Старкервит

      У Питера с детства исписано правое плечо. Плотно, вся дельтовидная мышца и дальше, на бицепс, издалека — не то список покупок, не то эссе на свободную тему.       Мэй шутит, пока ему не исполняется тринадцать и он не начинает обижаться. Впрочем, «ёрзалка», затесавшаяся в конец списка, с детства у них в обращении, и так там и остается — Питер с грустью признает, что, вероятно, навсегда. Это в любом случае лучше, чем «членистоногий каратель» и «чувачок-паук» — каким больным ублюдком надо быть, чтобы так называть своего соулмейта? У нормальных людей — по одной-две, на крайний три вариации, сплошняком «котики», «дорогие» и «любимые», а у него вот — с фантазией.       Питер решает, что, когда этот чудила назовет его «Underoos», у них состоится серьезный разговор: потому что Питер кто угодно, но не марка детских труселей с супергеройским дизайном.              В школе на физре приходится носить длинные рукава и переодеваться, ныкаясь плечом в шкаф. Насмешек и просьб дать почитать здоровенную заплатку Питер наелся еще в начальной школе, и в старшей, где его популярность была ниже, а люди — злее, повторять опыт не собирался.              Питера трясет; он облазывает потолок, оставляя следы ладоней на побелке, в панике ощупывает голову, прокушенную руку — и чуть не вопит, когда понимает, что стоит на потолке вверх ногами. И это, кажется, не глюки.       Питер до самого рассвета гоняет по стенам и крышам, разглядывая названия улиц с пары сотен метров, тренируясь на слух различать изменения в потоке машин, а к утру зарывается в шкаф в поиске подходящей одежды и карябает на стикере заметку — хорошо бы очки, по типу сварочных. Сна ни в одном глазу.       Очки находятся на свалке, и Питер, глянув на граффити с Железным Человеком, решается. Это проще, чем кажется.       «Членистоногий каратель» теперь вызывает меньше отторжения.              Тони пустой. Совсем.       У него на всем теле даже родинок на пересчет, не то что связных надписей — а значит, никто никогда не захочет его назвать иначе, как по имени, он ни для кого не будет ни «дорогим», ни «милым», ни даже хотя бы «хорошим». Мама вот была папина хорошая. Отец был просто «папа» — а значит, Тони или не станет отцом, или не женится на своей половинке, или половинка ни разу не обмолвится, повторяя за ребенком. Вероятность такого стремилась к нулю.       Вероятность того, что Тони просто один, как перст, возрастала.              Питер кидается через комнату — недалеко, конечно, кидаться, но все-таки — и зажимает костюм спиной в шкафу, нервно скрещивает руки на груди, защищаясь. Тони хмыкает, шагая ближе; почти загонная охота, он ощущает себя так же, когда подводит деловых партнеров к выгодной сделке или длинноногих девиц — к постели.       — Ну-с. Ты — тот паукообразный членистоногий каратель, — лицо Питера дергается, едва заметно, но как-то так, что будь Тони чуть более нервным — отступил бы на безопасное расстояние, — Чувачок-паучок? Я не помню.       Отступить все-таки приходится, чтобы не столкнуться с Питером лбами: так он агрессивно выпрямляется и шагает к нему. В выражении его лица Тони теряется: он как будто очень хочет расквасить ему нос и зацеловать до смерти, но пока не решил, в каком порядке.       — Полегче, мужчина в трико, — поднимает руки Тони, и почти видит, как перевешивает чаша «расквасить нос».       — Не трико это! — возмущается Питер и вдруг беспомощно взмахивает руками, будто не понимает, каким вообще образом оказался в этой патовой ситуации и почему до сих пор не выставил Тони за дверь. Смотрит на него мгновение — Тони неловко ему улыбается, мол, извини, если чем задел, и Питер сдувается; становится окончательно потерянным.       — Пацан? — зовет Тони уже без поддевки, но тот только плюхается на кровать, отмахиваясь:       — Черт бы побрал тебя и твою больную фантазию. Я даже знать не хочу, при каких обстоятельствах ты придумаешь остальные.       — Остальные?.. — переспрашивает Тони, опускаясь рядом с ним, и Питер скидывает толстовку на локти, тянет футболку за ворот, втискивая в него плечо; на нем темнеют «членистоногий каратель» и «чувачок-паучок», а «мужчина в трико» угадывается по верхнему срезу букв, хоть и с трудом. Тони машинально тянется перехватить ткань, открыть плечо больше, но Питер отстраняется. Улыбается совершенно мальчишески, хитровато и бесшабашно:       — Не хочу подсказывать. Мне нужны подтверждения, что ты реально можешь сгенерировать всю чушь, которая на мне написана.       — Что бы там ни было написано, я не со зла и вообще, вероятно, от большой любви, — предупреждает Тони, и Питер хмыкает:       — Никогда не приписывайте злому умыслу то, что вполне можно объяснить глупостью. — Тони слегка толкает его в плечо:       — Вот это уже злонамеренное оскорбление, юный Хэнлон, — он не договаривает, потому что только услышав «юного Хэнлона» Питер начинает заливисто и счастливо ржать.       Тони не может его в этом винить.       — Господи, — стонет Питер, спрятав лицо в ладони; его все еще потряхивает от смешков — полунервных, полурадостных. — Это действительно ты и у тебя действительно дикая фантазия. Кто бы мог подумать.       — Я изобретательный, — Тони шутливо приосанивается, рисуясь, и Питер улыбается, глядя на него между пальцев, когда до Тони вдруг доходит: — Погоди, это какое, четвертое? — Питер кивает. — За двадцать минут? — Питер снова кивает; губы у него мелко дрожат от сдерживаемого смеха, улыбку он даже не пытается скрыть, и Тони с опаской смотрит на его длинный рукав: — Сколько же их там?..       Питер разминает шею — Тони не должен залипать на это простое движение в исполнении незнакомых школьников, но он залипает, — и, растопырив пальцы и придирчиво прикинув расстояние на глаз, прикладывает ладонь к руке. От большого до мизинца покрывает практически все плечо. У Тони не выходит даже толково присвистнуть.       — И знаешь, больше половины — такая наркомания, — смеется Питер, глаза у него сияют, и Тони неожиданно даже для самого себя оскорбляется:       — Ну, знаешь ли, лучше богатая и местами спорная фантазия, чем никакой.       — Никакой? — вздергивает брови Питер. — На тебе ничегошеньки?       — Ни слова, — фыркает Тони преувеличенно беззаботно, отворачиваясь. Питер рядом почти не дышит.       — Ты все это время думал, что меня нет? — спрашивает он очень тихо, и Тони не отвечает, только дергает неопределенно пустыми плечами — что тут скажешь.       И вздрагивает, когда Питер крепко обнимает его, сунувшись под руку.       — Мистер Старк, — начинает он негромко, и Тони поправляет, машинально потрепав по оказавшейся под ладонью голове:       — Тони. — Питер коротко смеется:       — Тони. Теперь понятно, почему там пусто.       — Потому что у тебя в голове перекати-поле вместо креативного мышления? Или потому что ты сейчас кони двинешь от того, какой я великолепный? — лениво предполагает Тони, продолжая перебирать его волосы — совершенно автоматически, стоит Питеру подставиться, рука начинает гладить его сама по себе, без участия Тони, и мелкий вредитель беззастенчиво этим пользуется.       — Зачем придумывать что-то еще, если есть «Тони», — жмет плечом Питер, и Тони, чувствуя, что сопротивляться дальше не в его — скромных человеческих, немного гениальных, но и только, а вовсе не модифицированных или супергеройских — силах, обнимает его в ответ.              — Ёрзалка, — вздыхает Тони шепотом, но беззлобно, почти нежно, и притягивает его к себе, когда Питер в стотысячный раз за первые двадцать минут фильма пытается перелечь на диване. Тот замирает и плавно укладывается обратно, практически на Тони, перекинув через него руку.       — Тебе же так неудобно, — говорит он осуждающе, и Тони кидает на него насмешливый взгляд, тут же возвращаясь к экрану:       — Мне отлично. Тебе удобно? Видно нормально? — Питер кивает, и Тони трется носом о его волосы: — Вопрос закрыт.       Еще через полчаса Питер все-таки не выдерживает, опять начиная вертеться, и, когда Тони это окончательно надоедает — видит Бог, он сделал все, чтобы в этот раз они досмотрели чертов «Большой всплеск», — заканчивает все это безобразие самым эффективным способом из всех.       — Тони, — почти стонет Питер ему в рот, — мы так его никогда не досмотрим.       — Все равно Суинтон не люблю, — хмыкает Тони, и тот только качает головой. И улыбается, целуя его в ответ.              — Солнышко, — шепчет Тони Питеру в шею, бережно целует за ухом, скользит ладонями по спине. Питер мягко гнется под руками и молчит. Пока. — Сокровище. Какой же ты потрясающий…       — Это эпитет, его там нет, — выдыхает Питер и сжимает его плечи чуть сильнее, чем нужно — Тони еще учит его правильно калибровать силу и периодически ходит с синяками от пальцев.       — Еще один такой комментарий, когда я пытаюсь быть милым и хорошим, и я перестану пытаться, — тяжело вздыхает он, и Питер съезжает по его коленям, чтобы соприкоснуться лбами. Мягко обхватывает за затылок, зарывается пальцами в волосы — знает, паршивец, как Тони от этого ведет.       — Тебе не надо пытаться, ты всегда милый и хороший, — улыбается он; Тони не видит, но слышит его улыбку в шепоте. — Я больше не буду. Просто тебе было интересно, что там, и я…       — Пит, — Тони гладит его по щеке кончиками пальцев, и Питер замолкает, касается носом носа — не улыбнуться после этого не выходит. — Давай мы обсудим это потом, а сейчас ты меня просто поцелуешь.       И Питер целует.              — Тони, мне что-то нехорошо, — булькает Питер, падая ему в руки; паучье чутье, как взбесившееся, клокочет внутри, требует, чтобы он бежал как можно дальше, сейчас же, сию минуту, но все тело очень легкое и какое-то… ломкое, как песочное тесто. — Я не…       Он осекается, потому что ловит взгляд Тони, панический, в нем столько страха и готовой взорваться боли, что Питер просто не может. Не может ранить его сильнее. Достаточно, и так много, Тони же и в лучшие дни переживает за него оптом десятикратно, не то что…       — Малыш, — шепчет он беспомощно, одними губами, и Питеру вдруг становится легко и спокойно. Он бережно целует его в уголок рта:       — Ты не все назвал, — шепчет он, и Тони смотрит на него непонимающе, стискивает плотнее, будто стоит ему разжать руки — и Питер рассыплется в прах; паучье чутье в грудной клетке воет, что именно так и будет, мать твою, прямо сейчас, и Питер с усилием его игнорирует. Жмется к лицу Тони лицом, кладет его руку себе не плечо, сжимает, гладит, шепчет снова: — Тони, еще не все. Я…       «... люблю тебя», хочет сказать Питер, но его уносит ветер.              Питер все еще слегка дезориентирован — да он ни черта толком не понимает, кроме того, что Танос — там, он — жив, миру, вроде, не каюк, потому что камни у них, по крайней мере пока. Оснований не верить Стрэнджу — кроме того, что у него странный псевдоним, но Питер людей за такое не шеймит, после того, как всю началку пробыл «членистоногим карателем»-то, — у него нет, и сердце сжимается от мысли, что Тони прожил в мире без половины популяции и без него пять сраных лет.       Так что когда Питер видит знакомый красно-золотой гриффиндорский блеск, то сигает к нему, не раздумывая.       — Тони!       И от того, какое у Тони в этот момент становится выражение лица, Питеру хочется реветь, а еще — извиняться до потери пульса. Времени нет ни на то, ни на другое, на объятья его, по-хорошему, тоже нет, но Питер бы Тони в жизни больше из рук не выпустил, не спасай они мир немножко прямо сейчас.       — Питер, — шепчет Тони, гладит его по спине, и Питер всхлипывает, сжимая его крепче, до скрежета костюмов, — счастье мое.       И у Питера по всем внутренностям прокатывается мгновенная и безжалостная волна ледяного ужаса — оно последнее. «Счастье мое» — последнее, что написано на его плече, в дюйме от локтя, и от того, что это может быть не случайно, от того, что здесь все может кончиться для них, только-только снова начавшись, в горле стискивает так, что вдохнуть не выходит.       У Тони живой, горящий взгляд, когда он отстраняется, и Питер думает, что не зря никогда не показывал ему плеча. Пусть он не знает, пожалуйста, пусть это не приходит ему в голову — тогда он вывезет. Справится. Они справятся, потому что Тони был сердцем, был последней соломинкой, решающим фактором — всегда.       И Питер горит изнутри надеждой, что так и будет. Всегда.              К Тони его пускают с боем, только через сутки и после того, как за него поочередно вступаются доктор Беннер, Кэп и Ванда — Питер подозревает, что последняя просто отвадила санитаров и открыла ему дверь, как всегда решив все по-своему.       В палате мерно пищит. Так пищало у дяди Бена, он тоже лежал в белой больничной полутьме, истончившийся, с жадно тянущимися к нему трубками и проводами. Питер яростно мотает головой, отгоняя воспоминания: дяди Бена давно не стало, а Тони он не отпустит, нет уж, ни за что.       Он все-таки засыпает, сидя на полу и привалившись к койке спиной, и вскакивает от всколыхнувшегося чутья. Ахает, когда Тони смотрит на него заспанными, немного безумными глазами — он явно только проснулся и перепугался до чертиков. Питер бы тоже на его месте охренел, проснувшись черте где, с привязанными руками и вентиляционной трубкой в зубах. Он поспешно бьет по здоровенной кнопке вызова медсестры, задыхаясь от счастья, склоняется над Тони, находит его здоровую руку, мягко сжимая — правую сейчас трогать себе дороже, так она обгорела.       — Тише, Тони, тише, это я, все хорошо, — шепчет он заполошно, касается его лба губами, не удержавшись, бормочет еще какую-то ерунду и, когда хлопает дверь, запоздало понимает, что на него сейчас наорут и выставят к чертям, учитывая методы Ванды.       Вошедшая медсестра молча оглядывает его с головы до ног, но никак не комментирует — видимо, Ванда все-таки договорилась словами (другой вопрос, насколько добровольным было согласие, но Питер все равно приятно удивлен).       — Ну, что мычим? Руки отвязать? — вздергивает брови медсестра. — Только не буянить мне здесь. Ну-ка… — слышится облегченный вздох, и Тони оказывается освобожден от трубки. Медсестра упирается кулаками в бока, критически его осматривая: — Правую руку не тревожить ни в коем случае, если не хотите без нее остаться, капельницы не выдирать, побег не устраивать, это реанимация, а не Шоушенк. Вести себя прилично, насколько сможете, Старк. Ты, — она оборачивается к Питеру, и тот думает, что все-таки все, сейчас выгонят, но нет, — следишь за тем, чтобы он тут не валял дурака, а то любитель устраивать красивые сцены, знаем. Головой отвечаешь. Понятно?       — Понятно, — улыбается Питер. Когда она выходит, склоняется над Тони, чтобы упереться лбом в его, шепчет: — Привет.       — Привет, — хрипит Тони в ответ, и Питер ловит его руки, мягко укладывает обратно, улыбается на его заметное недовольство:       — Сказано правую руку не тревожить, а в левой у тебя катетер. Веди себя прилично.       — Полегче, Флоренс Найтингейл, — вздыхает Тони, прикрывая глаза, и Питер мягко целует его скулу — ту, что не рассажена.       — Я головой отвечаю, слышал? Тебе дорога моя голова?       — Безумно, — признается Тони, и только тогда до Питера доходит. Он выпрямляется, судорожно стаскивая с себя футболку, рассматривает плечо, сдвинув кожу другой рукой; улыбается, отвлекшись на мгновение, когда Тони тихонько присвистывает: он впервые видит, сколько на Питере слов.       — Флоренс Найтингейл… — бормочет Питер, глядя на руку, но нет: пусто. — Похоже, вселенная или не планировала, что ты переживешь щелчок, или эта штука по символам не влезает, как в твиттере.       — Там не все? — удивляется Тони; слегка поворачивает голову, чтобы прижаться к его ладони щекой, когда Питер тянется его погладить. Тот жмет плечом:       — Последнее все еще «счастье», которое ты мне выдал, как увидел. — Тони смотрит на него внимательно, но с такой нежностью, что сердце трепыхается, как на ветру.       — И ты, конечно, решил, что раз мы дошли до конца списка, кому-то из нас конец, — заключает он негромко и добавляет: — Тогда понятно, почему у тебя капает.       Питер только теперь подносит руку к лицу и замечает, что глаза у него на мокром месте. Шмыгает носом, смеясь и вытираясь запястьем, потом футболкой; натягивает ее обратно.       — Это очень жестоко с твоей стороны, — замечает Тони, и Питер распахивает еще мокрые глаза в недоумении. Тот хмыкает и поясняет: — Ты выглядишь вызывающе несчастно и при этом запрещаешь мне тебя обнять.       — Я выгляжу вызывающе счастливо, — смеется Питер, наклоняется, чтобы его поцеловать; Тони на вкус как стерилянт и пластик, наверное, от трубки, двигается медленно, едва-едва, и, хотя он бодрится, как может, чувствуется, что сил у него нет. Никаких.       — Хреново выглядишь счастливо, — замечает Тони тихо и снова пытается поднять и потянуть к нему здоровую руку. Питер не пускает и, найдя решение, присаживается на корточки и сам прижимается к ладони лицом. Тони поглаживает его лоб костяшкой.       — Потерпи еще немного, скоро встанешь на ноги, — обещает Питер, касаясь губами его пальцев, и Тони мученически закатывает глаза:       — Началось…       — Мне бы то же самое сказал.       — Да я бы и уговаривать не стал, запретил бы, и все, а стал бы ты рыпаться — еще и привязал бы для надежности, — фыркает Тони. — Хотя нет, привязал бы тоже сразу, за тобой глаз да глаз, отвернешься — усвистел гоняться за контрабандистами и лазать по чужим космическим кораблям. Непоседа. Как ребенок, ей-богу.       Питер только улыбается, пряча лицо у него в руке.              Питер вздрагивает и жмурится, когда Тони впервые целует буквы на его плече; смеется над собственной реакцией, с наслаждением зарываясь пальцами ему в волосы.       — Больно? — жадно шепчет тот, дует на темную от бесконечных прозвищ кожу; у него нет возможности на себе почувствовать, каково это — иметь метку, и он охотится за любыми крупицами информации, какие только может вытянуть из Питера.       — Нет, — тот улыбается, прикрыв глаза и гладя его руки, наслаждаясь контрастом: справа — гладкая кожа, жесткие густые волоски, слева — бугры и борозды шрамов, но все такая же неукротимая сила мышц под ними. Это, вероятно, не очень здорОво, Питер, наверное, должен бы от «щелчковых» шрамов шарахаться, но он обожает в Тони все, без остатка, и даже эти страшные отметины — любит. Всем сердцем. — Они никак по-другому не ощущаются, кожа и кожа. Щекотно просто, — он проводит по его бородке кончиками пальцев; когда она отрастает из щетины, то становится мягкой, ее приятно гладить, особенно когда Тони в настроении и ластится к рукам.       — Жаль, — хмыкает тот, неожиданно прикусывает шею — Питер коротко ахает — и поднимается над ним на вытянутых руках. Улыбается самой потрясающей из всех своих потрясающих улыбок. — Ну ладно, будем искать менее очевидные точки. Или более… — комментирует Тони, проводя по податливо выгнутому боку.       Глаза у него темные и одновременно сияющие.       И Питер тонет.