.       Впервые за очень, очень долгое время, понимает он, и тем приятнее не чувствовать никакого трепета, отправляясь чистить зубы — где-то на базе шляется Питер, а Тони наверняка захочет поцеловать его сразу, как увидит.       Он наконец-то свободен.       Питер сидит в гостиной с Наташей и Стивом и уминает…       — О, нет, я пошел, — быстро говорит Тони, поднимая ладони и отступая.       — Доброе утрпочему ты уходишь? — скороговоркой выдает Питер; слова наезжают друг на друга, как всегда, когда у него на языке сталкиваются воспитание и срочность.       — Потому что я не хочу отек Квинке, — устало вздыхает Тони и все-таки подходит ближе, чтобы поцеловать Питера в макушку, зарыться носом в волосы. Предупреждает строго, но неразборчиво: — Не подходи ко мне, пока не почистишь зубы.       — У него аллергия на голубику, — поясняет Стив, сжалившись. Наташа, пользуясь моментом, крадет у него из миски особенно крупную ягоду.       — Какой ужас, — искренне говорит Питер, отставляя свою миску на журнальный столик. — И что, ты никогда-никогда ее не ел?       — Нет, — пожимает плечами Тони.       — Какой ужас, — повторяет Питер и с чувством засовывает в рот горсть ягод. Морщится: — Боже, кислая… Но это все равно ужасно, потому что голубика — лучшее, что есть в этом мире, я серьезно.       — Ты же любишь мятное мороженое? — фыркает Тони, и Питер мнется:       — Ну-у… ты понимаешь, мне всегда сложно было определить, что я люблю больше: голубику или мороженое. Боже, сто лет ее не ел, — выдыхает он и поспешно забирает свою миску из Наташиных загребущих рук. С наслаждением мычит и прикрывает глаза, раскусывая ягоду. — И потом, все равно ты любишь не чизбургеры, так что…       — Тони сказал, что он любит не чизбургеры? — давится Наташа; Стив смеется в кулак.       — Я люблю бурбон, — Тони снова пожимает плечами и раздраженно выпрямляется: — Что?       — Ты себя не видел, когда ешь чизбургеры, — улыбается Стив; Наташа прячет лицо в ладонях.       — Слушай, — кипятится Тони, — наверное, я знаю, что…       — Клинт! — зовет Наташа, и Тони оборачивается; в дверях тормозит сонный Бартон. — Клинт, что должен чувствовать соулмейт Тони?       — Чизбургеры, — отвечает тот, не задумываясь, и широко зевает.       — Поставишь полтинник? — быстро спрашивает Питер, и Бартон трет глаза:       — Да хоть голову, ты видел, как он их ест? И сколько? О, ягодки, Нат, делись.       — Энтони Эдвард Старк, — весело говорит Питер, выпрямившись и сложив руки на груди, — это пахнет саботажем.       — Боже, я обожаю, когда он копирует Пепп, — стонет Наташа вполголоса. Тони беспомощно поднимает руки:       — Ладно, хорошо, возможно, но я знаю, как голубика пахнет, и вкус…       — …У нее не совсем такой, как запах, — замечает негромко Стив, и Тони осекается. Соображает мгновение.       — Хорошо, допустим, но, во-первых, я все еще не имею возможности ни подтвердить, ни опровергнуть, не схлопотав Квинке, и, во-вторых, я не понимаю, зачем мы вообще это выясняем, если буквально вчера обсуждали, что это неважно? Пит, мы же… Стоять! — он уворачивается от поцелуя, автоматически обнимает Питера в ответ, переводя дыхание.       — Прости, — бормочет Питер, — я не подумал.       — Я ценю, что попытка меня убить была ненамеренной. И только попробуй ущипнуть меня еще раз.       Питер смеется негромко, целуя Тони шею, и тот корчит Стиву рожу — уж слишком показательно тот прячет лицо в ладонях.       — А выясняем мы это, чтобы мне было спокойнее, — сообщает Стив мученически. Клинт и Наташа хором фыркают, продолжая воровать у него голубику.       У Тони есть все.