Старкервит

      После раскола Мстителей в жизни Тони остается всего три человека, которым искренне есть до него дело, и когда все трое объединяются — даже он сдается и позволяет Пеппер, Роуди и Хэппи нанять себе психотерапевта.       — Мне кажется, Мстителям давно положен штатный психолог как минимум, — фыркает Роуди, когда Тони ворчит, что сходит на прием, но больше ничего не обещает. — Дело даже не в катастрофах как таковых. Военные, полицейские и спасатели такое же регулярно разруливают, но их тысячи, и никто не ждет от них чудес, а нас — полтора инвалида, и мы каким-то образом ответственны за всех больных психопатов начиная с сорок пятого. Я все понимаю, лед, кома, неприятно получилось, но зачем Роджерс всех своих нацистов на хвосте в двадцать первый век притащил?..       Тони морщится, отворачиваясь; говорить о Стиве ему не хочется, думать о том, что с психотерапевтом, вероятно, придется обсуждать и его, и Заковианский договор, и Альтрона, и даже чертову атаку на Нью-Йорк — тоже.       Милая девушка, чем-то неуловимо напоминающая Ванду, внимательно его выслушивает, неожиданно не цепляясь за подробности и не требуя от Тони рассказывать то, о чем он говорить не хочет. Его пространного и аллегоричного монолога ей хватает, чтобы дать ему визитку какого-то своего приятеля и настоятельно порекомендовать не отказываться от терапии — если не с ней, то с кем-нибудь, кто придется Тони больше по душе.       Приятель Ванды-психотерапевта выписывает Тони «ципралекс» со словами «попейте пока десятку, но я не исключаю, что вам надо будет и до двадцати поднимать». Насколько Тони понимает, двадцатка «ципралекса» — так себе диагноз, так что послушно (под оскорбительно строгим надзором Пеппер и с боем запрограммированной на этот беспредел Пятницы) пьет свои таблетки.       От таблеток Тони снова начинает видеть сны. В первую ночь это пугает его до усрачки: он просыпается, не помня сна, но зная, что что-то видел, видел очень четко и подробно, и первым делом думает: твою мать, только не снова. Если ему опять начнут сниться читаури и дыра в небе над Нью-Йорком — он спустит всю оставшуюся пачку в унитаз, и никто не заставит его проглотить еще хоть одну таблетку. Даже Пеппер.       Он засиживается в мастерской до рассвета, иногда вспоминая, что хорошо бы лечь спать и под разными предлогами не ложась; делает себе кофе; прочитывает документы, которые откладывал еще с прошлой недели.       — Вы не спали семьдесят два часа, сэр, — дружелюбно сообщает Пятница, и Тони трет глаза:       — Вранье, я перехватил полчасика, пока ждал калибровку.       — Вы ходили заваривать кофе, — возражает та и добавляет: — Согласно протоколу «Джарвис всегда прав», я должна назвать протокол, повторно сообщить вам о несоблюдении режима сна и предложить лечь.       — Спасибо, милая, я знаю, я писал этот протокол, — вздыхает Тони, потягивается, разминая плечи; шея ноет.       — Я это помню, — радостно поддерживает Пятница и продолжает без перехода: — Вы не спали семьдесят два часа, сэр. Желаете лечь в спальне, гостиной или третьей локации?       — Надо было назвать тебя «Совесть», — зевает Тони и сдается: — Черт с тобой, предлагаю сделку: дописываю этот кусок, засовываю его в тестер, смотрю результат, но ложусь, даже если не работает. Идет?       — Идет, сэр, — удовлетворенно соглашается та и перемещает виртуальную клавиатуру поближе к Тони: — По моим подсчетам, это снизит вероятность повторного перенапряжения мышц шеи и плечевого пояса.       — Что бы я без тебя делал, — вздыхает Тони и возвращается к коду.       Программка даже решает заработать, так что Тони почти успевает лечь в хорошем настроении, но потом Пятница, затемняя окна, напоминает:       — Вам необходимо принять антидепрессанты, сэр.       Тони зажмуривается:       — Выпью, как проснусь.       — Вы вряд ли будете спать меньше трех часов, следовательно, проспите время приема. Пожалуйста, примите антидепрессанты. Они в верхнем ящике вашей тумбочки.       — Налей воды, — вздыхает Тони и морщится, доставая блистер. Пятница послушно наполняет ему стакан в примыкающей ванной; приходится встать с края кровати и пойти забрать его с раковины, запить таблетку и поставить на место.       «Я не спал семьдесят два часа, — думает Тони, укрываясь одеялом с головой, — вряд ли мне вообще что-нибудь будет сниться».       Ему снится, что рядом в кровати лежит кто-то, кто — Тони знает откуда-то — его… понимает? Принимает? Любит? Этот кто-то, теплый и мягкий после сна, перекидывает через Тони руку, суется носом в волосы, целует за ухом — так, как Тони нравится, — и спрашивает шепотом:       — Ты спишь?       Ощущение настолько реальное, что Тони, распахнув глаза, шарит рукой по второй половине кровати. Простыня холодная, нет ни второго одеяла, ни подушки; кровать двуспальная, но он спит в ней один. Как и всегда.       Тони не снятся ни Стив, ни Альтрон, ни Нью-Йорк.       Он засыпает и встречается с человеком, которого никогда не может разглядеть, но которого даже после пробуждения помнит, кажется, всем телом: теплую шею под пальцами, мягкие волосы, острые локти, его запах. Он не помнит, как выглядит его — ее? Он понятия не имеет, — улыбка, но знает, что эта улыбка — самая солнечная на свете. Он, пожалуй, не узнал бы голос, услышав его наяву, но этот голос каждую ночь счастливо смеется, или шепчет глупые нежности, или зовет его по имени с такими интонациями, что у Тони сердце то в живот проваливается, то выскакивает в черепную коробку и бьется там, заглушая мысли.       Иногда он думает, что, если подсознание породило существо, способное любить его так — при том, что Тони в принципе никогда не считал, что его можно искренне любить, тем более с такой силой, — то он, вероятно, идет на поправку.       Иногда он думает, что сходит с ума.       Иногда — что антидепрессанты, наверное, не такая плохая штука, раз у них такие приятные побочные эффекты.       Приятель Ванды-терапевта, прописавший Тони «ципралекс», отказывается от идеи поднять ему дозу, искренне поздравляя его с тем, что ошибся и Тони и на десятке отлично справляется. Тони думает признаться ему или Ванде-терапевту в снах, но так и не признается. Это только его сны и только его дело.       Не хватало только, чтобы от того, что он проболтается о чуде подсознания, что-нибудь перемкнет и сны переключатся на природу-погоду или, того хуже, читаури.       Иногда соблазн проглотить снотворное и вместо обычных шести часов пробыть любимым эдак двенадцать невыносимо велик, но вместо того, чтобы прописаться у себя во снах, Тони впервые с самого детства вырабатывает режим: встает в одно и то же время, старается ложиться относительно рано, не пьет кофе после восьми — ну, почти не пьет. Сильнее желания видеть сны прямо сейчас только страх, что какое-нибудь неосторожное изменение все испортит, и сны прекратятся.       Когда психиатр говорит, что состояние Тони ему очень нравится, и предлагает снизить дозу, Тони все-таки признается Ванде-терапевту в снах: если он слезет с антидепрессантов, исчезнут и они. Это страшно, страшнее, чем он готов признать, — но перспектива оказаться зависимым от таблеток пугает его еще больше; это заставляет Тони открыть рот и попросить помощи.       Видимо, он и правда в лучшей форме, чем когда-либо был.       Ванда-терапевт уверяет его, что это нормально — бояться прекращать медикаментозное лечение, и обещает, что они со всем справятся. Что удивительно, не подводит: в итоге Тони слезает с таблеток в его понимании неприлично долго, но все-таки слезает. Его даже почти не преследует навязчивая идея втихаря навернуть контрольные пять миллиграмм — в основном потому, что сны никуда не исчезают.       Наверное, препарат еще выводится из организма, решает Тони поначалу.       Остаточный эффект от лечения, думает Тони через пару месяцев.       Это вообще не из-за антидепрессантов, наконец доходит до него полгода спустя.       Тони играет с идеей, что это может оказаться непонятно с чего проснувшаяся селенопрогнозия — или как теперь модно называть сны о соулмейтах? — не решаясь в нее поверить, до тех пор, пока связи это, видимо, окончательно не надоедает. Тони снится их обычный завтрак яичницей — частый, привычный сценарий, — он как всегда обменивает свои белки на желтки — человек из снов их не любит и вечно делает щенячьи глаза, чтобы Тони взял их себе, — и только собирается приняться за добавку, как слышит смешливое замечание:       — Любые сомнения в том, что ты мой соулмейт, у меня отпали в тот момент, когда ты согласился доесть мои желтки.       Тони еще неделю слабо держится за то, что подсознание могло просто среагировать на его душевные метания по поводу соулмейтов, но в конце концов надежда, страшная и упрямая, заставляет его поверить: у него есть соулмейт. И у них есть будущее.       Это настолько незнакомая мысль, что Тони несколько дней чувствует себя героем какого-нибудь фильма, а не реальным человеком, живущим реальную жизнь.       Еще даже не опровергнутая теория о том, что сны Тони — не просто сны (а ей суждено рано или поздно лопнуть, в этом Тони мало сомневается, он не из тех, кому может так повезти), уже все портит: пока человек из снов был только плодом его подсознания, невозможность вспомнить его Тони не то чтобы трогала, но теперь, когда это должен быть кто-то реальный, кто-то очень важный, Тони начинает злиться. Он имеет право знать, кто ему, прости господи, предначертан, даже если все это — большой и радужный мыльный пузырь самовнушения.       Человек из снов продолжает подкладывать Тони свои желтки, тепло обнимать во сне и не иметь лица.       Тони, кажется, впервые запомнил, во что соулмейт одет: конкретные предметы все еще не вспоминаются, но палитру он точно разглядел. Сложно не заметить и забыть настолько сочные синий и красный, примерно такие же оттенки, в каких он сделал первый костюм Питера. Во сне Тони был в костюме Железного Человека; соулмейт неожиданно выскочил перед ним ярким двухцветным пятном, и на этом Тони проснулся, прижимая колотящееся сердце.       Он выходит на пробежку в парк, чтобы проветрить голову и успокоиться: он что-то запомнил. Может, завтра утром ему наконец-то удастся воспроизвести в памяти голос? Смех? Даже улыбку — ту самую, которую он никогда не может разглядеть, но от которой всегда так сладко сжимает в животе?       Тони так увлечен этой мыслью, что реагирует на появление Стрэнджа и очередной Апокалипсис гораздо спокойнее, чем мог бы.       А потом инопланетный верзила вспахивает Железным Человеком лужайку в сквере, и, едва Тони успевает встать на ноги, перед ним выскакивает яркое двухцветное пятно. Тони не хочет верить, что узнает те самые синий и красный, — но и положение, и сквер, и освещение настолько совпадают, что не оставляют ему и шанса. Двухцветное пятно — его соулмейт.       Питер — его соулмейт.       Тони впервые обращает внимание на то, какими глазами Питер на него смотрит, и не может отделаться от мысли: что, если в снах Питера у Тони с самого начала было лицо? Сколько времени уже прошло? Почти два года?       У него столько вопросов.       Я снился тебе? Ты веришь в нас? Почему ты никогда не говорил со мной об этом, если знал, что это я?       Тебе это вообще нужно?       Тебе нужен я?       Он не успевает задать ни один: Питер рассыпается в пыль через паршивые девять часов.

*

      Конечно же, именно сейчас, когда Питера больше нет, Тони во сне видит каждую солнечную ресницу, заусенцы на тонких пальцах, улыбку — ту самую, которую так хотел увидеть раньше.       Он просыпается от обыкновенного необыкновенно счастливого сна таким разбитым, будто мучился худшим из своих кошмаров. Небула смотрит с некоторой долей беспокойства, и Тони, глядя на нее в ответ, долгие несколько минут отчаянно желает, чтобы щелчок уничтожил не Питера, а его самого.       Потом думает, что заставлять Питера проходить через это вместо него было бы слишком.       Сны приносят Тони столько боли, что он не может заставить себя о них задуматься, и, наверное, именно поэтому на в общем-то простое умозаключение у него уходит столько времени: его уже почти сняли с капельниц дома, на Земле, когда это наконец-то приходит ему в голову.       Они — все они, прямо сейчас, в реальном времени — живут тот самый выигрышный сценарий. Один на четырнадцать с хреном миллионов.       Потому что ему все еще снится Питер — его Питер, солнечный, любящий, беззастенчиво живой Питер, — а значит, его еще можно вернуть.       Мстители перестают пытаться через полгода, не находя ответа. Тони — еще через год. Он ходит на работу в «Индастриз», совершенствует костюмы (свой и Питера — в любом случае, остальных — если попросят), смотрит с Наташей «Друзей», избегает встреч со Стивом. Говорит Пятнице не включать в утреннюю сводку новости об «Ангеле смерти», опять покаравшем несколько человек за раз в новой части света: он не хочет иметь представление о том, сколько народу покромсал слетевший с катушек Бартон, им еще в глаза друг другу смотреть, когда его отпустит — или когда они наконец-то придумают выход. Тони уверен, что, не собрав команду обратно, они никого не «отщелкнут»; признаться, по некоторым он даже соскучился.       По ночам ему снится Питер.       Время от времени они играют во что-нибудь. Однажды Тони кидает с ним фрисби; конечно, его скорость, ловкость и выносливость не выдерживает никакой критики на фоне Питера, но тот с щенячьим восторгом гоняется за тарелочкой, которую Тони старается запускать так, чтобы поймать ее было возможно, но сложно. Питер радостно крутит какие-то невероятные акробатические фигуры в погоне за фрисби и взамен отправляет ее Тони почти что точно в руки. Это не всегда помогает, и Тони мешкает несколько секунд, пытаясь удобнее перехватить неудачно пойманную тарелочку — достаточно долго, чтобы Питер успел разбежаться, налететь на него, сбивая с ног, и повалить в колкую траву, хохоча. Поцелуи у него медовые.       В другой раз Питер оскорбительно быстро обыгрывает его в приставку и, необидно посмеявшись и компенсировав проигрыш тем, что влез под локоть, притискиваясь к боку и нежничая, встает на ноги и просит Тони подержать джойстик. Примерившись и напружинившись, как кот, он сомнительным с точки зрения физики движением подпрыгивает и, оттолкнувшись от стены, устраивается на потолке. Тянется забрать у Тони джойстик.       — Так можно обоим по центру сидеть, — поясняет он и улыбается: — Ну и может то, что для меня все перевернуто, даст тебе хоть какую-то фору.       — Никакого уважения к старшим, — ворчит Тони, и Питер, смеясь, встает на потолке во весь рост и, с трудом дотянувшись, ласково зарывается в его волосы пальцами.       Питер учится завязывать ему галстуки; устраивается головой на коленях, когда они смотрят кино, машинально перебирая пальцы Тони, то сплетая, то расплетая, но никогда не отпуская надолго; устраивается рядом в кровати, обязательно поцеловав в плечо или затылок перед сном и прижавшись к спине: протез грудины скорее капризничает, чем действительно болит, но Питеру в любом случае нравится быть «большой ложкой». По утрам он скидывает Тони в тарелку желтки от своей яичницы и целует в макушку, убегая из-за стола собираться в универ, и Тони счастлив с ним до неправдоподобия, кажется, почти неприлично.       Потом ему приходится просыпаться в мире, где Питера нет, и притворяться, что живет в нем, до самого вечера.       Сегодня Питер во сне старше, чем обычно — он слегка перерос Тони и, видимо, уже получил высшее. Они лежат в кровати, каждый со своим развлечением: Питер листает учебник по физике с телефона, Тони пишет едкие комментарии к бездарной презентации, которую ему прислали на проверку перед завтрашним совещанием, устроив голову у Питера на животе, и тот рассеянно перебирает его волосы свободной рукой. Вдруг осторожно тыкает Тони пальцем в нос.       — М? — Тони скашивает на него глаза; Питер жует губу, глядя в телефон. — Пит?       — Пойдешь со мной на нового «Бонда»?       — Если договоришься с Пятницей и Пеппер на тогда, когда я могу, — соглашается Тони после некоторой заминки. Питер затихает, но ненадолго: гладит его по кромке уха. Тони прикрывает глаза, но Питер теребит его ухо настойчивей, явно привлекая внимание, и из приятного ощущения приходится вынырнуть: — Ну чего тебе?       — Я тебя люблю. И вообще.       Тони ловит его руку и притягивает ко рту, прижимается сначала губами, целуя, потом лицом, все-таки закрывая глаза:       — Я тебя тоже, хороший.       Тони просыпается с ощущением, что что-то должно произойти, а днем на камерах у входа появляется оживший Скотт Лэнг и предлагает ему построить машину времени.       Тони, скованный неожиданным страхом, сначала популярно объясняет ему, что он думает о научной фантастике, а потом не спит полночи, пробуя то ленту Мебиуса, то бутылку Клейна. К утру у него готов рабочий образец хрононавигатора и почему-то подрагивают пальцы.

*

      Тони просыпается в больнице; в голове туман, правая рука не чувствуется вообще, и он не уверен, что хочет знать, ампутировали ее в итоге или нет.       А потом скрипит дверь, и входит тот, кого Тони почти отвык видеть наяву. Воплоти.       Питер забирается на стул рядом с койкой, подобрав под себя ногу, и осторожно тянется потрогать Тони за здоровую руку.       — Привет, — шепчет он. Тони улыбается ему — на это требуется много сил, но оно того стоит. Питер нервно облизывает губы и соскальзывает со стула, приседая на корточки прямо перед его лицом. Сглатывает почти слышно и решается: — Мне сказали, что ты еще не очень соображаешь после медикаментозной комы и вряд ли что-то запомнишь, и я, наверное, не очень порядочно поступаю, но я так измучился за эти два года… — Он спотыкается и опускает глаза, видимо, вспомнив, что Тони пришлось жить с этим в три с половиной раза дольше. Снова упрямо смотрит в упор: — Я тебе снюсь?       — Да, — соглашается Тони, — последние семь лет. И сказать, что я рад, что ты жив, — ничего не сказать. — Питер низко опускает лицо, пряча улыбку, — ту самую, Тони уверен, — и он просит: — Посмотри на меня.       Питер улыбается, кажется, еще ярче и теплее, чем во снах, хотя Тони казалось, что это в принципе невозможно. Ощущение в груди от этой улыбки одновременно знакомое и незнакомое, и Тони хочется прикоснуться к нему, удостовериться, что он не спит, что в этот раз…       Что настоящий Питер действительно ему улыбается.       — Взаимно, — тихо говорит Питер и поспешно поправляется: — В смысле, и то, и другое. В смысле, снился, и рад, что жив.       — Я думаю, что тебя обманули: я вполне сносно соображаю и не вижу причин забывать этот разговор, — замечает Тони, и Питер забавно распахивает глаза:       — Ох черт, простите пожалуйста, мистер Старк, я…       — Все в порядке, — улыбается Тони. — У меня на пять лет больше воспоминаний, ты заслужил возможность срезать, чтоб меня догнать. И, честно говоря, — добавляет он, поколебавшись, — если ты будешь говорить мне «Тони», мне будет проще. Я… отвык.       — Меняю «Тони» на «Пита», — солнечно улыбается Питер и снова щупает Тони за плечо, уже увереннее, бормочет: — Настоящий.       — Сам не верю, — признается Тони и спрашивает: — Ты надолго?       — Вас оставить? — вскидывается Питер, и Тони бы покачал головой, но она слишком тяжелая:       — Оставайся, если собирался. Наоборот, я так… буду знать, что ты есть. Но со мной, боюсь, будет не очень весело: я уже хочу спать. Не хочу держать тебя здесь зря.       — Я хотел тут побыть все равно, — мотает головой Питер и выпрямляется; склоняет голову набок жестом, который Тони видел у него десятки раз, но, кажется, еще ни разу — вживую. — Можно я в ногах посижу у в… тебя? Я тихонько, я умею, честно. — Он неловко фыркает, пожимает плечами: — Тоже хочу знать, что ты есть.       — Валяй, — разрешает Тони, и Питер устраивается в углу изножья, осторожно затащив ноги Тони к себе на колени и устроив поверх руку с телефоном. — Что читаешь?       — Учебник по физике за первый курс, — рассеянно отзывается Питер. Тони засыпает с улыбкой.       Питер приходит почти каждый день; Тони пытается возражать, но Питер в ответ смотрит так упрямо, а сам Тони на самом деле настолько не хочет ни на минуту терять его из виду — вечно кажется, что все это опять сны, а настоящего Питера как не было рядом, так и нет, — что попытки быстро прекращаются. Питер притаскивает книжки и читает Тони вслух, устроившись на стуле или в изножье кровати или прилипнув к стене или потолку. Когда Питеру хочется поболтаться на потолке вверх ногами, книжку они устраивают у Тони на коленях, он переворачивает страницы, а Питер повисает над ним, как лиана, отпустив расслабленные руки болтаться над головой. В хорошие дни, когда Тони хочет и может сидеть повыше, Питер устраивается так, чтобы рука оказалась у него над макушкой: он как раз дотягивается, чтобы зарываться пальцами ему в волосы и машинально перебирать, пока читает. Когда Тони устает и засыпает, Питер сворачивается в изножье, если не укладывая его ноги себе на колени, то хотя бы придерживая за лодыжку, как будто говоря: я здесь, я рядом, я настоящий, чувствуешь?       Тони чувствует.       Однажды он просыпается среди ночи и видит встрепанного Питера в складывающемся костюме — старом, первой его броне.       — Напомни мне потом, — замечает Тони. — Я тебе наделал апгрейдов от скуки, естественно, последний самый вменяемый, остальные три окончательно морально устарели еще года два назад.       Питер тихо улыбается, трет глаз и расстегивает толстовку:       — Можно я тут побуду? Пожалуйста. Я на стуле посплю, мне норм.       Тони смотрит на то, как он неловко трет шею, и перекатывается ближе к стене; в конце концов, ему уже почти можно вставать, от соседа по койке и нескольких телодвижений он точно не умрет.       — Залезай, — зовет Тони, и Питер, на удивление поколебавшись всего пару секунд и даже не возразив ничего, поспешно скидывает кеды и осторожно укладывается рядом, прижавшись лбом к его плечу и воровато устроив пальцы вплотную к его ладони. Тони улыбается себе под нос и прежде, чем пульс успевает ускориться от сумасбродной идеи, берет Питера за руку. Тот расслабляется резко и ощутимо, выдыхая и придвигаясь чуть ближе. — Что у тебя случилось?       Питер вздыхает, трется лбом о его рукав и, передумав, укладывается к плечу щекой. Молчит несколько секунд, прежде чем признаться:       — Там все… очень сложно. — Тони бережно гладит его руку большим пальцем, и Питер благодарно пожимает его ладонь. — Просто… меня не было пять лет, и кого-то из тех, кого я знаю, — тоже, но кто-то… кто-то был. Тетя Мэй вот была. И я привыкну, наверное, через какое-то время, но сейчас мне, ну, много очень. Блин. — Он опять утыкается в него лбом, прячась.       — Но я тоже был здесь пять лет, — осторожно замечает Тони, и Питер отрывисто пожимает плечом с обезоруживающей искренностью:       — Ну да, но с тобой почему-то проще. У меня ощущение, что тебя я все равно знаю. Ты… понятный. — Он замолкает на пару секунд, прежде чем признаться: — С тобой вообще хорошо.       — Вот и хорошо, — выдыхает Тони и закрывает глаза. — Тогда спи.       — Угу, — соглашается Питер и, выпустив его ладонь, переворачивается на бок, снова переплетая с ним пальцы и устроив их сцепленные руки у Тони на животе.       И, кажется, даже коротко целует его в плечо.       — Могу протащить тебе вредной еды, хочешь? — предлагает Питер утром, и Тони, вдруг вспомнив, улыбается:       — Яичницу.       — Ладно, — соглашается Питер и неуверенно улыбается в ответ: — Это… это какой-то мем, который я пропустил?       Тони моргает.       — Тебе никогда не снилось, как мы едим яичницу? — Питер мотает головой, Тони хмурится: — Ты не любишь желтки.       — Не люблю, — соглашается Питер. Тони успокаивается: он ничего не придумал.       — Я ем твои желтки. — Питер улыбается, на этот раз в полную силу, и Тони было улыбается ему в ответ, но вдруг спохватывается: — Погоди. Мне яичница попадалась чаще всего. Что тогда снилось тебе?       И Питер неожиданно краснеет так быстро и густо, что Тони не выдерживает — смеется:       — Нет, пожалуй, начнем с яичницы.       Питер строит ему рожу и, смущенно фыркнув, кивает.