***
Вспышки света совершенно улетучились тогда, когда место стали иметь укусы боли. Сложно понять это слово, пока ты сам не прочувствуешь его разрушительное действие на себе и, не дай Бог, вам приобрести этот ужасающий опыт. Я помню, что потеряла сознание, так как мне захотелось улетучиться, вылетить, покинуть это тело или же, на худой конец, умереть, но никогда — слышите — больше никогда не испытывать таких ужасающих страданий, которые залили всё моё существо после смертоносного прикосновения Сатаны. Если бы я могла кричать и голос не отнялся у меня от жуткого, всепоглощающего мучения, я бы сорвала все высококачественные связки, данные Бесом мне взамен таких вот нечеловеческих страданий, но я — на секунду вспыхнув всепоглощающей мукой — сразу же провалилась в пустоту. Практически умерла. Но главное — приставка в предыдущем приложении. А это означает, что когда я очнулась в больнице, где на этот раз свет естественного происхождения ударил мне в глаза белым прожектором, моё сердце продолжало биться о стену грудной клетки. — Вы не видели, кто сбил вас? — раздался навязчивый голос где-то сбоку от меня — самым сложным было сориентироваться и понять с какой именно стороны. Я вяло попыталась повернуть голову и с восторгом напополам с удивлением поняла, что боли нет — она улетучилась, словно спиртовый раствор на свежем воздухе и отдавалась только в ногах и руках средней тяжестью. Языком шевелить было тяжело: он казался жутко большим и распухшим. — Что? — прозвучало это ввиду моего состояния в виде амёбы, так, что почти и не прозвучало. — Я спрашиваю, девушка, вы не заметили кто вас сбил? — нетерпеливо повторила сидящая на табуретке справа, а это теперь могла я различить, хоть и не отчетливо, женщина, сминая в руках кусок бумаги. Я на автомате покачала головой, проклиная всех и вся, так как глаза болели жутко и свет оказывал на них не самое благоприятное действие, а я безуспешно пыталась ладонью прикрыть голову. И тут в меня стрелой врезались воспоминания. Бум. Бах. Дьявол и его бордель, а где-то на окраине разума звучит великолепный в своей глубине и высоте райски голос, дарованный никем иным, как служителем Ада, а потом — ярким, багровым всплеском — боль, боль, боль… Я застонала. Боги, чего ведь и не пригрезится в обморочном состоянии, буду надеяться, что это не шизофрения, передавшаяся мне от матери и так внезапно вспыхнувшая ввиду травмы. Но как это было прекрасно — я, естественно, про местонахождение потрясающего голоса внутри меня и прерогативы стать великой оперной певицей, — но, одновременно, насколько же подобные мечты были несбыточными. Сама возможность подобного была фантастической, если не сказать бредовой, но как сладок был тот миг… И плевать мне каким образом я обрела подобное счастье, плевать — как же отчетливо сейчас я это понимаю… — Ну так что, девушка? Цвет, номер, особые приметы? —продолжала донимать меня женщина, нахмуренные черты лица которой я могла лицезреть теперь достаточно точно, так как она встала и склонилась надо мной, вероятно задавая перед своим уходом последние вопросы. Так сказать, чтобы с чистой душой уйти и быть уверенной, что в чём могла — и помогла. На заднем фоне за её фигурой, напоминавшей древнеязыческий тучный идол, синел коридор, в котором мелькали врачи, словно мелкие рыбы в безумном морском потоке. Палата в которой я была, серела. — Нет, говорю же я вам. — внутри я была раздражена и даже озлоблена, но, тем не менее, реплика вышла скорее усталой, чем той, которой подразумевалась. Женщина, а как я поняла, она была полицейским, как-то нечленораздельно кивнула и напоследок осведомилась у меня, не нужно ли позвать врача. Я, мысленно цокнув языком, сказала, что из последнего припоминаю лишь то, что меня сбили, повторюсь, неизвестный мне автомобиль, а о том, что стряслось далее, какое моё состояние и, вообще, где я, я не имею ни малейшего представления. Опять же, кивнув неразборчиво, женщина удалилась, пообещав позвать врача. Я же, не успев подавить глубокий вздох, с наслаждением откинулась на подушки. Дверь захлопнулась и в атмосфере оставшейся наедине со мной комнаты, мне показалось что-то гнетущее: эпизод из фильма «Дитя тьмы», сцена удушения матери. Или того хуже — «Омен» в полноценном варианте. Меня покоробило и я, попытавшись сесть, почувствовала нечто странное в области живота и спины, похожее на стянутую во многих местах в тугой узел, кожу. Для варианта, что у меня просто пересохла кожа во время того, как я лежала в больнице, было слишком глупо, поэтому я решила присесть, чтобы осмотреть себя, тем более, особого недомогания я не чувствовала. Наклонившись вперёд я с кряхтением привстала на локтях, резкими выдохами выпуская воздух изо рта, сдувая надоедливые пряди, так и норовившие упасть на лицо. Чувство деформации кожи и лёгкого флёра дискомфорта обострялось всё больше и больше при увеличении движения и я побеспокоилась не на шутку. Кроме лёгкой формы дислексии, присутствующей у меня, я обладала другой странной чертой, которая, в принципе, могла быть объяснена тем, что в моих жилах вместо крови текли растворенные ноты, поэтому то, что в любую секунду лёгким задним фоном у меня проигрывалась та или иная музыка, не являлось чем-то схожим с аномалией. В голове сама собой появилась песня, знакомая мне ещё с детских лет и я, чтобы отвлечься от испуганных мыслей, решила её спеть: — Ах, мой милый Августин, Августин… Охнув, я резко дернулась вперед, быстро спустив ноги на жутко ледяной пол; морозными стрелами, искры пробежали по подошвам и подлетели прямо к сердцу. И дело было совершенно не в холоде. Я пела — разумеется, я имела в виду не то, что я просто открывала рот и из него вылетали классические нелицеприятные звуки, как всегда со мной, впрочем, и было, — нет. Я пела божественно. Я пела сама, но голосом, казавшийся мне лишь дивным сном, прекрасно грёзой, пела голосом, купленным за душу мной у Дьявола. — О, Господи, — я почувствовала, как холодный пот водопадом заструился вдоль по позвоночнику, а моему выражению лица, пожалуй, могла бы позавидовать любая «королева крика» из американского среднестатистического хоррор-фильма: глаза расширены до определенного предела, так, что ресницы испуганным ореолом окружают их, бровки домиком, а рот округлился. Я испугалась и это был самый глубокий вящий ужас изо всех мною испытанных. Острое ощущение, что грудь сжал стальной обруч, врезалось в меня — стало катастрофически не хватать дыхания от шока. Не медля больше ни секунды и даже не считай нужным задумывать о последствиях, я спрыгнула с койки, на секунду заскользив подошвой по отвратному кафелю голубоватого оттенка навстречу к зеркало, словно специально принесенному сюда и стоящего передо мною — во весь громадный свой рост — сплошным откровением. Увидев себя в точном отражении, первой ассоциацей пришло на ум то, что сбежала из психиатрической больницы — волосы всколочены и похожи больше на гнездо, свитое на моей макушке, а глаза — дикие, тёмные, широкие. Кроме этого, мне показалось, что я ужасно похудела, по крайней мере руки и ноги мои были более похожи на четыре палки, чем на привычные конечности. А, возможно, виной всему была безразмерная больничная рубашка, делающая картину всемирной страдалицы, которой сейчас и была изображена в живописном отражении, завершенной. Я глубоко вздохнула, закусив губу. Резко накатил стыд, причем стыд совершенно необоснованный и я отвернула голову от отражения в сторону. Стояла уже к зеркалу я практически вплотную. Боги, что я вытворяю? Понятно, почудился мне свой прекрасный голос, не более чем игра воображения вкупе с потрясающим желанием, чтобы именно это воображение воплотилась в реальность, но не более. А, как идиотка, с постели босиком вскочила, смотрю на зеркало в себя как на восьмое чудо света, ещё, чего доброго, врачи, зайдя, увидят и сразу из травматического отделения переведут в психиатрическое — ни дать ни взять, слетевшая с катушек барышня. Но любопытство пересилило. А, возможно, это была надежда. И, к счастью или сожалению, она оправдалась. Я начала выводить почти шепотом, неуверенным голосом первые звуки Арии Царицы Ночи, в голове мысленно паря и пылая вместе с музыкой, звучащей в голове. Я резко вскрикнула, когда осознала, что чудесно исполняю это величайшее произведение Вольфанга Моцарта, причем исполняют профессионально, со всей полнотой и грацией, глубиной и красотой. Какое-то вожделение собственного голоса и любование им быстрой волной накатило на меня и я, отбросив последнее крупицы рационального разума, подсказывающего мне, что пение одной из самых громогласных и ярких арий в больнице не является правильным действием, полностью отдалась в повиновение музыке. Наверное, такая смена настроения была поразительно нестабильно — ещё минуту назад я была похожа на призраку, а сейчас, цветущая и с искрящимися глазами выводила пассаж за пассажем, делая невероятные скачки своим приобретенным голосом, не задумываясь и не концентрируюсь ни на чём кроме Её Величества Музыки, принцессой которой теперь могла полноправно стать я. Я закружилась по комнате, самозабвенно закидывая голову назад и почти что сотрясаясь от счастливого смеха, раздиравшего меня на части. В перерывах между ним празднеством счастья, я пела вов сю мощь своего сильнейшего голоса вышеупомянутую Арию, радуясь и радуясь всё больше. Закончив её, я замерла на секунду, словно по року судьбы, замерев прямо перед зеркалом. Я выглядела взбудораженной не на шутку — слегка намокла от пота, а щёки пламенели здоровым румянцем. Губы сами по себе окрасились в красный и теперь на лице расплывалась широкая улыбка. Но тут в голове выстрелил услужливый внутренний голос: «Разве не помнишь ты каким образом получила этот голос?» От него радость вся прошла мигом, ведь я почувствовала, что меня словно кнутом ударили — такое страшное воспоминание таилось в сознании. Я помню, что мне его дал Дьявол и, как ни странно, меня пугает не сам факт осознания того, что я с такой легкостью продала свою душу Сатане, где та теперь обязана страдать вечность, мучаться и стенать, если верить Библии, а скорее меня тревожило воспоминание, калёным железом впечатавшееся в память, пожалуй, ещё надолго: широкие ладони Беса, впивавшиеся в моё тело, адская боль, пограничная с безумством и, наконец, то, что никак не желало укладываться в голове на тот момент, но сейчас созналось совершенно чётко и внезапно: запах горелой плоти. Я рвано вздохнула, выругавшись. Может быть, всего грёзы сознании. Да нет же, конечно, нет, уже совершенное грёзами сознания не объяснишь то, что я совершенно осознано стоя на полу больничной палаты исполняю Арию Царицы Ночи с особо красотой и лёгкостью. Я обернулась к зеркалу, чувствуя, как скоро и спешно вздымается моя грудь и часто бьется сердце. Страх к этой гладкой поверхности снова резко обострился, словно зеркало могла затянуть меня с собою и больше не выпустить наружу. Я сделала осторожный шаг, жадно впиваясь в отражение глазами, исследуя очень чётко и ясно ужасные перемены с телом, которые мне посулил Сатана, ведь его слова я совершенно не забыла — отнюдь, сейчас они чётко и ясно появились в моей памяти. В голове гремело и я, сжав челюсти и в совершенном страхе и полном отсутствии понимания, что нахожусь практически перед окном, мимо которого снуют как посетители, так и врачи, а действия мои совершенно не совпадают с деяниями адекватного человека. Но мне практически наплевать на всё. Мне казалось, что я погранична с либо с истерикой, либо с обморокам. Верный вариант подчеркнуть или обвести. Я стала с решимостью и сиплым вскриком волчицы, которую только что подстрелили, сдирать с себя робу, служившую мне одежду, отлично понимая, что под ней нету даже намека на нижнее белье. Я пыталась стянуть, разодрать, разорвать мешающую увидеть мне, возможно, собственное уродство, ткань. С резким треском она внезапно треснула. Разошлась. И распалась надвое, давая возможность мне лицезреть то, что осталось от моего тела. Я закричала. Высоко и пронзительно, переходя от фальцета к хриплым низам — а параллельно в голове звучали жуткой насмешкой высокие скачки из исполняемой мной недавно арии — я упала на колени, которые сами собой подкосились и заставил меня распластается на ледяном кафеле. В ушах звенело, я вопила. Кричала. Неистово бесновалась, скривив лицо в бесполезную маску, выкрикивая и выдавливая из себя нечленораздельные звуки. Соски касались грязного пола, а все тело, голое и безжизненное, казалось лежащей на земле сломанной, выброшенной куклой. Теперь моя мечта сбылась — я была великолепна в своём величественном звучании. Но сбылся и самый журчавший ночной кошмар — я не была уродлива, я просто была жутким, ужасным монстром, впору для того, чтобы без грима отправлять на съемки фильмов ужасов. Да, пожалуй, ещё бы и подумали, учитывая то, что психика не каждого выдержала бы подобное истязательство над своими глазами — демонстрация тела, которое даже с натяжкой нельзя было бы назвать человеческим могла бы повредить психике. — Нет, нет, нет, прошу. — хрипло шептала я, извиваясь, словно змея, практически не слыша, как за дверью началась паника. Крик, проникнувший сквозь толщу стены тоже не долетел до моего сознания: «Там женщине плохо! Скорее!» — Отдай мне моё тело, грязный ублюдок, отдай мне его. Я не хотело, чтобы ты забирал его, нет! — резко вскинув взгляд я увидела в отражении себя и, пронзительно и высоко закричав, зайдясь в высокочастотном вопле, благодаря которому могли бы лопнуть и барабанные перепонки, выбросила ладони вперед и стремительным движением, словно кобра в прыжке, схватила зеркало за гнутые ножки и с нечеловеческой силой швырнула его о ближайшую стену. Когда трое санитаров забежали в мою палату я, словно животное, которому переломили пополам хребет, лежала, мучаясь, в куче осколков, звеневших и шипевших вокруг меня. Потом, когда меня, израненную в осколках и в истеричном состоянии, уложили на кровать, сделав укол, я начала истерично хохотать, прерывая это попытками начать петь: я уродлива, теперь я отвратительна, но что мне мешает сводить всех с ума пением! Я смеялась, царапала окружающих меня врачей с умопомрачительной силой отбиваясь. Слёзы бесконтрольно скатывались по впалым щекам, а продолжала и продолжал выть, понимая, что подписав кровью маленький клочок бумаги, подписала себя пожизненный приговор, равный смертельному. «Только стоит какому-то мужчине прикоснуться к твоему телу, снять с тебя одежонку, как он ужаснется — ведь там ты будешь отвратительна!» — почти что ласково прозвучало напоследок. И я потеряла чувства.***
Я рисовала себе пальцами на рёбрах, сидя в душе и подставляя лицо и тело льющийся сверху приятной воде. Глотала её, глотала слёзы. Конечно же, плакала. Это было спустя неделю — меня только выписали из больницы и я, до сих пор пребывая в ужасе от того, во что теперь превратилась, решила очиститься и привести себя в чувства единственным доступным мне образом — духовно я всегда приходила в себя, пребывая под ласкающими струями, летящими не стремительным потоком. В голове пели на разный лад голоса. Я беззвучно сотрясалась в рыданиях, иногда пытаясь произнести что-то нечленораздельное. Проводя пальцами по животу, спине, рукам и ногам, я подавляла вскрики, так и норовившие вырваться изнутри при малейшем прикосновении к поврежденному кожи — отнюдь не из-за боли. Из-за неприязни, из-за отвращения к тому, в кого я превратилась из-за своих неуёмных желаний и греховных помыслов. Около сороки пяти процентов тела теперь были покрыты жуткими, похожими на вязанные по телу, неумелыми узоры-кружева, шрамами. На ощупи кожа стала словно варённая, а вся спина и живот, руки до локтей и ноги до колен, были противно и гадко повреждены адским пеклом Дьявола. Лишь груди остались нетронутыми и за это я могу процедить ему сквозь зубы: «Спасибо, ублюдок.» По другому и не выразишь. Возможно, за неделю я могла смириться — но, чёрт возьми, это совершенно не так. Я всё больше и больше распалялась, с болью избивая собственное тело, оттягивая уродливую кожу с треском каждый раз оказываясь у зеркала, шипя с яростью в своё перекошенное гневом отражение: — Смотри, любуйся, во что ты себя превратила, тщеславная дрянь! Смотри, ибо никто больше не захочет на тебя смотреть, смотри! Когда мне вкололи успокоительное, дьявольски много успокоительного, я отключилась, а, прийдя в себя не могла отвертеться от вопросов — чем вызван такой, если быть честной и называть всё своими именами, припадок? Было ли со мной такое раньше? Склеив с горем пополам версию о том, что у меня пост-травматический шок от аварии, который на самом деле был неподдельным шоком от случившегося со мной кошмара, я смогла выкрутиться. Помню, как на моё тело с сожалением смотрели медсестры и помню, как одна изо их шепнула другой о том, что надо было ребенку так пострадать. Не сразу я поняла, что они обо мне, а потом догадалась, что если бы я пережила подобные ожоги сравнительно недавно, то тело выглядело бы совершенно иначе и напоминало скорее обугленный кусок мяса, а не вполне сваренный, коим он сейчас и являлся. Помню, как хотелось подойти и у всех прямо пальцами повырывать глаза и языки. Раньше таких мыслей не было, либо слишком было из головы они выветривались, а сейчас они постоянно клубились между иссиня-чёрных кудрей — хладнокровные и жестокие. Я закрыла лицо руками и, укусив себя за внутреннюю часть ладони, затряслась в новой волне истерики. Это несправедливо, до чего же несправедливо… «Несправедливо? — гадливо пискнул внутренний голосок, — а в чем же ты видишь несправедливость, милая? Ты хотела петь так, чтобы сами ангелы спускались на землю, дабы послушать твой божественный голос? Ты получила это, но никто не обещал, что взамен не придется ничего отдавать.» «Я отдала, — мысленно выплевывала я, на самом деле, внутренне съеживаясь, — я продала ему свою душу.» «Значит, этого оказалось мало.» — резонно возразил внутренний голос. — Заткнись. — прошипела я, вскинув голову. Пару мокрых прядей змеями сползли по спине, а я — злая, похожая больше на комок гнева и отчаяния, запела. Запела на собственных похоронах, пела, сидя в ванной, сгорбившись, ревела и не просто пела — выла в диапазоне, вытягивая своим голосом ноты до каких-то фантасмагорических, ирреальных звуков. Я умирала. Вышла из ванны, пробыв там, я спустя четыре часа. Мёртвая оболочка примерной девушки-ученицы консерватории осталась, утопленная в водице. Я, будущая дива Кристин Найе шла, неумолимо и бездушно улыбаясь судьбе, с обещанием сделать так, чтобы этот мир валялся около моих ног.