И что ты опять наделал? ***
Сомнения жрут его. Раздирают на части, обнажая голые ребра, пронзающие кровавые ошметки совести, души, или что там есть, по заверениям людей. Дэннис не хочет этого и не может, однако всё продолжает и продолжает зарывать себя дальше, уходя в грязь с головой так, что та заливает ему глаза, рот, нос, заставляя задыхаться и стонать в осознании собственных ошибок. Ему не впервой ощущать себя изгнанником и отщепенцем, презираемым многими за поступки и даже невоплощенные мысли, но теперь всё категорически не так, как раньше. Раньше его просто отлучили от света после случая с одной девушкой, которая своим внешним видом сама напрашивалась на то, чтобы он подошел и попробовал получить желаемое. За это ему не стыдно. Не было никогда. Сейчас же что-то внутри изжирает, толстеет и крепнет, как мерзкий червь, выедающий внутренние органы и принципы одновременно. А чувство презрение и ненависти, исходившее от Барри — или от себя самого? — едва ли дает ему хоть какой-то шанс на то, чтобы эта история закончилась для него хорошо и при лучшем исходе. Лучшего исхода не будет. Дэннис это прекрасно понимает, когда снимает с себя куртку, поношенную Патрисией до него, чтобы осмотреть тело. Удивительно, как после прихода Зверя раны зажили, словно прошло не две недели, а добрый месяц, однако мужчина сейчас думает совершенно не о том. У него не осталось ни сил, ни желания поражаться, восхищаться или недоумевать, потому что все они выжали его до самого конца: до полупрозрачного и равнодушного взгляда и застывшей маски пренебрежительного спокойствия на лице. Ему всё равно. Теперь ведь всё равно? Разве же может человек хоть сколько-нибудь живой и чувствующий практично и хладнокровно думать о том, как стоит перевязать раны — пусть и походившие более на шрамы —, чтобы в них не попала зараженное кровь двух девушек. Никто ведь не хочет себе подцепить заразу. Его не передергивает уже даже от мысли о последнем, как раньше, потому что чувства хоть какие-то, кажется, из него выдолбили часами ранее и уничтожили солоновато-железном привкусом на языке, который так остро чувствуется, несмотря на то, что он пытался выпить воды, чтобы выполоскать эту дрянь из себя. Ему не тяжело вовсе. Он пытается сохранять концентрацию, чтобы не обессилеть и не упасть, пока несет на себе нечто, ерзающее по плечу и оставляющее от себя на его теле скользкие алеющие следы. Всё больше и больше. Кровь в них еще не до конца остыла, однако не греет совершенно, даже когда потоком вываливается из разодранного живота второй, заливая пол и чьи-то кроссовки. Здесь уже сложно выдержать и не вобрать в себя воздух, резко и отчасти обреченно. Его само собой тянет прочь от света, но Патрисия стеной стоит прямо рядом с ним, не давая ему выпасть из мира. Кажется, как будто она переживает за него лично, одновременно с тем готовая проклясть и изгнать его за невыполнение того, что может сделать только Дэннис. В его поступках смешивается нужда в защите Кевина и остальных вместе с больной и неправильной одержимостью Зверем. Жрецы никогда не спрашивали у Богов, точно ли те хотят от них чего-то. Жрецы никогда не просили, не молили сделать исключение для них, если труд был непосилен. Жрецы умирали за то, чтобы вознести своё Божество. Так говорит Патрисия, не забывая подчеркнуть, что Зверь хоть не один из Богов, однако создание определенно богоподобное. И им нельзя терять веру и преданность ему, ведь они получат по поступкам своим после Революции. После того, как сломленные придут к власти и никто более не сможет причинить вред Кевину или кому-то другому. Единственное, о чем остается думать, так это об этом, когда вываливаешь поддатое тело в грязную подсобную комнату, чтобы уничтожить любую память о нем. И следа от них не останется в мире, кроме того, что из их плоти и крови вобрал в себя Зверь, оставив лишь призрачный вкус во рту, который нисколько не воодушевляет. Можно полагать, что Дэннис уже сходит с ума, раз ему чудится Барри, стоящий неподалёку. Этого быть не может, так как Патрисия и другие отлучили его от света настолько, что тот лишь будет терять время без возможности думать и осознавать себя: такой долгий сон без сновидений, из которого тебя порой неожиданно выдергивает в реальный мир. Барри здесь нет. Ни у котла, ни у света, ни даже в тени, однако чьё-то презрение ощущается слишком реально, чтобы о нем не подумать. Это ведь вина Дэнниса. Это всё. Каждая вылитая капля жидкости для розжига и каждая брошенная спичка, призванная сжечь и уничтожить следы его величия и остатки окровавленных вещей. Однако виной может быть лишь нечто неоправданное и бессмысленное, в то время как все они делают благое дело, которое по итогу… — Патрисия, скажи. Мы таскаем ему священный ужин…***
«Да ты просто зассал, Дэн». — Прекратите так выражаться, молодой человек, — она не выдерживает. Не терпит в общем сознании никакой брани и осквернения этого места, где живут не только дети, но и Зверь, в присутствии которого нужно сохранять почтение. А Зверь с ними всегда и везде, поэтому… Патрисии не нравится Люк. Он ведет себя возмутительным образом иногда, тратя и без того редкие деньги на сигареты и выпивку, что в их ситуации было кощунственным и отчасти фатальным. Женщина раздражена, но продолжает сохранять былое аристократическое спокойствие, одарив его в душе самым строгим и предупреждающим взглядом из всех, что только может. Люк закатывает глаза в их общем сознании, чего она не видит, но чувствует явственно и определенно. «Я не понимаю, хе… почему это мы должны его слушать? Хрена он нам сдался вообще?» — в его представлении это было вежливым, похоже. Настолько вежливым, что Патрисия даже уступает свет Дэннису, чтобы не выйти из себя, а позволить мужчине самому закончить приготовление ужина. Несколько минут проходит в молчании, пока вдруг Дэннис, нарезающий сэндвичи идеальными треугольниками, не нарушает эту тишину: — Мы не должны так беззаботно оставлять трупы. Нас сейчас ищет полиция, а кровавые следы только подтвердят, что мы живы и всё еще… — Велики деяния его, милый. Не мы в праве укрывать их от нечестивых и тех, кто полно познает его силу, — она уберегает один из кусков хлеба от того, чтобы быть выброшенным из-за неровного края, и покачивает головой, завершая эту нехитрую готовку. В сознании Дэннис хмурится, и очень хочется надеяться, что это исключительно вина неровного сэндвича, а не всех тех тлетворных сомнений, что иногда посещают его. Однако Патрисия не осуждает. Она понимает, что на нем лежит сложная часть их пути, которую никто не способен выполнить не то что лучше, а вообще. Этот напыщенный и необразованный Люк, все еще недовольно расхаживающий неподалеку, лишь на словах силен и способен, в то время, как на деле он уступает Дэннису во всем. Все они, кроме Зверя, уступают ему, и не хотелось бы терять столь ценного последователя. Но она готова сделать это, если понадобится. Если её слова перестанут доносить до него истину и свет и личина его вскроется с самой недостойной и зверепротивной стороны. Потому что никто не смеет идти против них так же, как никто не смеет идти против Кевина. «Да, но если в следующий раз…» Он недоговаривает. Она бьет об столешницу рукояткой ножа, выплескивая в этом жесте всё копившееся долгие дни раздражение на Дэнниса, Люка, Хэдвига, Норму, Барри… Ей недостает только стиснуть зубы, однако она не хочет повредить эмаль, поэтому воздерживается, издавая вместо этого весьма красноречивый вздох. — Никаких «но» быть не может, Дэннис. Предназначение Зверя в очищении этого мира, а не в тихушном и подлом… Она недоговаривает тоже. Сразу теряет желание и возможность говорить, когда Дэннис приближается к ней почти вплотную, едва не врезаясь по абстрактным понятиям их общего сознания, где все они были порождением друг друга и в то же время истинно независимыми и самостоятельными. Стоит так близко и ощущается так напряженно; некая странная тень исходит от него, затемняя часть света так, что у неё начинается кружиться голова и опускаются руки, из-за чего приходится собраться с силой и присесть, чтобы не упасть от этой неожиданной слабости. Да что с ним происходит? «Его предназначение может быть в чём угодно, но оно бессмысленно, если нас поймают. И я не собираюсь делать это дальше, если будет слишком опасно для Кевина и для нас». Вести этот разговор в реальном мире сложно, честное слово. Должно быть, их тело сейчас выглядит со стороны странно: слишком неподвижным и будто бы остекленевшим, однако ей правда не удается вымолвить и слова через физические связки или хотя бы сделать вдох по собственной воле. Патрисия не может держать свет из-за смятения в полной мере, всё еще оставаясь у него в качестве несущественной и фантомной сущности, отчего даже холод пробегает по спине. Будто её и нет здесь на самом деле. «Мы не можем чернить и порочить его путь глупыми предрассудками и страхами, » — женщина цедит сквозь зубы и шумно-сдержанно выдыхает воздух в темноту их сознания, не желая принимать его слова, несмотря на их очевидную разумность и существенность для их общего дела. Но так ведь нельзя. Зверь призван совершать великие деяния, а не пожирать священный ужин ради больных и эгоистичных воззрений. «Мы не можем попасть в больницу или в суд. Поэтому в следующий раз всё пройдет чище и правильнее, иначе я не буду делать ничего». «Ты ставишь условия… Но я поговорю с ним, Дэннис. И глубоко надеюсь, что твои слова идут исключительно из чувства ответственности за нас всех». «Иначе и быть не может». Иначе и быть не может.***
Хэдвиг поедает чипсы, засовывая целую горсть себе в рот полностью так, что сложно даже жевать, и получает невероятное удовольствие, кажется, даже от соли и мелких крошек на пальцах. Дэннис смотрит на это спокойно, не собираясь и начинать думать о том, что через несколько минут или часов ему может отойти тело с облизанными ребенком пальцами, пыльной олимпийкой и грязной обувью. Это стоило бы воспринимать снисходительно, стоило иногда «выгуливать» ребенка в реальном мире, оставлять веселиться, кататься на роликах или слушать музыку, чтобы он не ныл здесь, а также следил за тем, чтобы контроль над телом никто не занял втайне. Патрисия боится Барри. Вернее, её чувства едва ли можно сравнить со страхом, однако невозможно не почувствовать всё то возникающее у неё напряжение, когда только его имя всплывает в беседе прямо или косвенно. Орда сдерживала его очень долго, сейчас сильнее, чем ранее, и вполне нормально переживать из-за одного маленького Барри, бунтарство которого было воистину безграничным и отчасти праведным. У него Дэннис не вызовет никакого снисхождения и милосердия, что будет справедливо. Но нежелательно. Мужчина просит Хэдвига сходить и вымыть руки и хотя бы встряхнуть штаны, которые сейчас все были в мелких крошках и красной пыли от стен. Тому не хочется. Расставание со светом во времена спокойные обыкновенно было делом достаточно тоскливым, так как приходилось вновь и вновь возвращаться в запутанные и темные коридоры сознания, где прятался Зверь и где неразличимо более перешептывались те, кто не решил примкнуть к Орде. Последних припугнули примером Барри. Сказали, чтобы и близко всех этих людей не было у света, иначе их будет ждать незавидная участь потерянного времени лет на n-дцать. Люк еще очень красноречиво обещал всечь, хотя его угрозы были ничем на фоне холодных замечаний Патрисии. «И через несколько лет мы позволим вам вернуться, чтобы вы узрели величие, которого достиг Зверь и мы. Вы будете страдать от того, что не приложили к этому руки, пытаясь и вовсе помешать нам; и наказанием вам будет осознание этого и нашей полной победы. Воздержитесь от противостояний». «Вы же видели его мощь». «На что он способен…» «Какая же ты стерва, Патрисия, » — этот голос разорвал тогда раболепную тишину прочих, и Дэннису оставалось тяжело вздохнуть и убедиться, что Хэдвиг спокойно держится у света и не слышит их склок здесь. Тогда весьма здравым было не напрягать его, чтобы не истощать удивительную и столь незаслуженную способность контролировать свет. Дэннис вздохнул и развернулся к Мэри, которая недовольно и зло даже выглядывала из-за плеча своего брата: последний тоже пытался спорить с Патрисией, хотя в определенный момент просто утонул в разговоре с ней из-за не самого гибкого ума. «Мэри Рейнольдс, что за манеры…» — за те дни видеть сдержанное недовольство этой женщины стало уже привычным. Была в её рациональной и трезвой убежденности какая-то опасность, которая чувствовалась самыми кончиками пальцев и пробивала насквозь. Патрисия никогда не была опасной. Буйной. Или агрессивной. Её безграничным оружием был дар убеждения и способность казаться чистой и невинной лишь благодаря одним сложенным у живота рукам, которые красноречиво говорили об отсутствии оружия или дурного намерения. Первое было у неё на языке, ядовитое и разлагающее, второе отчего-то всегда было в ней, и до сих пор нельзя вспомнить, была ли она когда-то иной. Пару дней назад же — нисколько, ведь следовала своему отточенному образу столь же безукоризненно, сколь Дэннис следовал своему, наблюдая за происходящим со стороны. — «Не стоит же мне учить столь взрослую леди тому, как стоит обращаться с людьми. Мне было бы стыдно в твоем возрасте показывать себя с такой стороны». «Вы не люди, » — девочка это плюнула буквально Патрисии в лицо. У последней легко даже вздрогнула рука, как если бы хотела смахнуть с щеки склизкий и мокрый след чужого презрения. «Мы уходим, но вы… это вы настоящие чудовища». Категоричный тон. Может, у девочки и женщины пред ней было больше общего, чем они думали, однако судьба сложилась так, что они были по разные стороны. Иэн тоже что-то добавил в своей хамоватой привычке, напоминая своими манерами Люка с претенциозностью и лучшим чувством пресловутых «берегов». Мужчина наблюдал за этим актом гонения безмолвно и совсем не ожидал, что Мэри Рейнольдс направится к нему и встанет практически на расстоянии вытянутой руки. «Что тебе?» — сухой и строгий в своей манере, он старался звучать так, чтобы девочка перед ним не чувствовала ни капли его сомнения или осознания неправоты. Это едва ли помогло и поможет им вообще. «Вы не даром были нежелательными. Сволочи. Думаешь, тебя отлучили бы от света, если бы ты был способен защитить Кевина, Дэннис? И сейчас, что ты творишь?». «Иди, » — было единственным, что он ответил, прежде чем снова попытался не замечать ничего вокруг, кроме фанатично-возмущенного взгляда Патрисии. Мужчина и сейчас видит его перед собой в воспоминании, завороженный и размышляющий одновременно. — Дэннис, ну ты вообще пойдешь, ну? — его отрывает ной Хэдвига. Едва плаксивый и расстроенный, потому что тому приходится самолично напоминать мужчине о том, чтобы тот забрал у него свет. В этом и была прелесть детей, навеки девятилетних, доверяющих так искренне и не имеющих и единой мысли, чтобы предать тех, кто был им близок. Однако даже в этом вопросе мисс Патрисия завоёвывала первенство, склонив мальчика на свою сторону настолько, что при всем желании могла бы заставить его забрать свет у самого Зверя. Поистине безграничная власть в этих опасных руках. «Кажется, Зверя вновь ждет священный ужин, дорогие». Дэннис молчит о том, как же этот ужин не вовремя.***
Ей было лет шестнадцать, наверное. Может, меньше, может больше. Они никогда не были с Барри друзьями, но всегда честно делили свет меж всеми и пытались некоторое время вытянуть Кевина из тьмы небытия, чтобы приспособить к жизни. Увы, не получалось. Тот мог простоять у света достаточно долго, но всякий раз под конец дня у него начинались странные нервные срывы, а спутанные мысли его вечно едко разливались по общему сознания, перебивая всех и каждого. Проблема была в том, что ему просто не хотелось больше ничего, и никто не мог его заставить полюбить эту жизнь и свет, которые для прочих был единственной надеждой и желанием. В те дни у Дэнниса было достаточно времени, чтобы читать, сидя в мелкой квартире, которую им выделил работодатель. Маленькая, гробу подобная и под самой крышей, зато чистая и заботливо уставленная всякой пылящейся мелочью Барри вместе с Джейд на манер «домашнего гнезда». В те дни не только им казалось, что обычная жизнь возможна, потому что даже сам он, Дэннис, допускал такой исход, когда погружался в спокойный досуг или ходил на работу, сгибаясь в каком-то офисе и просаживая своё и без того неважное зрение. Ей было, наверное, лет семнадцать, хотя казалось по лицу, что её едва-едва начали выпускать родители из дома после десяти вечера. Дэннис не был праведником, порой позволяя себя ближе к ночи выйти на улицу и пойти туда, где только и толпилась низкосортная молодежь. Удивительно его тянуло к местам, от которых в глубине души воротило невероятно: от грязи людей, их слов и действий, в которых ничего, кроме животной похоти и не было. Всё это было мерзко и недостойно, однако он со странным чувством трепета и чего-то еще — желания? — смотрел на молодые тела, попеременно трущиеся друг от друга и пахнущие десятками других людей, касающихся их кожи. Большую часть времени он просто сидел и смотрел, потягивая стакан чистой воды, потому что пить себе не позволял. И они сами подходили к нему. Молодые, пьяные и полураздетые, неизменно начиная разговор с вопроса о том, почему мужчина так серьёзен на этой классной вечеринке. «Тебе одиноко?» «Что-то случилось?» «Хочешь попробовать кое-что новое?» Их грязные предложения сыпались на него, но ему это нравилось, несмотря на зачатки отторжения от самого себя. Ей было лет пятнадцать. Не наверное, а точно, потому что потом Дэннис посмотрел в документы, чтобы припугнуть её тем, что непременно расскажет родителям, где она ходит по ночам. Или просто заявится к ним домой с чем-нибудь. Запугивать их было легко. Очень легко было переставать думать, отдаваясь на откуп собственным инстинктам и желаниям, чтобы затаскивать их в не менее грязный туалет и просить станцевать под музыку, которая в помещении отдавалась лишь низкими басами. Ничего более мерзкого и тошнотворного в его жизни не случалось: при одном лишь воспоминании о каждом таком разе на следующий день после начинали дрожать руки, а взгляд тут же бросался найти что-то, на что можно отвлечься от собственного ужаса. Зараза. Грязь. Низость. Его било изнутри, но он упивался минутами, их телами, собственной безграничной властью над тем, как легко можно заставить существо безоговорочно слушаться его и через омерзение и страх плавно двигать бедрами, отчего порой и ягодицы выглядывали из-за коротких юбок. Дэннис зашел бы дальше. Знает это. Однако о его одержимости Барри успел узнать еще до самого непоправимого. Вернее, успел вышибить из света за момент до того, как Дэннис по-настоящему возжелал бы переступить грань. Едва ли мир знал большее разочарование, чем то, что можно было увидеть на лице многих. Вернее, внутренне ощутить их состояние своей спиной, когда свет отдалялся с каждым шагом все дальше. И мужчине это казалось концом тогда. Концом сейчас кажется иное. Его слепит свет. Не тот свет. Совсем другой. Этот пробивается через сон, задумчивость и отдаленность, бьёт по глазам и подсознанию, вынуждая замереть даже глубоко внутри себя и инстинктивно зажать голову руками. Этот хаос ощущают все, хотя из-за звона в ушах невозможно четко услышать их стоны и боль, которая пронзает не одну его голову и мысли. И только в отдалении ему слышится: — Нет, нет. Не стреляйте. Нет! Мы можем договориться. Опустите оружие! Что происходит?! Я ни в чем не виноват, меня зовут Барри, слышите! Мы должны дать Кевину выйти на свет. Только не стреляйте в нас! Когда становится чуть легче, Патрисия уже бежит в его сторону, чуть не падая в комнате их общего воображения, и даже здесь говорит с неровным дыханием и едва различимо дрожащим голосом, плюя на всю свою обыкновенную чопорность. «Ты должен что-то сделать, Дэннис. Должен». А едва в стороне ничего не понимающий и испуганный Барри всё же замечает Дэнниса. И даже в такую секунду, когда их общие жизни могут оборваться в момент, он находит силы прошептать одними губами, движения которых Дэннис чувствует и на себе, почти одновременно повторяя их: «Это твоя вина».